Митрофан Кузьмич хотел уже отодвинуть домовину от двери – выбраться наружу. Туда, где был его сын. И где кричала сейчас – Зина? Он теперь почти не сомневался, что это была она. Кого, кроме поповской дочки, могло ещё занести некстати на погост, где мертвецы решили ожить? Даже мысленно Митрофан Кузьмич не смел использовать слово воскреснуть – это было бы форменное кощунство. Те, кого он видел сегодня, отнюдь не воскресли – они просто восстали. И живыми от этого не сделались.

Но снаружи мало что доносились крики, за дверью стучали и скреблись притёршиеся к ней мертвецы. Так что Митрофан Кузьмич идею выбраться отринул. Точнее, отринул бы, если бы успел. Однако тут решил вмешаться в дело его отец.

Хотя сперва Митрофан Алтынов даже не уразумел, что это был он. Слишком уж сильно отвлекло его прислушивание к звукам снаружи. И ещё его слишком устрашила мысль о том, что случится, если его сын решит пойти сюда – выручать его, своего отца.

Но Митрофан Кузьмич не успел и это обдумать. Купцу первой гильдии вдруг вообще стало трудновато обдумывать что-либо. Он, всегда втайне гордившийся своей логикой и здравым смыслом – которые после смерти отца помогли ему не только сохранить семейные капиталы, но и приумножить их, – внезапно сбился с мысли. Его отец шёл к нему, вытянув вперёд одну руку, которая показалась Митрофану Кузьмичу несусветно длинной. И широко улыбался. По крайней мере, в первый момент Митрофан Алтынов подумал именно так.

А когда уразумел, до какой степени он ошибся, уже не успел ничего предпринять.

3

Зина Тихомирова помнила, что велел ей сделать Ванечка – память у неё совсем не отшибло. Вот только как её друг детства себе представлял: она прибежит к исправнику, Денису Ивановичу Огурцову, и выпалит ему: «На Духовском погосте бесчинствуют ходячие покойники»? Если Денис Иванович, известный как человек крутого нрава, будет в благостном расположении духа, то просто выставит её из полицейского участка и велит, чтобы она не мешала работать своими неумными шуточками. Ну а коли его расположение окажется дурным, он, чего доброго, отправит её, Зину, на всю ночь в карцер, чтобы она, перегревшаяся на солнце дура, охладила там голову.

Так что побежала поповская дочка сразу к центру Живогорска – на почтамт. Там с подозрением оглядели девушку – в перепачканном платье, без шляпки. Однако деньги у неё при себе имелись. И телеграмму у неё без промедления приняли. А из почтовой конторы Зина поспешила вернуться восвояси: в дом своего отца, священника Тихомирова, тоже располагавшийся на Губернской улице.

Дом встретил Зину полной тишиной, как она и рассчитывала. Родители её оба пребывали в отъезде, а кухарка Глафира, которая не только готовила Тихомировым, но и помогала прибирать дом, все свои дела всегда заканчивала ещё до полудня. После чего уходила к себе – её дом был в двух кварталах отсюда.

– Вот и кстати, что никто мне мешать не станет… – прошептала поповская дочка.

И тут же, приставив лестницу к люку, что вёл на чердак, полезла наверх.

Там, в запертом на ключ сундуке, хранилось имущество, которым владела её покойная бабушка (Зина всегда произносила: баушка). Она была мать её матери. Но последние годы своей жизни прожила у них в доме: кроме Аглаи, Зининой матушки, детей у неё не было. И позаботиться о ней больше оказалось некому. Так что пришлось отцу Александру пустить скрепя сердце тёщу к себе в дом. Хоть и знал он, какими делишками та промышляла.

Из-за этого и ездила теперь маменька Зины регулярно по святым местам: надеялась отмолить душу своей матери. А вот сама Зина никогда баушку особенно не порицала. Ну, и что с того, что та могла наколдовать дождь, всегда знала, где в лесу растёт больше всего грибов, или могла сделать пальцами такой знак, чтобы отогнать бродячих собак? Ведь вреда от этого людям не было никакого! Правда, из обмолвок родителей поповская дочка знала, что в прежние времена бабка её своим ремеслом производила вещи очень даже нехорошие. И если, к примеру, она делала так, чтобы у зловредной соседки скисало разом всё молоко, то это было ещё не самое худшее.

А потому, если бы протоиерей Александр Тихомиров узнал, что Зина собирается сейчас воспользоваться колдовским набором своей бабушки, он бы, пожалуй, мог сгоряча и проклясть дочь. Однако Зинин папенька был сейчас отсюда далеко. И к его возвращению девушка надеялась снова всё запрятать в сундук – так, чтобы и следов не осталось.

Ключ от сундука – запасной, о котором Зинины родители ничего не знали – бабка вручила ей давным-давно, ещё когда была в здравии и помирать не собиралась. И поповская дочка припрятала этот подарочек на само́м чердаке, куда её родители ходить откровенно побаивались. Так что за два года, что миновали с бабушкиной смерти, ключа этого так и не нашли.

Зина иногда задавалась вопросом: отчего это её маменька и папенька не уничтожили оставшийся от бабки сундук – не предали его огню, к примеру? И один раз она даже завела разговор на эту тему с кухаркой – самих-то родителей она спрашивать не решалась. И Глафира ей тогда ответила:

– Давно бы они его сожгли! Да бабка твоя заклятие какое-то на сундук наложила – так что стронуть его с места нет никакой возможности. Ну, не жечь же его вместе с домом?

А Зина подумала про себя: её папенька и дома не пожалел бы! Да только строения на Губернской улице стояли очень уж плотно друг к другу. Начнись пожар – и половина Живогорска могла бы выгореть. Потому-то и оставалось баушкино имущество в целости и сохранности.

Впрочем, кое за что отец Александр должен был бы тёщу Агриппину Ивановну поблагодарить: ему не пришлось отпевать её и хоронить. Перед самой своей кончиной она отправилась в какой-то подмосковный приход – погостить у давней подруги, которая состояла там просвирней. И та благочестивая старушка вскоре отписала Зининым папеньке и маменьке: так мол и так, скончалась родственница ваша – раба Божья Агриппина. И, согласно её последней воле, была похоронена в месте своей кончины, то есть там же, под Москвою.

Зина достала припрятанный за чердачной балкой ключ, отперла сундук своей бабки и подумала: тогда, при известии об Агриппининой смерти, папенька и даже маменька вздохнули с облегчением. А вот сама Зина после этого всю ночь напролёт проплакала в своей комнатке: жалко ей было бабушку, какие бы сплетни про неё ни распускали.

«Только никакие это были не сплетни», – произнёс голос в Зининой голове, вроде как папенькин. Но девушке было не до того, чтобы к нему прислушиваться. Да и, говоря по правде, она и сама знала, что не сплетни. Иначе с какой бы стати было ей залезать в сундук своей бабки?

Как только Зина повернула ключ в замке, крышка тут же откинулась сама собой – была на пружинах. Девушка всего дважды этот сундук открывала после того, как не стало её бабушки. И оба раза просто смотрела на то, что лежало внутри. Да ещё вдыхала источаемые содержимым сундука ароматы: запахи корицы, сушёных грибов, перечной мяты, жжёного сахара и ещё бог знает чего – Зина не могла бы сказать в точности. Запахи эти напоминали ей бабушку с такой силой, что казалось – старая Агриппина вот-вот с кряхтением взойдёт на чердак и спросит с усмешечкой: «Ну, что, внученька, рассказать ли тебе быличку?»

Но сегодня запахи ничем Зине помочь не могли. А вот бабушкины былички – иное дело. Она не забыла, как Агриппина говорила ей:

– Главное – помни: ежели сильно хочешь что-то получить, сначала создай это вот здесь. – Она легонько стучала Зину кривоватым пальцем по лбу. – А когда это создастся у тебя в голове, тогда получится и въяве. Но, конечно, надобно ещё себе помогать. Взять хотя бы вот этих куколок – сейчас я тебе поведаю, какие про них былички сказывают…

И теперь Зина запустила руку глубоко в сундук – под мешочки с сушёными травами, под переложенные тряпицами глиняные горшочки, под какие-то круглые подушечки, сделанные из меха зайцев, волков и даже крыс. А потом вытащила почти что с самого дна сундука средних размеров короб, сделанный из раздвижных дощечек. Его девушка поставила на пыльный пол и тут же сдвинула в сторону крышку: внутри лежали те самые баушкины куклы.

– Это Ванечка, – прошептала Зина, беря в руки одну из них – искусно сшитого из материи разных цветов доброго молодца с круглым лицом, на котором прорисовали тончайшей кисточкой и глаза, и брови, и губы, и даже нос. – А это – его пика. – Она приладила к его руке остро заточенный карандаш, специально захваченный ею из папенькиного кабинета. – И разить врагов он будет в голову.

4

Удивительное дело: пока Иванушка и его кот бежали по Духовскому погосту, им не встретилось ни одного ходячего мертвеца. Те либо остались в большинстве своём подле калитки, либо стягивали силы куда-то ещё. И купеческий сын очень скоро понял, куда именно.

Иванушка увидел, что семейную погребальницу Алтыновых мертвяки обложили со всех сторон. И ему будто ржавую иглу вонзили в сердце. Все эти твари – с разинутыми ртами, с чёрными пеньками оскаленных гнилых зубов – заметили его появление. Они стали разворачиваться к нему – всем корпусом, а не просто вертя головой. И многие, сделав такой разворот, потопали прямиком к Ивану Алтынову, который замер шагах в двадцати от склепа.

– Надо бить им в голову, – едва слышно прошептал купеческий сын; он и сам не знал, откуда у него взялась эта мысль, однако же был непреложно уверен в её правильности.

Он изловчился и нанёс удар концом своей махалки в висок тому мертвяку, который пытался приблизиться к нему с левого боку. И да: удар и впрямь оказался смертоносным. Если, конечно, пристало употреблять это слово к тому, кто и так уже умер. Ходячий покойник, облачённый в какие-то вонючие отрепья, тут же рухнул наземь и застыл недвижно. Вот только Иванушка оплошал: ударил его тем концом шестика, на котором болталась тряпица. Крепкая палка вошла глубоко в голову мертвяка с платком вместе. И, когда покойник упал, он утянул за собой и махалку, которая вывернулась у Иванушки из рук, больно ударив его по костяшкам пальцев.

Иван, впрочем, тут же метнулся к поверженному врагу и попробовал своё оружие высвободить. Он даже прижал сапогом голову мертвяка к земле, когда тянул шестик на себя. Но махалка застряла, словно зажатая в тисках.

Купеческий сын выпустил её, завертел головой, выискивая хоть что-то, смахивающее на оружие. И он едва поверил собственным глазам: в шаге от него лежал на земле длинный чугунный прут с острым наконечником: самая натуральная пика! Иванушка понял, что это: часть кладбищенской ограды. Даже припомнил, как протоиерей Тихомиров жаловался его отцу, церковному старосте, что в канун Петрова дня какие-то бесчинники выломали из ограды несколько прутьев, пробрались на погост и всю ночь там выли и стонали, до одури напугав жителей близлежащих домов. Митрофан Кузьмич дал тогда денег на восстановление ограды, но самих безобразников отыскать так и не удалось.

И теперь купеческий сын подхватил с земли чугунную пику – настолько увесистую, что держать её пришлось обеими руками. Предзакатное солнце било ему в спину, и на долю секунды он увидел впереди себя собственную вытянутую тень, похожую очертаниями на силуэт охотника, с одной рогатиной вышедшего на медведя. Только вот – возле ног Ивана Алтынова вместо охотничьего пса ощерился, выгнув спину дугой, Эрик Рыжий.

Иванушка взмахнул тяжеленным прутом – не как пикой, а как палицей, справа налево. Нанести колющий удар не выходило: прут был чересчур длинным, а следующий мертвяк подступил почти вплотную. Иван рассчитывал размозжить жуткому существу череп. Но чугунная палка оказалась погнутой, удар пришёлся ниже цели, и купеческий сын буквально снёс голову с плеч своему противнику, шея у которого переломилась, будто сухая ветка. Череп кадавра отлетел далеко в сторону, в кусты бузины. А обезглавленное тело мгновение ещё постояло, качаясь вправо-влево, но потом всё-таки повалилось брюхом в землю, под сень столетней липы.