Обменявшись рукопожатиями, молодые люди разошлись. Эррингтон, однако, по-прежнему на находил себе места. Едва зайдя в свою каюту, он тут же покинул ее и отправился на палубу, решив, что будет прогуливаться там до тех пор, пока не почувствует сонливость. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Он чувствовал необходимость понять и осознать до конца то странное чувство, которое им овладело. Удивительно приятное и в то же время болезненное – оно к тому же вызывало у него что-то похожее на стыд. Мужчина, если он здоров и силен, всегда бывает несколько смущен, когда им одним мощным усилием овладевает Любовь, тем самым доказывая ему его слабость, подобную слабости травинки, колеблемой ветром. Как?! Все его достоинство мужчины, вся его решительность, сила воли – все это, оказывается, ничто, пустое место? По причине своей собственной природы, своего уважения к себе он просто не может не испытывать стыда! Это все равно, как если бы маленький, голенький смеющийся ребенок насмехался над силой льва и сделал его своим беспомощным пленником, надев на него цепочку, сплетенную из маргариток. Но если уж Эрос вступает в битву, то он неизбежно одерживает победу. Сначала тот, кого он атакует, испытывает страх и стыд, потом – неудержимое желание, страсть. А затем любовь полностью овладевает человеком. А что дальше? Ах! Дальше Эрос бессилен – в дело вступает бог более сильный и всемогущий, божество высшего порядка. Его дело – довести Любовь до ее наивысшего выражения и наилучшего выполнения той цели, для которой она предназначена.

Глава 8

Буйный ветер, несущийся с гор,

Мне безумье собой навевает^[10].

Виктор Гюго

Минуло полпервого ночи. Сэр Филип, размышляя, в полном одиночестве прогуливался по палубе. Море по-прежнему заливал свет, и на берегу тоже все было видно ясно, словно днем, так что для охраны или сигнальной службы на «Эулалии» никого из моряков не требовалось. Яхта хорошо просматривалась со всех сторон и совершенно безопасно стояла на якоре, так что ее не могли не заметить на других судах или рыбацких лодках, пересекающих фьорд. Единственную возможную опасность мог представлять внезапный шквал, однако при той погоде, которая стояла, он не ожидался. Так что не было ничего такого, что могло бы заставить экипаж и пассажиров яхты пренебречь заслуженным отдыхом. Эррингтон медленно расхаживал взад-вперед по палубе. Его специальные моряцкие ботинки не производили никакого шума и не оставляли ни царапин, ни каких-либо других следов на безукоризненно чистых, светлых палубных досках, чья отполированная поверхность в свете ночного солнца поблескивала и даже, казалось, отливала серебром. Воды фьорда были совершенно спокойны. Их поверхность испускала золотистое сияние, на фоне которого четко обозначался силуэт «Эулалии» с мачтами и остальным рангоутом и неподвижно висящим флагом – все это словно нарисовали остро заточенным черным карандашом. Западную часть неба озарял свет. Вдали громоздились перпендикулярно одно на другое плотные на вид темно-коричневые облака, напоминавшие по форме горный хребет, вертикально вздымавшийся, казалось, от самой воды. Над вершинами этого воображаемого хребта частично виднелся сияющий солнечный диск, словно глаз гигантского существа. Солнечные лучи окрашивали массу облаков в самые разнообразные цвета, и они отливали то зеленью, то медью, а воображаемые горные пики испускали ослепительный блеск, словно сияющие наконечники копий. На юге небосклон заливала розовая дымка, сквозь которую частично виднелась бледная луна, которая, казалось, с грустью озирается вокруг, словно узник тюрьмы, оплакивающий свое счастливое прошлое, которое давно минуло, но все еще не забыто.

Вокруг стояла торжественная тишина. Эррингтон, глядя на небо и море, все глубже погружался в свои мысли и становился все более серьезным. Пренебрежительные слова, сказанные о нем гордым стариком Олафом Гулдмаром, звенели у него в ушах и больно жалили душу. «Лентяй, бездельник, слоняющийся по миру от нечего делать!» Слышать это было горько, но, в конце концов, это соответствовало истине! Оглядываясь на прожитую жизнь, Эррингтон мучился от чувства, которое было сродни презрению. Можно ли назвать стоящими делами все то, чем он занимался? Да, он следил за тем, чтобы его владениями толково управляли – ну и что? Любой человек, обладающий хотя бы малой толикой самоуважения и стремления к независимости, делал бы то же самое. Он путешествовал по миру и развлекался, изучал языки и литературу, у него было много друзей. Но, несмотря на все это, резкая оценка, которую дал ему фермер, описывала его достаточно точно. Безделье, беззаботность, присущие людям из обеспеченных слоев современного общества, незаметно для него стали свойствами и его личности. Беспечное, равнодушное, небрежное отношение ко всему на свете мужчин, принадлежащих к его классу и воспитывавшихся так же, как он, было свойственно и ему. Он никогда не считал нужным использовать все дремавшие в нем способности и таланты. Почему же теперь он вдруг задумался о том, чтобы все это изменить, предпринять усилия для того, чтобы добиться уважения в глазах других людей, добиться чего-то такого, что отличало бы его от остальных? Почему он вдруг ощутил внезапное сильнейшее желание стать кем-то, кто не был бы просто «рыцарем из рода паразитов, плесенью с благородными манерами»? Что стало тому причиной? Может, стремление почувствовать себя достойным… Да, вот оно! Вот, похоже, ключ ко всему! Стать достойным – но чего? Кого? Во всем мире, пожалуй, не нашлось бы ни одного человека, кроме разве что Лоримера, которому не было безразлично, станет ли в будущем Филип Эррингтон, баронет, какой-то выдающейся личностью. Или же он так и будет, как сейчас, развлекаться и развлекать своих многочисленных знакомых, щедро угощая их на дружеских пирушках и всячески ублажая их – и самого себя – благодаря всем тем преимуществам, социальным и прочим, которые давало ему его финансовое благосостояние? Но почему же тогда он, праздный и изнеженный, именно сейчас вдруг так глубоко и мрачно задумался о собственной бесполезности? Неужели потому, что наткнулся взглядом на доверчивый и искренний взгляд огромных голубых глаз норвежской девушки?

Он был знаком со многими женщинами, светскими львицами, коварными соблазнительницами, красавицами, обладательницами аристократических титулов, блестящими актрисами. Но ни одной из них не удалось завоевать его сердце. Даже общаясь с самыми прекрасными из них, он всегда оставался хозяином ситуации. Он знал, что все они видели в нем хороший «улов», выгодную партию, а следовательно, весьма достойную добычу. Но сейчас он впервые ощутил свою незначительность, если не ничтожность. Эта высокая, статная девушка, похожая на богиню, понятия не имела о социальном жаргоне, принятом в тех кругах, где он обычно вращался. Ее прекрасное открытое лицо, зеркало чистой души, ясно говорило о том, что ей даже в голову не придет оценивать мужчину по его социальному или материальному положению. Если бы она и приняла что-то во внимание, то только личные его качества, но никак не финансовое благосостояние. А оценивая себя с такой непривычной позиции, а не с той, с которой современные женщины, выбирая себе мужа, смотрят на потенциальных кандидатов, Филип не чувствовал себя достойным женихом. И это было хорошим знаком: любой мужчина, который искренне недоволен собой, подает большие надежды. Сложив руки на груди, Эррингтон небрежно оперся локтями о поручень, идущий вдоль борта, и мрачно уставился на неподвижные воды фьорда, в которых, словно в зеркале, отражалось небо. Вдруг раздался скрежещущий звук, словно что-то столкнулось с бортом яхты или задело его по касательной. Эррингтон посмотрел вниз и, к своему удивлению, увидел в воде, под планширом, маленькую гребную лодку. Она находилась так близко к яхте, что плавное колебание поверхности моря, вызванное приливом, время от времени заставляло ее слегка прижиматься к нижней части борта «Эулалии». Одно из этих касаний и вызвало звук, который привлек внимание Филипа. В лодке кто-то был. Человек, находящийся в ней, лежал поперек банки лицом кверху. Эррингтон бесшумно перешел по палубе туда, откуда можно было лучше разглядеть шлюпку и человека в ней. Сердце его забилось быстрее – ему показалась знакомой длинная нечесаная шевелюра и странная одежда. Он узнал человека, с которым ему довелось столкнуться в пещере на берегу. В лодке находился сумасшедший карлик, который называл себя Сигурдом. Теперь было ясно видно, что он лежал на спине, закрыв глаза. Спит он или умер? Нельзя было исключить последнее – лицо человечка выглядело страшно бледным и изможденным, губы – совершенно бескровными. Эррингтон, удивленный тем, что он оказался рядом с яхтой, негромко окликнул его:

– Сигурд! Сигурд!

Ответа не последовало. Сигурд не шелохнулся и не открыл глаз.

«Может, он в трансе? – подумал сэр Филип. – Или просто потерял сознание от физического истощения?»

Он снова позвал человечка – и опять не получил никакого ответа. Тут он заметил в лодке большой букет фиалок, цветом напоминавших лиловый бархат. Они явно были сорваны недавно, а это означало, что Сигурд некоторое время назад прогуливался по близлежащим долинам и по склонам холмов, где в Норвегии фиалки летом росли в изобилии. Эррингтон начал чувствовать себя неловко, глядя на распростертое в лодке неподвижное тело, и уже собирался сбросить вниз веревочный трап, чтобы посмотреть на человечка с более близкого расстояния. Но тут вдруг фьорд залили светом яркие лучи солнца, вышедшего из-за плотных темных туч, которые в течение какого-то времени скрывали его красоту – словно воин в золотых доспехах сбросил с себя врагов и встал во весь рост. Почувствовав на себе сияние солнца, Сигурд зашевелился и открыл глаза. Поскольку они были направлены вверх, он, что вполне естественно, увидел прямо над собой борт «Эулалии», а затем встретился взглядом с Эррингтоном, который внимательно и с беспокойством смотрел на него. Сигурд резко вскочил, его утлое суденышко опасно накренилось.

– Осторожно! – непроизвольно выкрикнул Филип.

Сигурд выпрямился во весь рост на дне лодки и презрительно рассмеялся.

– Осторожно! – насмешливо передразнил он Эррингтона. – Это вам следует быть осторожным! Вы – жалкий мотылек, от которого ничего не останется, когда заревет сумасшедший шторм! Это вам надо бояться – не мне! Видите, все небо залито светом. Это все для меня! В мою честь! Да, весь свет, вся слава – для меня. А темнота и позор – для вас!

Эррингтон какое-то время слушал все это с терпеливым и снисходительным, слегка жалостливым видом, а затем с абсолютным хладнокровием сказал:

– Вы совершенно правы, Сигурд! Уверен, вы всегда правы. Поднимитесь же сюда и посмотрите на меня как следует. Я не причиню вам вреда! Давайте же, поднимайтесь!

Дружеский тон и вполне приветливое выражение лица Филипа, казалось, немного успокоили несчастного карлика. Во взгляде его мелькнуло сомнение, но затем он улыбнулся. После этого, двигаясь, словно загипнотизированный, он взял в руки весло и довольно ловко направил лодку к вырезу в фальшборте, где Эррингтон спустил трап. Сэр Филип, протянув вниз руку, помог гостю подняться, не забыв при этом и надежно привязать лодку к трапу. Оказавшись на палубе, Сигурд принялся оглядываться вокруг с озадаченным видом. Он захватил букет c собой и теперь задумчиво перебирал пальцами стебли и лепестки цветков. Внезапно его глаза сверкнули.

– Вы здесь один? – спросил он вдруг.

Боясь испугать своего странного гостя упоминанием о своих товарищах, Эррингтон ответил:

– Да, сейчас совершенно один, Сигурд.

Сигурд сделал шаг по направлению к нему.

– А вы не боитесь? – поинтересовался он голосом, исполненным благоговейного страха.

Сэр Филип улыбнулся.

– За всю свою жизнь я никогда ничего не боялся, – ответил он.

– Значит, – продолжил карлик, внимательно разглядывая Эррингтона, – вы не боитесь, что я вас убью?

– Ни в малейшей степени, – спокойно ответил Эррингтон. – Вы не сделаете подобной глупости, мой друг.

– Ха, ха! – рассмеялся Сигурд. – Вы называете меня другом. Вам кажется, что это слово подразумевает, что я для вас безопасен. Нет, говорю вам. Нет! Друзей сейчас не существует. Весь мир – это поле битвы, на котором каждый человек сражается с остальными. Мира нет нигде! Ветер сражается с лесами, и вы можете слышать звуки этой жестокой битвы всю ночь – когда на самом деле стоит ночь, долгая, долгая ночь! Солнце бьется с небесами, свет с тьмой, жизнь со смертью. Это непримиримая вражда, в которой никто и никогда не отступит и никогда не перестанет сражаться. Никто больше никогда и ни с кем не будет дружить. Слишком поздно! Мы с вами не можем быть друзьями!

– Что ж, можете смотреть на все это по-своему, – покладистым тоном произнес Филип, жалея, что Лоример спит и не слышит, что говорит поднявшийся на палубу весьма странный представитель рода человеческого, который явно сбился в пути в своих рассуждениях об окружающем мире. – Если хотите, пусть так – будем находиться с вами в состоянии войны. Все что хотите, чтобы доставить вам удовольствие!