Мальчик учится на пятерки и достаточно периодических четверок, чтобы не зазнаваться, а учителя содрогаются даже от звука его имени. В пятом классе он устраивает окружные сборы, чтобы предоставить Особый фонд мелочи тем на школьном обеде, кто уже потратил свои деньги на платное молоко, но по какой-либо причине хочет еще молока или считает, что нуждается в нем. Об этом прознает молочная компания «Джолли Холли» и печатает на боку некоторых пачек по полпинты рекламный текст о Фонде и автоматический штрихованный рисунок мальчика. Две трети школы прекращает пить молоко, а Особый фонд так разрастается, что директору приходится реквизировать его в маленький сейф у себя в кабинете. Директор уже пьет на ночь «Секонал» и испытывает легкий тремор, а в двух отдельных случаях получает на дороге предупреждения за непропуск пешеходов на обозначенных переходах.

Учительница, у которой в кабинете мальчик предложил план реорганизации крючков для вешалок и обувных коробок вдоль стены так, чтобы куртка и галоши ученика, сидящего ближе всех к двери, тоже находились ближе всего к двери, второго по близости – вторыми по близости, и так далее для ускорения выхода школьников на перемену и сокращения задержек и возможных стычек и пробок недоодетых детей в дверях класса (каковые стычки и пробки мальчик потрудился в этой четверти статистически проанализировать, приложив соответствующие графики и стрелочки, но с сокрытием имен), так вот эта опытная и высокоуважаемая ветеран педагогики угрожает тупыми ножницами убить сперва мальчика, а потом себя, и ее отправляют в отпуск по здоровью, где она трижды в неделю получает открытки с пожеланиями выздоровления, аккуратно напечатанными пересказами деятельности и успеваемости класса в ее отсутствие, обсыпанные блестками и сложенные идеальным ромбиком, чтобы вскрываться лишь по легкому сжатию двух длинных граней внутри (т. е. внутри открыток), пока врачи учительницы не запрещают ей получать почту до улучшений или хотя бы обязательной в ее состоянии стабилизации.

Сразу перед большими хеллоуинскими сборами ЮНИСЕФ 1965 года три шестиклассника нападают на мальчика в юго-восточном туалете после четвертой перемены и вытворяют с ним ужасное, оставив висеть на крючке в кабинке на резинке его нижнего белья; и после лечения и выписки из больницы (не той, где в палате долгосрочного выздоровления лежит его мать), мальчик отказывается назвать нападавших по именам и позже окольными путями передает каждому записки с отречением ото всех тяжелых чувств из-за происшествия, извиняясь за какое бы то ни было нечаянное оскорбление, которым он это заслужил, заклиная нападавших, пожалуйста, забыть обо всем и ни в коем случае не убиваться от чувства вины – особенно в будущем, поскольку, как понимает мальчик, порой подобное лежит нешуточным камнем на совести, о чем он привел одну-две журнальные статьи для сведения нападавших, если им нужны документальные данные о долгосрочных психологических последствиях самобичевания, – и, в тех же записках он сообщил о личной надежде, что из этого прискорбного происшествия еще может теоретически зародиться настоящая дружба, в связи с чем приложил приглашение на короткий круглый стол на тему разрешения конфликтов (без сессии вопросов), который сам убедил проспонсировать местную общественную организацию в следующий вторник после уроков «(Будут освежающие напитки!)», после чего физкультурный шкафчик мальчика и еще четыре с каждой его стороны были уничтожены в акте пиротехнического вандализма, по поводу чего обе стороны на последующих судебных разбирательствах согласились, что тот вышел из-под контроля и не являлся умышленной попыткой ранить ночного уборщика или причинить ущерб мужской раздевалке в том размере, в каком причинил, и на суде Леонард Стецик неоднократно просил у юристов обеих сторон разрешения выступить на стороне защиты, пусть даже только с характеристикой обвиняемых. При его виде большой процент одноклассников мальчика прячется – принимает активные маневры уклонения. В конце концов ему перестают перезванивать даже непопулярные и больные. Его мать приходится переворачивать и разминать ее руки два раза в день.

§ 6

Они расположились на столе для пикников в том парке у озера, у воды рядом с упавшим деревом на отмели, наполовину скрытым берегом. Лейн Э. Дин – младший и его девушка, оба – в синих джинсах и застегнутых рубашках. Они сидели на столе, поставив ноги на скамью, на которой в беспечные времена сидят и наслаждаются пикником люди. Они учились в разных старших школах, но в одном младшем колледже, где и познакомились в часовне кампуса. Стояла весна, трава в парке была очень зеленой, а воздух – пронизанный сразу и жимолостью, и сиренью, чуть ли не чересчур. Жужжали пчелы, вода на отмелях из-за угла падения света казалась темной. На той неделе прошли еще бури, на улице его родителей остались упавшие деревья и слышался шум бензопил. Их позы на столе для пикника были одинаковыми, сутулыми, с опущенными плечами и локтями на коленях. В этой позе девушка слегка покачивалась и один раз спрятала лицо в ладонях, но не плакала. Лейн сидел совершенно тихо и неподвижно, глядя за пригорок на упавшее дерево, ком его обнаженных корней, торчащих во всех направлениях, облако ветвей наполовину в воде. Кроме них единственный человек в окру́ге находился в десяти широко разбросанных столиках от них, сам по себе, стоял прямо. Глядя на рваную яму в земле, где раньше росло дерево. Было еще рано, все тени поворачивались направо и укорачивались. Девушка сидела в старой тонкой клетчатой хлопковой рубашке с пуговицами-кнопками перламутрового цвета и длинными рукавами и всегда пахла душисто и чисто – как та, кому можно доверять и к кому можно испытывать сильные чувства, даже если ты не влюблен. Лейну Дину сразу понравился ее запах. Его мать называла ее «приземленной» и хвалила, сразу видно – хороший человек; это было заметно в разных мелочах. Вода на мели лизала дерево с разных сторон, словно чуть ли не обгладывала. Иногда, в одиночестве, думая или с трудом пытаясь обратиться с проблемой к Иисусу Христу, он ловил себя на том, что клал кулак в ладонь и слегка им вращал, словно до сих пор играл и бил себе по перчатке, чтобы не терять бдительности и резкости в центре поля. Сейчас он этого не делал, сейчас бы это было жестоко и неприлично. Пожилой человек стоял рядом со своим столом – находился рядом, но не сидел, – и вдобавок казался неуместным в своем то ли костюме, то ли пиджаке и этакой стариковской шляпе, как у деда Лейна на фотографиях, молодого страховщика. Казалось, он смотрит за озеро. Если и двигался, Лейн этого не видел. Мужчина больше напоминал картину, чем человека. Уток не виднелось.

Что Лейн Дин сделал, так это подтвердил, что поедет с ней и будет рядом. Пообещал то немногое безопасное или приличное, что действительно мог сказать. Когда он повторил это во второй раз, она покачала головой и несчастно рассмеялась – скорее просто выпустила воздух через нос. Если он где и будет, то в приемной, сказала она. Что он о ней думает и переживает, она и так знает, но рядом Лейн быть не сможет. Такая очевидная правда, что он почувствовал себя дурачком из-за того, что все это повторяет, и теперь знал, о чем она думала каждый раз; это ни капли не утешало и не облегчало бремя. Чем хуже ему было, тем неподвижнее он сидел. Все словно зависло на лезвии или проволоке; сдвинешься, приобнимешь ее или дотронешься – и все рухнет. Он сам себя ненавидел за то, что так застыл. Он так и видел, как крадется на цыпочках через что-то взрывное. Крадется преувеличенно и по-идиотски, как в мультиках. Вся последняя черная неделя была такая, и это неправильно. Он знал, что это неправильно, знал, что от него что-то требуется, и знал, что уж явно не эта ужасно застывшая забота и опаска, но притворялся перед собой, будто не понимал что. Притворялся, будто этому нет названия. Притворялся, будто не говорит вслух то, что, как он знал, правильно и правдиво, ради нее, ради ее потребностей и чувств. Кроме учебы он еще работал на погрузке и логистике в UPS, но поменялся на этот день, когда они вместе решили. Два дня назад он проснулся очень рано и пытался помолиться, но не смог. Казалось, он застывает все тверже и тверже, но ни разу не вспомнил отца или его отсутствующую застылость, даже в церкви, от которой когда-то наполнялся жалостью. Это была правда. Лейн Дин – младший чувствовал на одной руке солнце, пока представлял себя на отходящем поезде, как механически машет чему-то, что становится все меньше и меньше. День рождения его отца и отца матери приходились на один день, Рак. Волосы Шери чуть ли не светлого оттенка кукурузы, очень чистого, кожа в центральном проборе – розовая на свету. Они просидели здесь уже так долго, что теперь в тени была только их правая сторона. Он мог смотреть на ее голову, но не на нее. Разные его частички, казалось, существовали отдельно друг от друга. Она умнее его, и они оба это знали. Не только на учебе – Лейн Дин учился на бухгалтера и справлялся неплохо, держался в колледже. Она была на год старше, двадцать, но это еще не все – она всегда казалась Лейну в ладах с жизнью, одним возрастом такое не объяснишь. Его мать выразилась, что «она знает, чего хочет», то есть профессию медсестры и не самый простой курс в Младшем колледже Пеории, и плюс Шери работала администратором в «Эмберс» и сама накопила себе на машину. Она была серьезной в таком смысле, какой нравился Лейну. У нее умер двоюродный брат, когда ей было тринадцать-четырнадцать, она его очень любила и была с ним близка. Она рассказывала об этом только один раз. Ему нравился ее запах и пушистые волоски на руках, и как она восклицала, когда ее смешили. Ему нравилось просто быть с ней и разговаривать. Шери серьезно относилась к своей вере и ценностям, и это нравилось Лейну, а теперь, рядом с ней на столе, еще и пугало. Вот что ужасно. Он начал задумывался, что несерьезно относится к вере. Вдруг он в чем-то лицемер, как ассирийцы из Книги Исаии, а это грех куда страшнее, чем их прием, – он решил, что так верит. Он отчаянно хотел быть хорошим человеком, по-прежнему чувствовать себя хорошим. До этого редко приходилось задумываться о проклятье и аде, это все как-то не в нем отзывалось, и на службах он скорее просто отключался и терпел истории про ад так же, как терпят работу, без которой не скопишь на то, что хочешь. Ее тенниски были разрисованы на лекциях всякими мелкими штучками. Она все так и сидела, глядя вниз. Лейн Э. Дин смотрел на заколки-пряжки в виде синих божьих коровок на ее склоненной голове. Прием будет сегодня днем, но, когда в дверь позвонили так рано и его снизу позвала мать, он все понял, и тогда через него начала падать какая-то страшная пустота.