Над Путораной всегда трясет, и зимой, и летом. Это из-за арктических масс, они разгоняются, скатываясь с полярной шапки, сжимаются и густеют на северных отрогах, вдавливаются в каньоны и долины, текут над плато, смешиваются с влагой, кружатся омутами, бьют неожиданными воздушными фонтанами, закручиваются твистерами, атмосферная карта здесь похожа на калейдоскоп, ситуация меняется ежесекундно. Именно поэтому у нас никто на ручном управлении не ходит, удовольствия мало, но отец, как всякий центральный житель, чистосердечно презирает автоматизацию и ховером управляет сам.

Плохо управляет, ориентируется по солнцу, слишком к северу забрал, минут двадцать до дому потеряем, не меньше.

– Лучше взять чуть левее, – предложил я. – То есть восточнее, вон над той речкой.

Отец не ответил. А брат высморкался громче. Простуда. И бледный. На Сайпане все загорелые, коричневые, а брат бледный, наверное, из глубины совсем не поднимается, сидит на дне.

Сидит на дне, а нервный.

Все-таки стоило поломаться с Хромым, подумал я. А трапперы меня бы спасли и выносили три дня из болот, чувствуя себя героями, а я бы отдыхал на самодельных носилках и…

Опять высморкался. Кажется, брат растерян, обычно он все же держит себя в руках. Хотя бы какое-то время.

Я не разговаривал с братом… два года, с последней драки. Точнее, он со мной не разговаривал, я тогда победил. А я ему четыре письма на дно отправил, а он не ответил.

Ладно.

Я отвернулся и стал смотреть вниз.

Вода. Лес. Солнце. В солнечный день здесь красивее, краски приобретают дополнительные качества, необычные оттенки, искру, сияние.

Отец, разумеется, курс не поменял. Над Большим водопадом мы поймали хорошую просадку, ушли метров на пятьдесят, отец резко прибавил оборотов и дернул сенсоры, двигатели подкинули ховер на полкилометра вверх, где затрясло по-настоящему – я‐то к тряске был готов, а вот отец нет – прикусил язык, ругнулся и в конце концов не выдержал и включил автопилот. Болтанка тут же прекратилась, скорость увеличилась, ховер откорректировал коридор, мы повернули к югу.

Брат во время болтанки набил шишку, я предложил ему вечный лед из аптечки, он отказался, высморкался пренебрежительно. У брата тоже есть театральные способности, выразительно сморкаться – это редкая способность.

Вышли на Тунгуску. В Тунгуске водятся красноперый хариус, ленок, таймень, можно поговорить с братом о рыбах, он ведь ихтиолог. В девятнадцать лет он открыл тень-сома, а сейчас занимается глубоководными видами, на его счету полторы дюжины рыб, найденных в пещерах, пролегающих под дном Тихого океана. Это зубастые и пучеглазые твари одна страшней другой, и каждая носит имя моего брата. Брат постоянно сидит на глубине и изучает прозрачных стеклянных уродцев, отчего стал немного похож на них: кожа бледная, лицо костистое, еще немного – и на носу вырастет манок для привлечения менее удачливых ихтиологов.

Насколько я знаю, брат полтора года охотится за невозможной двуроткой, близок к ее поимке и увенчанию лаврами, если бы не серьезное обстоятельство, брат на поверхность не поднялся бы. Явно.

Отец хмурился, пытаясь определить – стоит ли побеседовать сейчас или отложить до дома, до спокойной обстановки…

Еще в Тунгуске водятся тугунок, карликовый сиг. Над Тунгуской отец все-таки обернулся и протянул конверт.

– Возьми.

– Что это? – спросил я.

– Это тебе.

Я взял конверт. Тяжелый. Фамилия и просьба вручить непременно в руки. Вскрыт.

Понятно.

– Извини, – сказал отец. – Он открыл… Мы думали, что-то случилось… Что-то…

– Там только фамилия, – заговорил брат. – Я не знал, что это тебе, извини.

Я достал из конверта лист. Толстая, чуть синеватая шершавая бумага, написано от руки, почерк красивый, строгий.

Имя, фамилия, возраст. Прочитал.

– Я не очень…

– Тебя зовут в Большое Жюри, – перебил брат. – Что тут непонятного?

Брат определенно злился, потирал лоб и злился, уже не сожалел.

– Возьми лед, – снова предложил я. – Шишка же…

– Ты хоть знаешь, что такое Большое Жюри?! – не услышал брат.

Я примерно представлял, что такое Большое Жюри, но не помнил, когда оно собиралось последний раз, давно, значит.

– Это розыгрыш, – сказал я. – Большое Жюри сто лет не собиралось. Это шутка.

Брат рассмеялся. Мой брат мастер смеха, умеет смеяться десятками разных смехов. А скоро он станет мастером сморкания, он уже на этом пути.

– Это не розыгрыш, Ян, – вздохнул отец. – Боюсь, что это не розыгрыш.

Вышли к Енисею.

– Ты представляешь, какая это ответственность?! – спросил отец.

– Да, – ответил я.

– Нет, боюсь, ты не представляешь…

Отец погрозил пальцем, не мне, а как бы кому-то другому, сидящему у меня за спиной. Отец, когда принимается рассуждать о важных с его точки зрения вещах, становится чересчур серьезным, говорит нарочито отчетливо и делает руками деревянные жесты.

– Ты совсем не представляешь…

В Енисее осетр и стерлядь.

Кажется, я сказал это вслух.

– Ты хоть знаешь, кто входил в Большое Жюри?! – выкрикнул брат. – Какие люди?!

Я промолчал. А брат стал рассказывать, кто входил в Большое Жюри раньше. Великие. Ученые, основоположники научных школ, гении, провидцы, подвижники. Исследователи пространства, Брок, тот самый, что открыл Иокасту. Философы – Метцнер, например, два раза входил. Великие писатели. Великие музыканты. Великие организаторы. Незаурядные люди. Я слушал, смотрел на Енисей, мне Енисей из рек нравится больше всех, особенно после полудня.

– А теперь в Большое Жюри войдет наш Ян! – закончил брат.

– И что? – спросил я.

– Что?! Что ты там делать будешь?!

– Буду как все, – ответил я.

Брат опять расхохотался.

– Он прав, Ян, – сказал отец. – Это, по крайней мере, смешно…

Енисей по-особому блестит, из глубины.

– Там наверняка расскажут, что надо делать, – предположил я. – Как-нибудь справлюсь…

– Ты не можешь относиться к этому так легкомысленно, – продолжал отец. – Так нельзя…

– А что легкомысленного-то? – спросил я.

– Ты… Мы… Мы должны это всесторонне обсудить… Во‐первых, у тебя нет никакого опыта, ни жизненного, ни профессионального! Уж извини, но о многих предметах ты не можешь судить в силу своего… возраста. Во‐вторых, ты не работал в ойкумене. Да и вообще в дальнем космосе не был, дальний космос – это специфика… это, как ты знаешь, эвтаназия, а многие… многие плохо переносят смерть… А тебе предлагают не просто ойкумену, тебе предлагают отправиться на Реген! На Реген, ты понимаешь?! Я даже не знаю, сколько это векторов!

– Но меня выбрали…

– Тебя не выбрали! – вмешался брат. – Письма рассылаются случайно, могло любому прийти, могло мне прийти…

– Но не пришло, – заметил я.

Брат покраснел. Он всегда так краснел, перед тем как наброситься. Это очень удобно, я за полминуты знал, что он готовится прыгнуть.

– Письмо пришло мне, – повторил я.

– Письмо может прийти всякому… – брат пропустил слово. – Но это не означает, что всякий… индивид… должен соглашаться на приглашение!

Енисей красив в полуденном солнце. В нем водится стерлядь, водится четырехрогий бычок.

Покраснел, но не решился, мы давно не дрались, с тех пор как я поступил на семнадцатую станцию. Два с лишним года.

– Ян, твой брат прав. Письма рассылаются произвольно, и адресатом может стать любой, выборка случайна, но… но человек… любой человек, которому придет приглашение, должен сознавать ответственность… Ян, Большое Жюри собирается исключительно по важнейшим вопросам… от них зависит… будущее. Будущее человечества, будущее всей Земли!

Отец указал пальцем вниз. Енисей был гладок и неподвижен. Кажется, на Дите есть Енисей.

– Так мне повезло? – не понял я.

На всякий случай я еще раз перечитал письмо.

– Или не повезло?

– Повезло?! – воскликнул брат. – Не повезло?! Ты что, издеваешься?!

Я не издевался. Мне не понравилось, что брат открыл конверт, а еще больше, что он, скорее всего, сделал это не потому, что интересовался содержимым, а из вредности. Он и раньше так делал, с мамиными письмами.

– Ты хоть знаешь, чем занимаются на Регене?! – спросил брат. – Ты хоть слышал про него?!

Я слышал про Реген, про него слышали все, у Кирилла, старшего спасателя семнадцатой станции, там родственник работал. Реген, тип Земля-прайм, пригодна для глубокого терраформирования. Экспериментальная база Института Пространства. Население… в основном научные работники, население немногочисленно, по этой причине Реген не входит в кадастр обитаемых миров. Животный мир небогат. В водоемах насекомые, рыбы нет.

– А почему Большое Жюри собирается на Регене? – спросил я.

Отец и брат переглянулись.

– Ты что, на самом деле не понимаешь? – спросил брат с сочувствием.

– Нет, – признался я.

Думаю, больше с сочувствием к отцу.

– Ян, на Регене расположен Институт Пространства, – сказал отец.

– Да, я знаю… У Кирилла там племянник работал… изучал пространство. Кирилл – это наш начальник, ты с ним говорил.

Брат опять с трудом удержался, очень ему хотелось меня передразнить, трудный день у брата сегодня.

– Большое Жюри… если его сессия действительно состоится на Регене… вероятно, это будет связано с синхронной физикой. То есть непременно связано, зачем еще…

– Синхронная физика в тупике, – перебил отца брат.

– Да? – спросил я. – А я думал, наоборот…

– В тупике, – подтвердил брат.

– А я слышал, что там прорывы… Что уже почти…

– Триста лет уже почти!

Брат не удержался и стал объяснять. До дома оставалось около часа. Я слушал про коллапс, и прогресс, и фантомов, и глядел вниз, на камни, зелень и воду. Я не очень интересовался проблемами синхронной физики, смотрел, как все, «Бездну», что-то помнил из школьного курса… не очень хорошо помнил. С бабушкой в «Получок» играл… и дедушка… он сделал ножик, вырезал на нем свои инициалы и утопил в Антарктиде…

– Ты понимаешь?!

Я оторвался от проплывающего пейзажа.

– Да, – сказал я. – Все понятно.

– Что же тебе понятно? – спросил отец.

– Тупик и кризис… Заседание Большого Жюри связано с тупиком… Синхронные физики неоправданно создавали гигантские фантомы…

Брат хрустнул пальцами. Внизу остров, на нем черная смородина, наверняка.

– Ян, это важно, очень важно, – сказал отец. – Скорее всего, Большое Жюри будет решать вопрос о заморозке исследований в этой области.

– Хорошо…

– Ты что, нарочно?! – крикнул брат.

Я вздрогнул.

– Вы же сами про тупик сказали… Про фантомы.

Отец сощурился, брат сложил руки на груди.

– Давайте держать себя в руках, – попросил отец. – Это серьезнейший вопрос, не хватало нам еще склоки… В конце концов, вы не дети…

Черную смородину надо протирать с сахаром, а потом пропускать через пресс, получается желе, мы так каждую осень две бочки заготавливаем, у меня хорошая работа.

– От решения, которое вынесет Большое Жюри, без преувеличения зависит будущее. Будущее синхронной физики, будущее человечества. Это не громкие слова, это… Это не громкие слова…

Это действительно так. Судя по всему, Мировой Совет в шаге от того, чтобы признать синхронную физику тупиковой ветвью развития физики пространства. Такое признание станет серьезным шоком, и дело тут не в ресурсах, человеческих, материальных или иных, опасность заключается в том, что за последние столетия никакой альтернативы синхронной физике предложено не было. Приостановка исследований потока Юнга – это фактически отказ от идеи экспансии, от идеи преодоления пространства, собственно, от той идеи, что вела и держала нас на протяжении всей истории. Мы будем вынуждены смириться с ограниченностью наших возможностей, смириться с тем, что ответы на главные вопросы не будут получены. Сможем ли мы принять поражение, сможем ли оправдать бессилье, как это повлияет на судьбу человеческой расы…