– Он в каком-то смысле поэт, – снова заговорил Эррингтон, наблюдая за Тельмой, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Вы знаете, что он навещал меня на борту яхты вчера ночью и просил меня поскорее и навсегда уехать из Альтен-фьорда? Мне показалось, что он боится меня, словно ожидал, что я попытаюсь причинить ему какой-то вред.

– Как странно, – негромко сказала Тельма. – Сигурд никогда не говорит с незнакомыми людьми – он слишком стеснительный. Я не могу понять, какие у него для всего этого причины!

– Ах, моя дорогая! – вздохнул ее отец. – Бывают ли у него вообще какие-нибудь причины? И вообще, понимает ли он, что говорит и делает? Его фантазии меняются с такой же легкостью, как меняет свое направление ветер! Я расскажу вам, как он стал одним из обитателей нашего дома. – С этими словами Гулдмар посмотрел на Эррингтона, давая понять, что его слова адресованы в первую очередь ему. – Незадолго до рождения Тельмы я как-то раз днем прогуливался с женой по берегу моря. Вдруг мы оба увидели какой-то предмет, который качался на волнах и время от времени ударялся о наш маленький пирс – что-то вроде коробки или корзины. Я сумел зацепить его багром и вытащил из воды. Это в самом деле походило на плетеную корзину, в которую складывают рыбу. В ней я увидел обнаженное тельце младенца, который, казалось, уже захлебнулся. Это было довольно уродливое существо – новорожденный ребенок с явными деформациями. На груди у него зиял ужасный порез в виде креста. Выглядело это так, будто ребенка кто-то жестоко искромсал перочинным ножом. Я решил, что он мертв, и уже собирался бросить его обратно в воды фьорда, но моя жена, добрый ангел, взяла крохотное изуродованное тельце на руки и закутала его в шаль. Через некоторое время маленькое существо открыло глаза и уставилось на нее. Что вам сказать! Знаете, ни я, ни жена – мы так и не смогли забыть взгляд, которым ребенок тогда посмотрел на нас. В нем было столько всего! Его глаза словно бы одновременно выражали печаль и некое предупреждение, внушали жалость и вызывали симпатию! Сопротивляться этому взгляду было невозможно, и мы взяли бедного малыша с собой, стали заботиться о нем и делали для него все, что могли. Мы назвали его Сигурдом, и когда родилась Тельма, она и Сигурд, немного подросши и окрепнув, играли вместе целыми днями. Мы никогда на замечали за мальчиком никаких странностей, если не считать его врожденного уродства – во всяком случае, до того момента, когда ему исполнилось то ли десять, то ли двенадцать лет. Тогда мы увидели, что, к нашему огромному сожалению, боги решили частично лишить его разума. Тем не менее мы по-прежнему относились к нему с нежностью, и он никогда не становился неуправляемым. Бедный Сигурд! Он обожал мою жену. Мог часами прислушиваться в надежде на то, что где-то поблизости раздадутся ее шаги. Он буквально заваливал порог дома цветами, чтобы она могла ступать по ним, выходя из дома или входя в него. – Старый фермер вздохнул и потер глаза ладонью – этот жест выражал одновременно душевную боль и некоторое смущение. – Ну, а теперь он раб Тельмы и постоянно пытается ей услужить. Она может управлять им лучше всех – с ней он смирный как ягненок и делает все, что только она ему скажет.

– Меня это не удивляет, – заявил галантный Дюпре. – В подобном послушании есть веская логика!

Тельма вопросительно посмотрела на него, не обратив никакого внимания на весьма прозрачный комплимент.

– Вы так думаете? – спросила она. – Что ж, я рада! Я всегда надеюсь, что в один прекрасный день рассудок вернется к нему, поэтому любой признак того, что он способен мыслить логично, мне приятен.

Дюпре в ответ промолчал. Было совершенно очевидно, что бесполезно даже пытаться льстить этот странной девушке. Она, конечно же, не воспринимала те комплименты, которые другие женщины чуть ли не заставляли мужчин им делать. Молодой человек смутился – от его парижского воспитания в данной ситуации не было никакого толку. Собственно, он целый день чувствовал себя не в своей тарелке по той причине, что даже ему самому его высказывания, попытки принять участие в общей беседе казались какими-то пустыми и бессодержательными. Эта мадемуазель Гулдмар, как он называл про себя Тельму, была ни в коем случае не глупа. Она не просто девушка, о которой можно сказать лишь то, что она красива, и тем самым исчерпать все эпитеты, которые можно было к ней применить. Нет, она не просто статуя из прекрасной плоти, чья внешняя красота полностью определяла все ее основные качества. Она обладает блестящим интеллектом, много читает и много думает о самых разных вещах. А элегантность и достоинство, с которыми она держалась в обществе, сделали бы честь самой королеве. В конце концов, с задумчивым видом размышлял Дюпре, вполне могло оказаться так, что правила и принципы, действовавшие в парижском обществе, являлись ошибочными – да, это было возможно! Вероятно, в самом деле в природе существуют женщины, которым свойственна настоящая женственность, красивые девушки, свободные от тщеславия и не ведущие себя фривольно. Да что там – видимо, на свете существовали представительницы прекрасного пола, рядом с которыми самые утонченные парижские кокетки выглядели бы всего лишь как размалеванные куклы. Все это было ново для легкомысленного француза. Незаметно для себя самого он стал вспоминать романтические истории, случавшиеся в давно ушедшие времена французских шевалье, когда пуще всего остального почитались любовь, верность и благородство и когда Франция могла гордиться тем, что прославилась во всем мире своей приверженностью этим ценностям. Для Пьера Дюпре такой поворот мыслей был странным и совершенно нетипичным. Он никогда не задумывался ни о прошлом, ни о будущем и вполне довольствовался возможностью получать максимум удовольствия от настоящего. Единственной причиной того, что это все же случилось, видимо, было присутствие на борту яхты Тельмы. Оно, конечно же, как-то необычно влияло на всех остальных, хотя сама Тельма этого не осознавала. Не только Эррингтон, но и каждый из его товарищей в течение дня оказался глубоко убежденным в том, что, несмотря на всю обыденность и «негероичность» современной жизни, даже в ней можно найти возможности проявить добрые чувства и благородство – нужно только сделать определенные усилия в нужном направлении.

Таков был эффект воздействия не замутненного ничем лишним, наносным, разума Тельмы, зеркалом которого было ее лицо, на всех молодых людей на борту яхты, разных по характеру и темпераменту. При этом она не понимала этого и всем улыбалась, со всеми весело и дружелюбно беседовала. Ей даже в голову не приходило, что, общаясь со всеми с искренней доброжелательностью и удивительной непосредственностью, она способствовала тому, что в умах и душах тех, кто слушал ее, зарождались весьма серьезные намерения совершить благородные и бескорыстные поступки! Так уж получилось, что под ясным взглядом глаз цвета морской волны, принадлежавших прекрасной молодой женщине, молодые мужчины внезапно осознавали всю бесполезность своего существования. Макфарлейн, задумчиво наблюдая за красавицей из-под своих светлых ресниц, вдруг вспомнил о матримониальных претензиях мистера Дайсуорси, и на его тонких губах появилась язвительная улыбка:

– Ну как же! Ведь этот тип очень высокого мнения о себе, – пробормотал он себе под нос. – С таким же успехом он мог бы предложить руку королеве – шансы на успех были бы такими же.

Тем временем Эррингтон, узнав все, что хотел, по поводу Сигурда, весьма искусно пытался выведать у Олафа Гулдмара, каковы в целом его взгляды на жизнь и жизненные принципы. В решении этой задачи к нему присоединился Лоример.

– Значит, вы не считаете, что мы, то есть человечество, сейчас идем по пути прогресса? – спросил последний с выражением интереса на лице. В голубых глазах Лоримера при этом в самом деле зажглась искорка ленивого любопытства.

– Прогресс! – воскликнул Гулдмар. – Да ничего подобного! Человечество пятится назад. Возможно, это неочевидно, но это так. Англия, например, утрачивает ту великую роль, которую она когда-то играла в мировой истории. И такие вещи всегда случаются с разными нациями, когда деньги становятся для людей, их представляющих, важнее, чем чистота души, совесть и честь. Алчность – вот что я считаю самой отвратительной особенностью нынешних времен. Она приведет ко всеобщему хаосу и катастрофе, последствия которых человеческий рассудок не в силах даже представить. Мне говорят, что доминирующей силой на земле в будущем станет Америка, но я в этом сомневаюсь! Ее политики слишком продажные, а темп жизни американцев слишком высок – они жгут свечку сразу с обоих концов, что является неестественным и очень нездоровым. Мало того, в Америке практически не существует искусства в его высших выражениях. Так что говорить, если там все подвластно «его величеству Доллару»? И такая страна рассчитывает подчинить себе весь мир? Нет, говорю вам, нет – десять тысяч раз нет! Америка лишена практически всего того, что в истории человечества делало нации великими и могущественными. И я верю, что то, что уже было, повторится, а то, чего не было, не случится никогда.

– То есть, я полагаю, тем самым вы хотите сказать, что в мире не может произойти ничего нового, такого, что ознаменует собой движение человечества в каком-то другом, возможно, более перспективном, но еще не изведанном направлении? – уточнил Эррингтон.

Олаф Гулдмар с решительным видом покачал головой.

– Этого не может быть, – уверенно заявил он. – Все на свете когда-то уже начиналось и заканчивалось, а затем забылось – чтобы когда-нибудь снова начаться и закончиться и снова быть предано забвению. И так далее – до нового цикла. Ни одна нация в этом смысле не лучше любой другой. Так уж все устроено – ничего нового произойти не может. У Норвегии, например, тоже был период величия. Вернутся ли те времена, я не знаю, но в любом случае я до них не доживу и потому их не застану. Но все же, какое у этой страны прошлое!

Гулдмар умолк и устремил в пространство задумчивый взгляд.

– Если бы вы жили в прежние времена, вы были бы викингом, мистер Гулдмар, – с улыбкой сказал, глядя на него, Лоример.

– В самом деле! – ответил старый фермер и совершенно неосознанно гордо вскинул голову. – И для меня не могло бы быть лучшей судьбы! Бороздить моря, преследуя врагов или в поисках новых земель, которые стоило бы покорить, чувствовать напор ветра и лучи солнца и ощущать, как в твоих жилах пульсирует живая, горячая кровь – да, вот это удел мужчины, настоящего мужчины! Гордость, сила, ощущение собственной непобедимости – это и есть жизнь. Насколько же это лучше, чем жалкое, ничтожное, скучное существование мужчин сегодняшних! Я стараюсь жить как можно дальше от них, дышать вольным воздухом, делать так, чтобы мое тело и мой ум могли наслаждаться радостями природы. Но часто я чувствую, что герои прежних времен намного превосходят меня во всем. Мужчины были другими, когда Горм Храбрый и Неистовый Зигфрид захватили Париж и устроили стойла для своих лошадей в часовне, где когда-то был похоронен Шарлемань!

Пьер Дюпре поднял голову и с легкой улыбкой сказал:

– Ах, простите! Но ведь это наверняка случилось очень давно!

– Это правда! – спокойно согласился Гулдмар. – И вы, конечно, не поверите в то, что было много веков назад. Скоро настанет день, когда люди оглянутся, чтобы оценить историю вашей империи или вашей республики, и скажут: «Конечно же, все эти события – мифы. Да, возможно, когда-то это и произошло, но даже если и так, все это произошло слишком давно!»

Последние слова были сказаны уже гораздо громче и с нажимом.

– Месье философ! – дружелюбно заметил Дюпре. – Я бы не решился с ним спорить.