Благодаря ей мы стали внимательнее к другим. Когда вам бывало одиноко или грустно или когда вы болели, кто-нибудь из соседей непременно звонил в вашу дверь. В домах престарелых началась новая жизнь, там соблюдалась идеальная гигиена, и персонал был приветлив.

В детских садах, отныне полностью застекленных, детям больше не угрожали жестокое обращение и сексуальные домогательства. Что уж говорить о бойнях: они закрывались одна за другой, потому что никто не мог смириться с убийством животных в промышленном масштабе. Многие французы, своими глазами увидев казнь животных, поставленную на поток, перестали есть мясо. Открытость зачастую позволяла ликвидировать слепую зону, отделявшую человека от его человечности.

Что касается меня, то охотно признаюсь: я испытала огромное удовольствие оттого, что Давид остепенился. Возможно, с моей стороны это было эгоистично и смешно, но я не говорю, что я святая. В то время, до всей этой истории, мой муж вел себя легкомысленно. Мы были женаты три года, и он часто не ночевал дома под тем предлогом, что задержался на работе допоздна и лег спать прямо в офисе. Когда он не приходил домой, я не могла уснуть. Всю ночь ходила из угла в угол, слушала грустную музыку, открывала бутылку вина, пела и плакала, лелея свою боль. Я, словно подросток, красиво обставляла свою печаль, мне только это и оставалось, чтобы почувствовать себя живой, и еще ярость, а следом ревность. Я мысленно рисовала образ его любовницы: она наверняка была совсем не такой, как я. Она точно не работала в полиции (одной полицейской не изменяют с другой полицейской). И любить умела лучше, чем я. Скорее всего, хорошо готовила: Давид всегда был гурманом. Я никогда не обладала этим талантом, как и не умела проявлять свои чувства: я не была ни нежной, ни мягкой, ни беззащитной. Я представляла себе свою соперницу взрослым ребенком с белоснежной кожей, которому ничего не нужно – только смеяться и любить, она виделась мне ужасной притворщицей, которая с озабоченным личиком, прикусив губу, спрашивает обо мне: “Как там твоя жена?” А он отвечает: “Знаешь, Элен такая холодная, до нее невозможно достучаться”. Я ненавидела его. Клялась себе, что закачу ему сцену, что буду вести себя как опереточная любовница, а если понадобится, то и шантажировать тем, что убью себя. Но стоило ему вернуться – в те ночи, когда он все-таки возвращался, – я ныряла под одеяло и, закрыв глаза, старалась ровно дышать и надеялась на ласку, на объятие. Он падал в кровать и замирал. Я поворачивалась к нему и в конце концов успокаивалась, влюбленная в него так, что даже не смела с ним заговорить. Я не хотела давать ему повод уйти от меня.

После Революции и введения новых правил все изменилось. Давид больше не мог ничего от меня скрывать. Теперь он всегда проводил ночь дома и возвращался вечером в один и тот же час. Произошло то, на что я так надеялась. Опережая мои расспросы, он сообщил, что начальник отныне запрещает ему ночевать на работе, потому что это не одобряется, что свет, горящий в офисе всю ночь, наносит вред природе, кроме того, все обязаны соблюдать график работы, оглядываться на профсоюзы, на трудовую инспекцию… Короче, нес всякую чушь. Но я победила стряпуху.

Сейчас уже можно признаться: торжествовала я недолго. Я уже не боялась его потерять, но нам нечего было сказать друг другу. Я очень быстро забеременела, как будто нашла лекарство от унылой повседневности. Тесса – дитя Открытости. Сейчас ей шестнадцать, и она не знала никакой другой жизни, кроме этой. Для нее любовь – это план. Для меня, и отныне я в этом уверена, любовь – это порыв, это фуга. В музыкальном смысле. Голоса ненадолго сливаются в общую мелодическую линию, потом расходятся и звучат контрапунктом. Сильнее всего я любила мужа, когда его не было рядом. Его свобода была моей воображаемой страной, страной моих фантазий и тревог. Я любила его, потому что его как будто не существовало. Я любила его, потому что могла придумывать его вновь раз за разом в весенние моменты каждого дня, призывать в свои сны, окружать тайнами. Я любила его, потому что ждала.

К тому времени, когда пропала семья Руайе-Дюма, теперь уж год назад, я плавала в мутной стоячей воде. Работа потеряла для меня всякий интерес, а если верить моим коллегам, она должна была меня радовать; покушений на людей стало меньше, преступность пошла на спад. Теперь меня называли не полицейской – это слово считалось уничижительным, – а стражем безопасности. Моя работа заключалась в том, чтобы, разъезжая на велосипеде, проверять, все ли хорошо там или сям, принимать превентивные меры, если замечу какое-либо правонарушение, и вмешиваться, если это необходимо. В каждом районе волонтеры – соседские патрули – проводили регулярные обходы, чтобы убедиться, что стекла ничем не закрыты. Нам сообщали о малейших попытках насилия или даже подозрении в этом. Чаще всего ничего не происходило. До среды 17 ноября 2049 года.

III
17 ноября 2049 года

Дом осмотрели сверху донизу. Ни люка под паркетом, ни запрещенного подвала, ни потайного хода. На кухонном столе лежал едва початый именинный пирог. Свечи. Три тарелки.

Соседский патруль в последний раз видел семью Руайе-Дюма в 17:07. Мило, как всегда, вернулся из школы пешком. Родители его ждали. В рапорте больше ничего не сообщалось. В любом случае ничего необычного. Но часом позже, в 18:22, одна из соседок оповестила наше подразделение. Окна в доме были замазаны мылом: законодательством это категорически запрещалось.

Когда приехали стражи безопасности, матери, отца и их маленького восьмилетнего сына уже не было. Определить местонахождение их телефонов не удалось, и никто не видел, как они уходили, и это казалось невозможным. В мире, где все следят за всеми, исчезновение – это скорее побег. Тем более что они жили в Пакстоне, самом дорогом районе города. Как жительница Бентама, более скромного квартала, могу вам точно сказать: безопасность в Пакстоне обеспечена наилучшим образом. Там Открытость – своего рода религия. Соседи бдительны, а стеклянные стены – просто гигантские. Ни у кого нет машин, по Пакстону круглые сутки ходит трамвай, тоже, разумеется, прозрачный, и он всегда битком набит. На входе в район частные охранники следят за перемещениями жителей и регистрируют их гостей. Даже деревья растут там совершенно прямо: они держатся на деревянных подпорках. Это район орхидей и растений без шипов. Там нет ничего, кроме роскоши, спокойствия и безопасности.

На следующий день Люк Буарон, мой начальник, поручил это расследование мне.

– Элен Дюберн, это дело как раз для вас. Остальные – лохи, – как всегда тактично, заявил он.

К тому же я была одной из немногих, кто мог бы вести это дело, поскольку была самой старшей из сотрудников. Я знала прежний мир, тот, в котором в лесу находили обгоревшие тела любительниц бега, а в городских подвалах – трупы подростков, изрешеченные пулями. За годы, проведенные без привычной работы, мои мозги немного заржавели, но я не до конца растеряла старые инстинкты.

Я сразу же поняла, что это дело особенное. В этой истории ничего не сходилось. Первое несоответствие: при проверке данных выяснилось, что ни у кого из членов семьи Руайе-Дюма не было дня рождения в ноябре.

IV
18 ноября 2049 года

7:30

Я всю ночь не сомкнула глаз. Этот дом не давал мне покоя. А Давид, с тех пор как его жизнь стала похожа на жизнь хомяка, только и делал, что спал. Он целыми днями медленно крутился в виртуальном колесе, сводил и сортировал данные, как будто перебирал крупу. Возвращался домой как выжатый лимон. Тесса уже позавтракала и целый час провела в гостиной, занимаясь гимнастикой. Я с удовольствием похвалила бы ее, если бы этот спортивный сеанс не был для нее предлогом демонстрировать свои анатомические подробности группе пожарных. Каждое утро они совершали пробежку по нашей улице, а она в коротенькой маечке и трусах делала растяжку у стеклянной стены: “Мама, пусть не смотрят, а я почему должна прятаться?”

Моя дочь – профи по части зрелищ, притом что зрелище – это она сама. Если бы она могла, то ходила бы с фонарем над головой, чтобы он всегда ее подсвечивал самым выгодным образом. Наверное, я покажусь вам консервативной, но мне понятно, что эта тенденция возникла уже давно, когда каждое фото в инстаграме приоткрывало окошко в вашу частную жизнь. Мы выставляли на всеобщее обозрение наш интерьер, наше тело, наши мнения. Сдержанность очень быстро стала считаться возмутительным высокомерием. Не показывать означало скрывать.

Многие предприятия и офисы снесли внутренние стены. Индивид в отдельном кабинете, в полном одиночестве – большой риск: что, если он не работает? Что, если в рабочее время ему вздумалось заняться личными делами или поиграть в онлайн-игры? Разрушая перегородки, работодатели экономили площадь, а главное, теперь точно знали, когда кто приходит, могли убедиться, что все занимаются своей работой, а заодно избежать двух-трех обвинений в непристойном поведении. Все это называлось укреплением взаимного доверия. “Мы вместе, мы команда”. Атмосфера взаимного доверия состояла из необходимости слушать телефонные разговоры Клары, терпеть чавканье Мишеля, смотреть, как Сильвен каждый день ровно в 11 часов удаляется в туалет. Общество пошло той же дорогой. Оно превратилось в гигантский опен-спейс.

Социальные сети достигли высшей точки развития к моменту восстания 2029 года. Нам сулили в грядущем метавселенную, где человек будущего с помощью шлема виртуальной реальности оторвется от материального мира. Никто не подумал об альтернативном сценарии – обществе, где без всяких шлемов и очков люди будут изо дня в день изображать аватары самих себя.

Тесса вышла из душа: души, как и туалеты, представляли собой непрозрачные кабинки, невысокие, скрывавшие только тело. Над стенками виднелась голова. Я мазала маслом тосты, когда она подошла и чмокнула меня в щеку:

– Я говорила тебе о поездке в Нью-Йорк?

(Впервые слышу.)

– Нашему учителю английского месье Биглу нужно было выбрать одного ученика на ассамблею лицеистов в ООН. Он провел тесты. Я получила лучшую оценку, как ты, наверное, знаешь…

(Я не знала.)

– Только вы с папой никогда не заходите в электронный дневник.

(Я так и не установила это приложение, весь смысл которого состоял в том, чтобы в закрытом режиме отправлять родителям оценки их детей.)

– В любом случае речь не об этом. Было бы логично и даже справедливо, если бы месье Бигл выбрал меня для этой поездки. Но он предпочел Батиста.

(Ее утреннему монологу не было конца.)

– Почему его? Просто потому, что он мальчик.

(Приехали. Школьница подтвердила закон Годвина^[3].)

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от его аргумента весь класс впал в ступор. Он сказал: “Мне жаль, Тесса, но директриса из соображений безопасности запретила мне выбирать девочку. Она не хочет рисковать. Слишком много было дел, связанных… бла-бла-бла”. Директриса не доверяет людям. Так что меня дискриминируют во имя феминизма. Весело, правда?

Прежде чем я успела рассмеяться, к стеклянной стене кухни прижались фиолетовые губы Кати. Я вздрогнула. Кати была лучшей подругой Тессы и ее кошмарной тенью. Рядом с невысокой крепенькой Тессой Кати казалась еще более тощей и длинной. В первой было что-то от пародии на Лолиту, вторая была одержима всем, что связано со смертью.

– Значит, расследование поручили вам? – возбужденно спросила она. – Говорят, в ванной обнаружили следы крови.

Я не ответила. Тесса на прощание хлопнула дверью.

В эпоху Открытости информация стала распространяться слишком быстро.

Сегодня ночью наши эксперты-криминалисты нашли в том доме крошечную капельку крови. Это ничего не доказывало, но кровь принадлежала матери – Розе Руайе-Дюма.