В результате большинство дел раскрывается без особого труда – не надо быть инспектором Морсом^[2] или мисс Марпл^[3], чтобы разобраться в произошедшем. Часто преступниками оказываются именно люди, сообщившие об убийстве, некоторые доходят до того, что выступают на обязательной пресс‑конференции с призывом к свидетелям явиться в полицию.

Чтобы поместить сказанное в контекст личных обстоятельств, давайте вспомним Рика и его нападение на меня.

Мы были коллегами в университете. Он преподавал социологию. К несчастью, выяснилось, что у Рика тяжелая депрессия, симптомы которой становятся все более выраженными и непредсказуемыми. Во избежание других инцидентов ему пришлось отказаться от преподавательской работы.

Дикий единичный случай? Может, и так. Но разве не выглядят нетипичными и аномальными другие акты насилия? Кто не читал рассказы о шоке, который испытали родные, друзья или соседи вследствие какого‑нибудь агрессивного проявления, их отзывы о преступнике как о «приятном парне», вовсе «не из тех, кто способен на что‑то подобное»? Именно так я бы отозвался о коллеге.

Убийцы, с которыми вы встретитесь на страницах книги, помогут получить представление как об обыденном характере насилия и агрессии, так и об их наиболее нетипичных и крайних проявлениях. Однако, по моему опыту, и типичные, и аномальные случаи крайне редко можно описать в черно‑белых тонах. Скорее, здесь мы попадаем в некую серую зону, и, следовательно, не существует единой общей концепции для объяснения феномена убийства.

Мы обязаны придерживаться гораздо более широкого подхода к насилию и убийству, не удовлетворяясь простыми однозначными ответами, которые слишком часто становятся элементами массовой культуры.

Насилие приводит к катастрофически сложным последствиям, во многом меняющим судьбы людей, и для меня недостаточно просто признать наличие таких сложностей. Это не простые вопросы, поскольку касаются реальных человеческих жизней. Речь идет не только об опасных, ущербных и психически неуравновешенных преступниках, но и об огромном вреде, который некоторые мужчины способны причинять окружающим, в первую очередь женщинам и детям.

На протяжении всей карьеры я неизменно помнил: самыми важными из людей, с которыми я работаю, являются выжившие жертвы или семьи, потерявшие близких. Я не стеснялся плакать вместе с родителями зверски замученных детей и не жалея сил старался добиваться справедливости для тех, чьи сыновья, дочери, родители или друзья погибли от рук убийц. Часто эти старания оказывались безуспешными. И это очень мучительно.

В свете вышесказанного некоторым может показаться, словно, сосредотачивая внимание на лицах, совершивших насильственные преступления со смертельным исходом, я совершаю бестактность или противоречу тому, о чем только что сказал. Тем не менее я верю, что лишь пытаясь понять людей, совершивших убийство, и обсуждая с ними обстоятельства, которые привели к действиям, можно выявлять закономерности преступного поведения и, будем надеяться, предотвращать насилие в будущем. Со временем я пришел к следующему выводу: рассматривать убийство как единичный акт насилия не имеет смысла и, желая понять, почему люди убивают, и удержать от этого других, следует тщательно исследовать весь контекст случившегося. Крайне необходимо не терять из виду факт, что убийцы редко интерпретируют контекст так же, как и мы. Только поставив себя на его место – как бы некомфортно это ни было, – можно приступить к осмыслению кажущегося, на первый взгляд, бессмысленным.

Возможно, мои слова показались вам слишком гнетущими и печальными, но это не входило в мои планы. Если точнее, я убежден: эти воспоминания приводят к оптимистическим выводам относительно людей в целом и многих преступников в частности.

Непременно постарайтесь получить удовольствие от чтения. Я огорчусь, если этого не случится. Тем не менее приступайте с оглядкой, а также с готовностью отринуть былые предрассудки и данности. Прежде всего, предоставьте себе возможность взглянуть шире на людей и события, о которых я рассказываю, и которые, к несчастью, способны оказывать губительное воздействие на всех нас.

Глава 1
Тюрьма Уормвуд-Скрабс, серийный убийца и Пристройка

Словно в эти последние минуты он резюмировал урок, преподанный нам долгой историей человеческих злодеяний – урок ужасной, неподвластной слову и мысли банальности зла.

Ханна Арендт. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме

Голова раскалывалась, и я усиленно пытался собраться с мыслями. Картинки о прошлом вечере, проведенном с тремя университетскими друзьями в одном из модных баров Фулэма^[4], то и дело всплывали в памяти, резко контрастируя с видами, звуками и, главное, запахами тюрьмы ее величества Уормвуд-Скрабс, где я находился.

В свою съемную квартиру в районе Хаммерсмит я вернулся только под утро и теперь пожинал плоды собственного неразумного поведения.

Я прикрыл глаза.

– Без сахара! Так? – произнес слишком громкий голос, и на деревянном столе передо мной образовалась кружка чая – или «дизтоплива», как принято говорить в пенитенциарной службе ее величества.

Голос, вырвавший меня из снов, принадлежал Эрику, одному из старших надзирателей крыла «С» и моему земляку из Глазго. Руководствуясь географическим совпадением и достойным лучшего применения патриотизмом он решил, что я «заслуживаю спасения», хоть и являюсь вновь назначенным заместителем директора тюрьмы. Иными словами, Эрик взялся меня опекать. Я был благодарен не только за чай, но и вообще за поддержку. В тюрьмах человеку бывает одиноко, даже если он не из числа заключенных.

Я согласно кивнул и выдавил из себя довольно слабое «спасибо!»

Было понятно: Эрик хоть и свой, однако пытается разговорить меня не для того, чтобы полегчало. Неловкость моего положения забавляла его, и он не слишком скрывал желания продлить страдания коллеги.

За стенами моего кабинета тюрьма постепенно оживала. Ряды заключенных медленно плелись к центральному водосбросу, чтобы вынести парашу, а затем следовали в зал первого этажа на раздачу завтрака. «Вынести парашу» означало опорожнить пластиковый ночной горшок. Кабинет располагался по соседству с центральным водосбросом, поэтому я находился в первых рядах зрителей этого самого элементарного из множества грубых и нездоровых ритуалов тюремной жизни образца 1983 года.

Я недавно окончил Кембриджский университет, защитив диссертацию на тему «Философские предпосылки Гражданской войны в США». На работу в пенитенциарную службу попал по программе набора молодых специалистов и все еще адаптировался к жизни в новом качестве. За решеткой, так сказать.

– Ни в коем случае не пей, если завтра на работу. Ведь говорил же! Разве нет? – воспитывал меня Эрик, пока я медленно пил чай. Да, конечно, говорил, и уже неоднократно. Однако воздействие мудрого совета несколько смазалось тем, как обычно он поступал после пары литров пива поздно вечером накануне очередного рабочего дня. Выражаясь литературно, Эрик звучал не слишком убедительно.

– Ну ладно, давай, соберись уже. Тебе сейчас принимать вновь поступивших, и один из них – ВИП.

Я поставил кружку на стол, поправил узел на заслуженном университетском галстуке и взглянул на Эрика в надежде получить одобрение моего внешнего вида.

– Что скажешь? – уточнил я.

– Ну прямо настоящий яппи.

Я не был уверен, критика это или комплимент. В попытках прояснить, что я, собственно, собой представляю, сотрудники тюрьмы ухватились за мысль о том, будто я – молодой городской профессионал, то есть яппи^[5]. Наверное, это было бы правильно по отношению к моим кембриджским однокашникам, большинство из которых отправились работать в Сити^[6] и очень скоро в полной мере вкусили финансовых щедрот эпохи тэтчеризма^[7]. Я же понимал, что хочу пойти другим путем. Для меня важнее приносить пользу обществу, помогать людям. Однако выяснилось, что новым коллегам требуется какое‑то более здравое обоснование моего решения стать тюремным начальником, поэтому я не стал оспаривать их ошибочные выводы.

Правда, несколько раз пытался объяснить свой выбор работы, но мои разговоры об общественном интересе, идеалах, надеждах, исправлении и искуплении вины всегда наталкивались на жалостливые взгляды, раздражение и полное недоумение.

Ну что ж, яппи так яппи.

На самом деле с выбором карьеры мне помог как раз бывший директор тюрьмы Уормвуд-Скрабс, Джон Маккарти. Он уволился из пенитенциарной системы в 1981 году на фоне общественного резонанса, вызванного его письмом в газету The Times, где он высказал обеспокоенность по поводу переуплотнения тюрем и мнение о полной неспособности министра внутренних дел решить проблему. В письме Джон заявил, что не готов работать «управляющим гигантской пенитенциарной помойки». Впоследствии, давая пояснения по поводу отставки, сказал также, что «не мог примириться с нынешним состоянием пенитенциарной службы и направлением ее развития». Таким образом Маккарти давал понять, что существующая система просто содержит заключенных на балансе, а не помогает им исправляться. Понятно, что все это меня озаботило, – ведь если он прав, стоит серьезно задуматься о других вариантах карьеры.

В период, когда в своем письме Джон возмутился переуплотнением тюрем, в них насчитывалось около 43 000 заключенных. Сегодня их почти вдвое больше, и, невзирая на постройку новых зданий, проблема остается.

Я разыскал адрес Джона, написал ему о своих сомнениях относительно поступления на работу в пенитенциарную службу, и он любезно согласился встретиться за ланчем. Джон был мил и приветлив, а суть совета заключалась в том, что я должен самостоятельно выбирать жизненный путь и принимать решения, наиболее соответствующие моим ценностям и устремлениям. Возвращаясь поездом в Кембридж, я наивно и самоуверенно решил, что действительно способен продолжить его дело и совершить в этом плане больше, чем удалось ему. Тем не менее совет Джона не утрачивает актуальности, в наши дни сам я рекомендую то же многим молодым людям, выбирающим профессиональную стезю. Некоторые сомнения все же испытывал, но наивность и самоуверенность подкрепляло не менее выраженное желание попробовать принести пользу людям, находящимся на самых дальних задворках общества. После длительных раздумий я решился. И считаные месяцы спустя перешел от абстрактных научных изысканий к решению реальных общественно‑политических проблем, оказавшись лицом к лицу с самыми настоящими живыми людьми, которых напрямую затрагивали мои решения.

Скажем прямо, очень немногое из того, чему меня учили в университете, пригодилось на новой работе. Даже сейчас не перестаю удивляться тому, что получение докторской степени в области истории и философии могло привести меня к работе с наиболее опасными людьми нашей страны. Как бы то ни было, в следующие несколько лет вера в исправление и в то, что любой человек способен измениться к лучшему, основательно поколебалась.

Ни Эрика, ни других работников, ни даже заключенных никак не волновали занимавшие меня серьезные философские вопросы. Для них я всего лишь очередной «пиджак» – тюремный начальник из тех, кто носит гражданскую одежду, а не форму. С их точки зрения, пиджаки по большей части путались под ногами и должны уяснить, кто реально руководит тюрьмой.

А кто же реально руководил?