Мэтт уже разлил колу со льдом. Закуски не было, да есть и не хотелось, так же как и спать. Длинный вздох, у меня получилось осилить все в два глотка, и мы вновь провалились в другой мир, полный глубокой привязанности друг к другу, непрекращающегося смеха, непрерывного общения и туманных грез. Мы говорили без остановки. Из банального обсуждали, кто чем займется дальше и пригодится ли нам то, на что мы потратили столько времени. Мэтт, безусловно, откроет юридическую контору. Дэн любым способом заработает как можно больше денег и как можно быстрее свалит жить к океану, наслаждаться серфингом и яхтенным спортом. Энн ни за что не выйдет на работу, но выйдет за Мэтта, который обязательно подарит ей яхту с ее именем, и они сразу отправятся на ней по водам Атлантического океана, от Ньюпорта до Форт-Лодердейла, поближе к ее любимому Майами. А я… я отправлю резюме в юридические компании, приму первое лучшее предложение, выйду замуж, и у меня будет замечательная семья: трое детей, большая собака и пушистый кот. Так мило и так примитивно. Наше предвкушение будущего было разным, как и мы сами.

Мэтт – сын богатых родителей, у которого все в жизни складывалось наилучшим образом. Высокий, статный блондин с глазами цвета выжженной травы. Долгожданный и единственный ребенок. С самого рождения он уже был укомплектован всем, на что еще десятилетия будут зарабатывать люди моего круга и, быть может, не заработают никогда. Энни сразу его приметила. Она пришла к нам учиться на последнем курсе. Точнее, числилась в нашей группе, но никогда не показывалась на лекциях и экзаменах. Таинственная заочница, чье обучение оплачивал один солидный женатый господин, с которым она разругалась в пух и прах за год до получения диплома. Появившись в нашей группе, она первым делом охотничьим взглядом оценила, кто теперь оплатит последние экзамены ее мучений, и выбор сразу пал на Мэтта. Конечно, такой красавец не был свободен. Его пришлось отбивать у стаи младшекурсниц, с которыми он играл в любовь с первых дней их обучения. Энн с легкостью и успешно проявила все мастерство завоевания непокоренных сердец, хотя богатые молодые холостяки всегда труднее поддаются соблазну, чем богатые, но старые и окольцованные. Тем не менее с задачей она справилась меньше чем за две недели. Позже выяснилось, что деньги у Мэтта были и он даже сам предложил закрыть студенческий кредит Энни, но получить еще что-то оказалось почти нереальным. Дэну всегда удавалось быть первым.

Дэн – умный малый, способный найти выход даже из седьмого круга ада. Обычный парень с необычайно притягательной улыбкой и теплыми зелеными, как летняя листва, глазами Дэн подсадил Мэтта на тусовки, на которых Мэтт никогда не скупился и уже после каждой второй готов был профинансировать любую новую авантюру друга, переставая обращать внимание на постоянные хотелки Энн.

А я? Я круглая отличница, которая приехала из маленького городка, получив грант на бесплатное обучение в колледже, и которая до последнего курса была так далека от всего этого, пока в дверь моей комнаты не постучалась Энни:

– Привет, солнце. Твоя соседка захотела поменяться. Теперь я перееду к тебе, если ты не против. Я Энн. – И одарила меня ослепительной и дружелюбной улыбкой.

Эта красотка поразила всех, как только впервые зашла в нашу аудиторию прямо посередине лекции. Миниатюрная загорелая блондинка с прямыми золотистыми волосами по пояс и янтарными амулетами глаз. Она молча и грациозно, при этом все же виновато улыбнувшись преподавателю, поднялась по ступенькам и села в последнем ряду. Она походила на бурманскую кошку – священное экзотическое животное, которое содержали исключительно при храмах.

– Знаешь, ты меня сразу впечатлила! – продолжала Энни. – Ты так клево отвечала на все вопросы! Препод, кажется, уже и не знал, что спросить. Ты что, реально все это учила? Ну, или у тебя наушник был, а может, у тебя роман с нашим… – И Энн принялась изображать преподавателя юриспруденции с надутыми щеками, в больших очках и с необъятным животом.

Моя сияющая и вечно хохочущая Энни… В ней было идеально все: мягкие черты лица, утонченная фигура, потрясающая внешность; но самое удивительное было то, что она умела жить. Жить так, как я не умела, – с головой погружаясь в пучину ежедневных событий, не пытаясь утаить свои чувства, с неутолимым стремлением отыскать новый «коктейль» удовольствия и веселья в своем сумасшедшем и неугомонном танце жизни. Все эмоции, которые испытывала и выражала Энн, были в десятки, в сотни раз сильнее моих! Если она радовалась, то смеялась так, что я на лету подхватывала ее заразительный смех и не могла остановиться ни на секунду; если она ругалась с Мэттом, то из нашего с ней шкафа летели все подарки, подаренные им и не им, ее вещи и даже мои; если она плакала, то я готова была отдать все, вывернуться наизнанку, чтобы успокоить ее, похожую на большую куклу с размазанной тушью под теплыми, как само солнце, глазами. Энн была звездой на любой вечеринке, той девушкой, внимание на которую обращают все и сразу, той, кто заполняет собой все пространство вокруг. Я восхищалась и хотела быть ею, даже копировала ее мимику, смех, походку, но вскоре бросила эту затею. Энн невозможно было повторить. Я никогда бы не смогла стать такой же, как она. При новых знакомствах, и окруженная с Энни стаей красивых парней за баром, я все равно мешкала, чувствовала себя неловко и в итоге добровольно передавала инициативу лучшей подруге. Энн горделиво держала марку. У нее всегда была точно подобранная к месту прическа, макияж днем – дневной, вечером – вечерний, идеальный наряд и тонкий запах духов, спадавший невидимой фатой на открытые плечи и изогнутые линии ее кружевного белья. Но самое уникальное было то, что Энн всегда знала, о чем поговорить с парнями, – она, как хамелеон, подстраивалась под любой разговор, наполняя его самыми разнообразными оттенками. Но были у нее и минусы. Аккуратный внешний вид был полной противоположностью ее привычке хранить вещи. В шкафу был полный кавардак – большой разноцветный ком, утыканный карандашами для глаз и губ и забытыми расческами. Каждое утро Энни открывала дверцу так медленно, чтобы на нее не вывалилось все добро, хранившееся там, вскидывала голову к низкому потолку и произносила молитву: «Боже, дай мне сил и терпения отыскать бежевую юбку и белый топ с черными лямками!» Затем начиналась глажка, сушка волос, макияж и долгий самоанализ перед зеркалом. Для меня она всегда была идеальной! Однако после бурных ночей зеркало не всегда отвечало взаимностью улыбчивой Энн, и тогда в него летели и бежевая юбка, и белый топ с черными лямками, а шкаф ожидало еще одно испытание по извержению более подходящих предметов гардероба. Что ж, в этом была вся Энн!

Сейчас же моя золотая Энни сидела на корточках перед фаянсовым унитазом, разбитая вдребезги, как хрустальная ваза, и, придерживая густую копну волос, извергала из себя последний алкогольный эксперимент. На десерт на нашем афтерпати были облака ядовитого сигарного дыма, бьющие по мне как снотворное. Позднее утро встретило меня в объятиях Дэна под громкую музыку. Я стекала по стене в ломаном полутанце на пол. И, видимо, уснула бы там, если бы Энн не догадалась, что я уже не с ними, и не попросила парней перетащить меня на диван.

Было около четырех часов, когда я проснулась. В окно пробивался яркий свет. Сколько я проспала? Я взяла телефон в руки. День… какой сегодня день в календаре? Двадцать шестое июня. Мне нужно идти, но куда? Я куда-то должна идти… Мысли отказывались выстраиваться в логические цепочки.

Я приподнялась. На мне было измятое сиреневое платье и нетронутое нижнее белье. В дальнем углу комнаты на белоснежной кровати лежала обнаженная Энн, закрывая собой голого Мэтта. Дэна не было. Я тихонько нырнула в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Благо запасливая подруга всегда хранила там свою вторую косметичку. На глазах остались разводы от туши и разорванные линии стрелок. Румяна и тональное средство, видимо, так и остались на диване Мэтта. Я умылась, нанесла капельку крема и вновь посмотрела в зеркало. Молодость скрыла все огрехи ночи.

Мне не хотелось оставаться до пробуждения моих друзей. Неслышно я вышла на улицу. Огибая прямоугольные серые столбы зданий, свернула на шумный главный перекресток, чтобы прямо по нему дойти до подземелья скоростных и переполненных людьми поездов.

«К себе в комнату, в комнату. Ни с кем не говорить, никого не видеть и не слышать, – непрерывно твердила я себе под нос. – И зачем только я курила эту дрянь?»

Резкий шум проезжающих мимо машин обрывал мысли, он будто сдавливал виски двумя крепкими ладонями и с грохотом падал прямо у моих ног. Ступни становились ватными при каждом касании асфальта. Сердце непрерывно отбивало чечетку, словно соревнуясь с гулом толпы вокруг, которая разноцветной змеей оплетала меня со всех сторон.

«Нет-нет, я не спущусь в метро. Там еще больше шума и завязанных в узлы людей. Прочь, прочь от этого гула…»

Ноги понесли меня в сторону более тихих улиц. Глаза едва успевали читать надписи на вывесках, а голова – выстраивать к ним логические цепочки: «кофейня – люди, шум», «магазин – люди, шум», «ресторан – люди, шум», «вновь магазин – люди, шум», «галерея современного искусства – картины»… Галерея? Там точно должно быть тихо. Мне нужно полчаса, только чтобы успокоиться и прийти в себя.

Я машинально открыла тяжелую деревянную дверь, взяла билет и растворилась в са́мом эпицентре молчаливых стен Нью-Йорка. Первый зал меня встретил персиковыми оттенками, все картины из желто-янтарных мазков стремились в правый угол. И это современное искусство? Что же в этом особенного? Так же все могут! Следующий зал – новые цвета: картины перетекали от белого оттенка в красные; в чистое молоко разливались то розовые, то лиловые, то амарантовые, а то и алые, и темно-бордовые тона.

Буйство красок продолжало сильнее сдавливать виски. Я быстрее стала переходить из зала в зал, оставляя позади пурпурно-розовые, фиолетовые, малахитовые и кислотные цвета. В смертельной тишине яркие оттенки, не хуже самого сильного шума, старались загнать меня в угол или выгнать наружу.

Я дошла до последнего зала, села на скамейку и просто закрыла глаза руками. Немного успокоившись, я посмотрела вперед. Напротив меня висела огромная картина. Серо-графитовые глыбы, навалившиеся друг на друга, в круговороте стремились в центр рисунка, теряя цвет, становясь темно-серыми, голубыми, светлыми и совсем безликими тонами, пока их не затягивало темно-зеленое бесформенное пятно. Я растворилась в полотне, изучала его от края до края, от угла к углу, но, где бы ни блуждал мой взгляд, центральная часть останавливала меня и заставляла провалиться в бездонный колодец мыслей и не замечать всего, что происходит вокруг.

Но вдруг необычайную тишину прервал мужской голос:

– Интересно, какие мысли посещают такую молодую особу, когда она смотрит на эту картину?

– Наверное, о том, что́ автор хотел сказать своей работой, – не отрывая взгляда от полотна, произнесла я.

– В этой картине абсолютно не важно, что́ хотел сказать автор картины, важно то, что видите в ней вы…

– Хм, ну, у меня все банально. Я вижу армию небоскребов, которые рассыпаны, как грибы, вокруг небольшого оазиса деревьев в крошечном парке. Глядя на эти бетонные джунгли, наконец-то понимаешь, чего не хватает огромному серому мегаполису. Как-то так…

Я посмотрела на мужчину, интересующегося моим мнением. Высокий, в потертых джинсах, в рубашке навыпуск, средних лет. Волосы насквозь проколоты стрелами седины, а в глазах больше пустоты и холода, чем на картине, которую я только что разглядывала.

– Вообще-то, – продолжила я, – думаю, что сама смогла бы написать такую картину, хоть я не художница. Здесь особого таланта не нужно.

– Возможно. Зависит от того, как много времени вы готовы этому посвятить, – заметил незнакомец.

– Неделю, думаю, хватит.

– Тогда это невозможно.

– Почему?

– Подойдите к картине. Видите эти объемные сгустки краски? Каждый на протяжении нескольких месяцев накладывался один на другой. Между ними автор использовал слой горячего воска, который и создает мягкий эффект объемного пространства. Именно благодаря этому эффекту каждая фигура перетекает из одной в другую.

Мужчина жестом показал, чтобы я дотронулась до полотна. Я знала, что в галереях это делать строго запрещено, но пальцы сами уже нащупали толстый слой краски.