Эни Мар: Аэлла

© Эни Мар, текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Тебе когда-нибудь казалось, что ты проживаешь не свою жизнь? Приходилось ли быть в таком состоянии, когда все чувствуешь и осознаешь, но только что-то периодически подсказывает, что это должно быть не с тобой? Тебя как будто перенесли во времени, заменив одну картинку другой, и ты не понимаешь, почему и зачем ты здесь. Твое тело вырвано из необъятной вселенной собственных мыслей, переживаний, долгого монолога с собой. Оно словно выброшено на берег игры в чью-то жизнь, наполненную вроде бы знакомыми, но такими чужими людьми, с которыми нет-нет да приходится общаться и даже выстраивать отношения. И, находясь в этом потустороннем мире, ты украдкой все чаще бессознательно проваливаешься в свое единственное пространство отрешенности и полного уединения, пока тебя резким вопросом или случайным толчком в плечо не выкинут вновь обратно. А ты уже не понимаешь, в каком именно отрезке времени заблудилось твое собственное «я».

Наверное, многие не замечали этого моего состояния, но так я просуществовала не одно десятилетие, удивляясь, как годы, за которыми мне пришлось наблюдать словно со стороны, просачиваются сыпучим песком сквозь пальцы, оставляя на ладонях лишь слой невесомой пыли. Да и сейчас, пока пишу эти строки, меня вновь окутывает пелена обмана и неприятия всего происходящего. Неужели я спустя тысячи дней молчания наконец-то решилась написать ответ на твои многочисленные письма? Еще недавно я не могла даже представить, что вновь потянусь к чистой тетради, к этому коварному белому фону, на котором так отчетливо видны все ненавистные прожилки выпуклых и набухших вен на обтянутых сухой кожей дряблых руках. Одна упрямо держит дешевую шариковую ручку, позабытую десятилетия назад в скрипучем платяном шкафу; другая поддерживает первую, чтобы та предательски не тряслась. Они, как сухие ветви, обгорели и увяли первыми, пытаясь сохранить сердце самого́ ствола. И если возраст у дерева определяется по количеству узорчатых годичных колец, то мой возраст и состояние души, несомненно, выдают руки. Даже не глаза, как думают многие. Ведь, если пройти по обломкам воспоминаний тех дней, которые им пришлось увидеть, мой взгляд должен был стать более тусклым и блеклым, а голубой оттенок – сдаться всепоглощающей старости и превратиться в молочную тину. Но нет, в глазах еще остались два мазка синевы, обтянутых серой безресничной каймой. Они еще неплохо видят и с солнечными бликами воскрешают лицо нашей юности. В той юности я всех старух видела с пепельными волосами, но мои волосы так и не окрасились в холодный лунный оттенок. На мои плечи по-прежнему спадают желтые пшеничные пряди, похожие цветом на обожженные солнцем сухие листья, не успевшие побагроветь и достойно встретить осеннюю гибель. Так что вся тяжесть моих воспоминаний легла именно на руки! И теперь даже самый послушный предмет: полотенце, шаль или даже эта несносная шариковая ручка – все норовит выскочить и упасть к плотно закутанным в шерстяные носки холодным ногам. Бывает, уронишь что-нибудь, поднимешь, опять уронишь – и так по нескольку раз; а потом и вовсе бросишь валяться на полу. Веришь или нет, но с начала моего письма к тебе я уже раз двадцать нагибалась за ручкой и теперь, когда пишу одной рукой, то другой держу ручку так крепко, что круглые края, как лезвие, впиваются в подножие моего запястья. Главное, не останавливаться и не провалиться вновь на дно прошлого, в гроб собственных переживаний и обид.

Прости, что я не решалась ответить тебе раньше. Прости, если вновь стану отравой воспоминаний, которые были близки твоему сердцу. Прости, если мое время на этих листах остановится где-то посередине вместе со стуком подушечек пальцев по столу, которые таким звуком вполне могут заменить вечно опаздывающие стрелки настенных часов. Я смотрю на них по нескольку раз в день, хотя мне уже не нужно следить за временем. Тому, кто никуда не спешит, больше нечего ждать, а для тех, кто ничего не ждет, все вокруг приобретает безликую форму, превращаясь в безжизненный поток сменяющихся сезонов года. Разве не это самый большой страх и самое большое наказание – продолжать жить, зная, что завтра тебя встретит лишь пустота, огромной дырой затягивающая навсегда ускользающие от тебя мгновения вечности? Вот она, моя расплата и мое раскаяние – одиночество с кривыми запятыми из морщинистых складок под крыльями сутулого носа, с глубоко впившимися перпендикулярными линиями между бровями, навсегда утерянной улыбкой, с душой, насквозь пропитанной болью и отчаянием.

В твоих ранних письмах я всегда находила один и тот же вопрос: «Зачем?» Знаю: что бы я ни ответила тебе тогда, ни одно бы слово не объяснило и не оправдало меня перед тобой. Юность не в силах даже понять то, что мы способны простить лишь в старости. И лишь теперь, подойдя к той черте, которая вот-вот закроет передо мной все двери прошлого и навсегда смахнет, как пыль, все плохое и хорошее вместе с их владельцем, я поделюсь с тобой тем единственным, что хоть как-то пояснит причину моего необъяснимого поступка.

В посылке ты найдешь ее! Мой смысл, мое сокровище, мою исповедь – мою Аэллу. В ней ты получишь ответ на свой вопрос: «Зачем?» И если не простишь меня, то станешь единственным свидетелем того, как я сама, следуя за невидимой звездой, искалечила свою дорогу под названием «жизнь». А помнишь, как все начиналось?..

Воспоминания

Первые воспоминания уносят меня на четыре десятилетия назад, в прошлое, когда мы с университетскими ребятами (нас было в компании четверо: я, Энн, Дэн и Мэтт) одновременным пинком ноги открыли дверь нашего колледжа и выкрикнули: «Черт возьми, наконец-то мы свободны!»

Еще недавно нам казалось, что наши мучения не закончатся никогда, – и вот мы выпускники! Жизнь всегда ускоряет события, которых ждешь, как тебе думается, слишком долго. И вот мы уже в шумном веселом баре после шампанского пьем на брудершафт ром с текилой, разбавляем «Маргариту» «Бейлисом», поджигаем «Б-52» с «Халком» и мешаем «Белого русского» с «Негрони», пуская в лицо друг другу фоторамки из облаков белого дыма. Да, у нас в то время были совсем другие увлечения вместо романтических посиделок в неуютных тихих кафе и скучных выпускных вечеринок. Нам хотелось того, чего нельзя было получить, умирая со скуки с занудами-однокурсниками, – того, что было под запретом, того, что давало нам больше свободы, больше новых ощущений, легкости и нескончаемой энергии, льющейся в тебе через край в такт электронной музыке. Те минуты, в которых ты – это лучшая версия себя. Моменты, в которых можно влюбляться и прощать без оценивающих мыслей, легко заводить знакомства, обнимать и целовать незнакомцев, когда все другое – запахи, лица, вкус. Можно ощутить кончиком языка даже воздух, впитывать его кисло-сладкое послевкусие быстрыми глотками, словно котенок, только научившийся лакать из миски теплое молоко. Утопать в состоянии, где даже музыка другая – твоя. Ты сливаешься с ней уже с первых секунд вступления. Она входит в тебя полностью одним движением, как выстрел, как укол опытной медсестры, как заноза, пока ты не становишься частью ее непрекращающихся звуков. Они бьются в тебе, грубым басом откликаются в унисон с каждым ударом сердца, а громкие вибрации заставляют поднывать низ живота. Иллюзия совершенства, полной беззаботности и уверенности, что способен на все! Разве можно отказаться от таких ощущений и не хотеть испытать их вновь, глубже и осознаннее, только чтобы найти ключ, который за пару мгновений унесет под пелену лазурного неба, в мир, подсознательно созданный тобой, в котором ты сам режиссер своего же фильма. Именно в такие минуты я чувствовала все по-настоящему, понимала, что я – это я, полностью принимала себя как есть, со всеми недостатками и несовершенствами. Это был единственный настоящий мир, в котором каждый миг ощущался так сильно и страстно, будто это и есть совершенное течение времени, где оно, это время, не ощущается вовсе.

Треки перетекали один в другой, напоминая скольжение смычка по струнам внутренних удовольствий. И я стояла бы вот так до самого закрытия клуба, плавно отстукивая ногами нужный ритм, выбрасывая руки вслед за ускользающими звуками.

Но Энн потянула меня за рукав и, перекрикивая музыку, прокричала:

– Пойдем, пойдем скорее! Нас уже ждут!

Мы вновь уселись в темную коробку такси и поехали. Было начало пятого утра. Машина остановилась у серой полосы ночного парка и скрылась, как кошка, светя ярко-красными глазами. На улице было зябко. Холод, как невидимые насекомые, кусал меня от щиколоток до самых бедер, которые едва закрывала сиреневая оборка платья.

– Что за хрень, ребята? Куда мы приехали? Что вам в клубе-то не сиделось? – простонала я.

Энн поспешно закрыла мои губы холодной рукой, с улыбкой приказывая мне молчать, и указала на Мэтта с Дэном. Они подбежали к ограде и стали быстро что-то нащупывать. Прошла, кажется, целая вечность, а в действительности минут пятнадцать, пока Дэн облегченно не выдохнул:

– Мать его, наконец-то нашел. Прямо квест какой-то.

Что именно он нашел, я знала, но увидела только в квартире Мэтта. Под звонкий хохот Энн мы завалились в большую, безупречно обставленную студию в самом центре Манхэттена. Каменные джунгли с «зеленым сердцем» раскинулись из окон этих апартаментов во все четыре стороны света. Из его гнездышка открывался потрясающий вид – от Гудзона до Ист-Ривер, от Бронкса до Бруклина. Помню, как впервые Энни затащила меня в гости к Мэтту. И я, прилипнув носом к стеклу, никак не могла налюбоваться открывшейся мне красотой и сравнила панорамные окна с опущенными руками Бога, на чьих ладонях рассматриваешь лицом к лицу вечно освещенный ночными огнями город. Энн на это, как обычно, рассмеялась и завопила, чтобы мне больше не наливали.

Сейчас же, когда я вновь оказалась здесь, мое внимание привлекли лишь хаотично разбросанные вещи молодого выпускника, недопитый кофе на столе, оставленный в голубой мраморной пепельнице окурок, который, видимо, догорел сам, и белая, как простыни в гостиничном номере, огромная незаправленная кровать напротив серого льняного незашторенного тюля с позабытыми у его подножия шортами и парой одиноких носков. Легкий беспорядок придавал даже некий шарм мужскому пространству. Разбросанные вещи могли быть везде, кроме гардеробной; мельком я заглянула туда и подтвердила самой себе этот неоспоримый факт. Было удивительно, что там, идеальными рядами, от темно-синей до белоснежной были развешаны выглаженные рубашки, десятки костюмов самых необычных фасонов и яркие галстуки. На полках аккуратно покоились выложенные ровным прямоугольником футболки, а в нишах для обуви стояли до блеска начищенные десятки пар мужских ботинок. Каждый раз возвращаясь в этот гостеприимный уголок вечного афтерпати, я тихо завидовала такому разнообразию вещей и мысленно визуализировала: «Если когда-нибудь заработаю много денег, у меня обязательно будет такая же квартира с такой же большой гардеробной и с такой же хорошей домработницей».

– Ну что, погнали! – потер руки Дэн.

Он разлил по стаканам обжигающий, как укус кобры, напиток, дирижируя жестом, чтобы мы выпили все до последней капли.

– Ого, – удивилась я. – Может, по половинке?

– Да ну, ты че! – хихикнула Энни. – У нас же сегодня праздник! Я его столько лет ждала, прямо со дня поступления.