– С чего вы взяли? – поинтересовался Лоример и стал энергичными движениями приглаживать свои растрепавшиеся жесткие, кудрявые волосы. – Как вы можете говорить так? Я не спиритуалист и вообще не из тех шарлатанов, которые заявляют, что могут предсказывать будущее. Но иногда у меня бывают предчувствия. Еще до того, как мы отправились в этот круиз, ко мне привязалась строчка из старинной мрачной баллады «Сэр Патрик Спенс»: «Узнать, как имя дочки короля норвежского – вот в чем твой долг!» И вот теперь вы ее нашли – во всяком случае, мне так кажется. И что, интересно, из этого выйдет?

– Ничего! Ничего из этого не выйдет, – со смехом ответил Филип. – Как я вам уже говорил, она сказала, что принадлежит к крестьянскому сословию. Так, вот и звонок – пора завтракать! Поторопитесь, старина, я голоден как волк!

Не дожидаясь, пока его друг закончит одеваться, Эррингтон отправился в кают-компанию, где поприветствовал двух других своих товарищей – Алека, или, как его чаще называли, Сэнди Макфарлейна, и Пьера Дюпре. Первый из них был студентом Оксфорда, второй – молодым человеком, с которым Филип познакомился в Париже и с тех самых пор поддерживал постоянный дружеский контакт. Трудно представить себе более непохожих друг на друга людей, чем эти двое приятелей Эррингтона. Долговязый Макфарлейн, мосластый и неуклюжий из-за крупных и выступающих суставов, походил на складную линейку. Дюпре же был невысоким, худощавым, но в то же время крепким и жилистым, не лишенным определенного изящества. Макфарлейн отличался грубоватыми манерами и неистребимым акцентом уроженца Глазго. При этом говорил он медленно и монотонно, так что выслушивать его было весьма утомительно. В свою очередь, невероятно подвижный Дюпре постоянно жестикулировал, сопровождая свои движения весьма выразительной мимикой. К тому же он явно гордился своим знанием английского и в разговоре то и дело бесстрашно переходил на него, что делало его манеру выражать свои мысли какой-то беспечной и легкомысленной, хотя временами и весьма колоритной. Макфарлейн был обречен стать видным деятелем официальной Шотландской церкви и по этой причине относился ко всему крайне серьезно. Что же касается Дюпре, то он был избалованным ребенком крупного французского банкира и занимался главным образом тем, что порхал по жизни в поисках наслаждений, и, можно сказать, делал это весьма увлеченно, нисколько не заботясь о будущем. Взгляды и вкусы этих двух молодых людей кардинально различались. Впрочем, обоих, тем не менее, объединяло то, что они были добродушными парнями, без ненужной аффектации и без склонности как к порокам, так и к чрезмерной добродетели.

– Ну, так вы в конце концов взобрались на ледник Джедке? – со смехом спросил Эррингтон, когда друзья уселись за стол завтракать.

– Мой друг, что вы такое говорите?! – воскликнул Дюпре. – Я не утверждал, что собираюсь на него забираться – нет, нет! Я никогда не говорю о своих намерениях сделать что-то, если не уверен в своих силах. Как я мог такое сказать? Это все милый ребенок, Лоример – он выступил с таким хвастливым заявлением! На самом деле все произошло так. Мы прибыли и высадились на берег. Кругом горы – черные, высочайшие. Горные пики, острые, как иголки. И самый высокий, самый страшный на вид – этот самый Джедке. Ба! Ну и название! Оказалось, что он отвесный, как шпиль собора. Чтобы забраться на него, надо быть мухой. Ну, а мы – мы не мухи. Ma foi! Клянусь честью! Лоример сначала смеялся, а потом начал зевать и сказал: «Нет уж, на сегодняшний день это не для меня, благодарю покорно!» А потом мы стали наблюдать за солнцем. О, это было великолепно, прекрасно, просто сногсшибательно!

И Дюпре, поднеся к губам кончики пальцев, поцеловал их.

– Ну, а вы что скажете по этому поводу, Сэнди? – поинтересовался сэр Филип.

– Я об этом не особенно задумывался, – коротко ответил Макфарлейн. – Но вообще-то это зрелище понравилось мне куда меньше, чем обычный закат. Хотя, конечно, это просто поразительно, когда видишь, как солнце вдруг теряет свою пунктуальность и продолжает неподвижно висеть на небосклоне, хотя ему давно уже пора уйти за горизонт. Что до меня, то я считаю, что это явный перебор. Это неестественно и совершенно ненормально, говорите, что хотите.

– Ну разумеется, – согласился Лоример, который как раз в этот момент вошел в кают-компанию. – Сама природа совершенно неестественна – я всегда так думал. Фил, налейте мне, пожалуйста, чаю. От кофе я слишком быстро просыпаюсь. Ну, так какая у нас программа на сегодня?

– Рыбалка в Альтен-фьорде, – мгновенно ответил Эррингтон.

– Меня это полностью устраивает, – сказал Лоример, лениво прихлебывая чай. – Я прекрасный рыбак. Забрасываю удочку, но, как правило, забываю нацепить наживку на крючок. И пока поплавок моей безопасной удочки дрейфует по поверхности воды, а рыба спокойно плавает где-то в глубине, я дремлю. Так что все довольны – и я, и рыба.

– А сегодня вечером, – продолжил Эррингтон, – мы должны нанести ответный визит местному священнику. Он побывал у нас на яхте уже дважды. Надо проявить вежливость.

– Господи помилуй! – застонал Лоример.

– Какой же он восхитительно толстый, этот добрейший местный служитель культа! – воскликнул Дюпре. – Живое доказательство целебности норвежского климата!

– Он не местный, – вставил Макфарлейн. – Он из Йоркшира. И здесь он всего три месяца, заменяет постоянного священника, который уехал куда-то, чтоб сменить обстановку.

– В любом случае этот деятель – типичный образчик мошенника, – сонно вздохнул Лоример. – Впрочем, я буду вежлив с ним, если только он не попросит меня послушать, как он читает молитву. Если он попытается это сделать, я его побью. При его тучности я ему быстро наставлю синяков и шишек.

– Вы слишком ленивы, чтобы с кем-нибудь драться.

Лоример довольно улыбнулся.

– Спасибо, огромное спасибо! Осмелюсь заметить, что вы совершенно правы. Всегда считал излишним напрягаться, о чем бы ни шла речь. Никто никогда и не просит меня напрягаться. Никто не хочет, чтобы я лез из кожи вон. Ну, и зачем мне это тогда?

– Выходит, вы ни к чему в жизни не стремитесь? – грубовато поинтересовался Макфарлейн.

– Нет, дорогой мой, не стремлюсь! Что за странная идея – стремиться к чему-то, чего-то добиваться! Ради чего? Мой доход составляет пятьсот фунтов в год. А когда моя матушка покинет этот бренный мир – замечу, что мне хотелось бы, чтобы это произошло как можно позже, потому что я очень люблю мою милую старую маму, – он вырастет до пяти тысяч в год. Этого более чем достаточно для любого здравомыслящего мужчины, который не собирается заниматься спекуляциями на фондовой бирже. В вашем случае, мой дорогой Мак, дело обстоит иначе. Вы станете уважаемым шотландским священнослужителем. Будете читать молитвы перед толпами богобоязненных олухов – про предопределенность, судьбу и прочее в том же роде. Вы станете оратором, призывающим других людей застолбить для себя места в раю. Только спокойно, спокойно, не надо со мной спорить. Это всего лишь фигура речи! А олухи будут называть вас «редким проповедником, чьи слова в самом деле пробуждают в человеке лучшие порывы» – кажется, они выражаются именно так? А когда вы умрете – а сделать это вам, увы, придется, – они вознаградят вас треугольным куском гранита, который водрузят на вашу могилу и на котором красивыми буквами выбьют ваше имя. Это, конечно, в случае, если каждый из них решит раскошелиться на несколько полупенсовых монет. Все это прекрасно, и некоторых людей это вполне устраивает. Но не меня.

– А что же тогда устроит вас? – поинтересовался Эррингтон. – Ведь вы буквально все находите в большей или в меньшей степени скучным.

– Ах, мой милый юноша, – вступил в разговор Дюпре. – Париж – вот подходящее место для вас. В самом деле, вам следует жить в Париже. Этот город вам никогда не надоест.

– Избыток абсента, тайных убийств и маниакального стремления покончить с собой, – задумчиво произнес Лоример. – А идея с гробами была неплоха. Я никогда не надеялся, что мне доведется трапезничать, используя гроб вместо обеденного стола.

– А! Вы имеете в виду «Tavern de l’Enfer»? «Адскую таверну»? – воскликнул Дюпре. – Да! Официантки там были одеты в саваны, а вино подавали в чашах, выполненных в виде черепов. Отлично! Да, помню, помню. И столы там действительно имеют вид гробов.

– Хосподи боже мой! – набожно прошелестел Макфарлейн. – Что за страшная хартина!

Как только он с ярко выраженным шотландским акцентом произнес эту фразу, в глазах Дюпре загорелось любопытство.

– Что только что сказал Макфарлейн? – осведомился он.

– Он сказал, что вы изобразили «штрашную хартину», – повторил Лоример, утрируя акцент Сэнди. – Это, mon cher^[3] Пьер, означает то, что на вашем языке передается словами, выражающими нечто ужасное: affreux, epouvantable, navrant.

– Но все это выглядело вовсе не кошмарно, – живо возразил француз. – Наоборот, просто очаровательно! Помнится, мы смеялись до упаду, а это куда лучше, чем плакать! И еще там была одна замечательная девушка в саване. Каштановые кудряшки, лукавые глаза и маленький ротик. Ха! Ха! Ее так и хотелось поцеловать!

– Я бы лучше сам умер, чем стал бы целовать девушку, облаченную в погребальный саван, – пафосно заявил Сэнди. – Об этом даже думать омерзительно.

– Но видите ли, мой друг, – не унимался Дюпре, – вам не разрешили бы участвовать в ваших собственных похоронах, это невозможно – вуаля! Хотя, будучи живым, вы можете поцеловать красотку, закутанную в саван. Это возможно. Почувствуйте разницу!

– Да забудьте вы про «Адскую таверну», сейчас не время о ней думать, – сказал Эррингтон, который поторопился расправиться со своим завтраком. – Сейчас самое время для того, чтобы вы, парни, переоделись во что-нибудь подходящее для рыбалки. А я пока пойду переговорю с лоцманом.

С этими словами сэр Филип покинул кают-компанию. За ним, но гораздо медленнее, последовал Лоример, которому, несмотря на показное равнодушие, очень хотелось разузнать побольше про утреннее приключение приятеля. Друзья нашли лоцмана, Вальдемара Свенсена, на палубе. Он стоял в весьма вольной позе, опираясь на заблокированный штурвал и глядя на небо в восточном направлении. Это был рослый, крепко сложенный мужчина, типичный представитель скандинавской расы. Он держался с невыразимым достоинством. У него были ясные карие глаза и слегка задумчивое выражение лица. В его каштановых волосах красиво серебрилась седина; на низком лбу, чуть выше мощных надбровных дуг, залегли глубокие морщины – результат частых и, видимо, весьма непростых раздумий. Загорелая мозолистая пятерня, лежащая на одной из рукояток штурвала, ясно говорила о привычке к честному и тяжелому физическому труду. У Вальдемара не имелось ни жены, ни детей, ни каких-либо других живых родственников. Единственной его страстью было море. Сэр Филип Эррингтон нанял лоцмана в городке Кристиансунн – местные судачили, будто все извивы фьордов и опасности, подстерегающие мореплавателей вблизи скалистого побережья, известны Вальдемару так же хорошо, как если бы речь шла о торной дороге через высохшее озеро. С тех пор управление «Эулалией» полностью доверили ему. Любопытно, что, будучи бывалым моряком с огромным практическим опытом судовождения, он тяготел к мистицизму и верил в самые странные и неправдоподобные местные легенды куда более убежденно, чем христиане – в свои религиозные заповеди. При виде направляющихся к нему Эррингтона и Лоримера Вальдемар в знак уважения снял свое красное кепи и с улыбкой пожелал им доброго дня. Сэр Филип предложил ему сигару и, сразу переходя к делу, внезапно спросил:

– Скажите, Свенсен, в Боссекопе есть красивые девушки?

Лоцман вынул изо рта только что зажженную сигару и в явном сомнении потер лоб широкой грубой ладонью.

– Я в этом деле ничего не смыслю, – сказал он после довольно долгой паузы, – потому что я женщин обхожу стороной. Девушек там, наверное, много, но…

Лоцман снова на некоторое время умолк. Затем его загорелое лицо, словно луч солнца, озарила широкая улыбка, и он снова заговорил: