V
Роза

Как и все дома-виварии, дом Руайе-Дюма представлял собой одноэтажный прозрачный куб с комнатами, разделенными стеклянными перегородками. Зимой стеклянные стены сохраняли солнечное тепло. Летом крыши становились непрозрачными, а с наступлением вечерней прохлады раздвигались. Дом-виварий соответствовал определенным стандартам, но каждый мог по желанию добавить что-то свое. Новый урбанизм не стер классовых различий: в районах поскромнее дома были похожи один на другой. Зато в Пакстоне у архитекторов появилась возможность разгуляться. Дома-кубы, очень похожие на кубики льда, соседствовали с домами-шарами и домами-аквариумами с прудиком внутри. Посещение Пакстона превращалось в экскурсию по музею современного искусства. Каждый представлял там свои творения, свою дизайнерскую мебель, свой хороший вкус.

Дом Руайе-Дюма поражал своей сдержанностью. Это было простое строение в форме бруска: ни архитектурных излишеств, ни коллекции произведений искусства. В нем поселилась сама природа. Шкафы в гостиной обвивали многолетние растения – звездчатый жасмин, девичий виноград. Роза подрезала их каждый день, чтобы они не заполонили все пространство. Она заботилась о своем жилище, как будто охраняла великую тайну, вкладывала свои способности в украшение интерьера, расписывала тонкими узорами комоды, раскрашивала льняные ткани.

– Моя сестра обожала свой дом. Здесь чувствуешь себя защищенным от всего мира.

Ольга, увидев, что я роюсь в вещах ее младшей сестры, подошла ко мне. Я не смогла определить, сколько ей лет. Седеющие виски плохо сочетались с ее манерой держаться, озабоченным выражением лица и тонким голоском. Ольга жила в доме по соседству. Она заверила меня, что не в курсе того, что произошло:

– Я уснула примерно в четыре часа дня… Да, так и есть, в четыре. Я всегда сплю днем. Когда я проснулась, было примерно шесть часов, и они уже исчезли…

– Вы с сестрой были близки?

Она сняла указательным пальцем пылинку с листа монстеры.

– Да, она доверяла только мне. С другими говорила мало… но от меня ничего не скрывала.

Пока Нико, мой коллега и друг, осматривал комнаты, я опустилась на корточки перед живописными полотнами, сложенными кучей в гостиной. На всех была изображена одна и та же женщина в лесу. Выражение лица менялось от картины к картине, она была то испуганной, то грустной, нередко растерянной. На некоторых полотнах темноту пронизывал луч света, окружая ее лицо ореолом, как на иконах. На других мрак был таким густым, что ее черты были почти неразличимы. Ольга рассказала, что Роза постоянно рисовала себя, боясь, что забудет свое лицо. Она хотела удержать в памяти свой образ, чтобы не раствориться во взглядах других людей. Создать для себя непроницаемую капсулу в совершенно прозрачном мире. Это была почти непосильная задача. Она пыталась уловить суть своих эмоций. Иногда откладывала кисти и начинала торопливо рисовать пальцами, исправляла какую-нибудь деталь на незаконченном полотне, когда ей казалось, что результат не полностью соответствует ее ощущениям. У нее порой получалось найти решение – удачный жест, подходящий цвет, – но чаще всего она сердилась на себя за то, что у нее ничего не выходит, обхватывала голову руками, испачканными красками, и на ее желто-красно-зеленом лице отражалась болезненная требовательность к себе, которая заставляла ее начинать все снова и снова. Со временем Роза замкнулась в себе. Отныне она пыталась не просто добиться сходства, нет, теперь она хотела, чтобы ее картины были точными. Виртуозности она предпочитала чувство, правде – верность изображения, авторитетам – здравый смысл. Все, что выглядело слишком очевидным, казалось ей ложью.

– Еще в детстве, когда учителя просили нарисовать море и ее товарищи старательно изображали небесно-голубые волны под сияющим небом, в воображении Розы возникала морская пучина и черные бездны.

Ольга беспокоилась: ее младшая сестра ни за что не уехала бы, не предупредив ее, они так любили друг друга, что даже поселились рядом и созванивались каждый день. Судя по ее описанию, Роза была мягкой и чувствительной. А ее муж – совсем не таким. Она рассказала мне, что всегда недолюбливала “этого бездушного дикаря”.

– Мигель каждое воскресенье ходил на охоту, и притом что моя сестра обожала животных, ей приходилось смотреть на убитых уток, которых он приносил, иногда он разделывал кроликов, а когда мы упрекали его, спрашивал, не страдаем ли мы, год за годом покупая мясо в целлофане и даже не зная, как на самом деле выглядят животные, которых мы едим, не представляя себе, в каких жутких условиях их выращивают, как убивают и какого цвета у них кровь. Мигель был полной противоположностью Розы. Он был шумный, а она была тихой, он вел себя как мужлан, а она отличалась тонкостью и деликатностью. Даже внешне они друг другу совершенно не соответствовали. Роза отличалась редкой красотой. В лицее мальчики боялись к ней подойти, такой она казалась хрупкой.

Ольга показала мне в своем телефоне фото супружеской пары, сделанное прошлой зимой. Роза с ее светло-карими глазами, загнутыми ресницами, кожей, покрытой легким пушком, с золотисто-каштановыми волосами, длинными и непокорными как лианы, вызывала в воображении некий образ леса. Ее нос – изящная линия с удлиненным кончиком на гладкой поверхности лица – был словно вычерчен пером Namiki^[4]. Родинка под правым глазом подчеркивала округлые скулы, порозовевшие от холода. А ее полная противоположность Мигель – гора мускулов, длинные волосы, густая бородка – напоминал ей “кабана”.

– Не злого, конечно, но необузданного. Из тех, кто легко выходит из себя, – заметила Ольга. – Вы нашли его ружье?

Я записала ее показания в мельчайших подробностях.

Если бы она сама не представилась, я бы никогда не подумала, что она сестра Розы. Ольга носила круглые очки с толстыми стеклами и постоянно одергивала слишком длинные рукава рубашки, как будто ей хотелось потянуться после каждой произнесенной фразы. Она переминалась с ноги на ногу, как неуклюжий подросток. У нее запотели очки, когда она заговорила о Мило: “У меня никогда не было детей. Я живу одна. Мило мне как сын”.

Наш разговор прервал Нико. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной с глазу на глаз. Прежде чем попрощаться, я задала Ольге последний вопрос: “Вы знаете кого-нибудь из ваших друзей или, может быть, соседей, у кого день рождения 17 ноября?”

Ольга не раздумывая ответила отрицательно. Сама не знаю почему, но эта уверенность вдруг показалась мне подозрительной. Она сказала “нет”, ни секунды не подумав, не дернув себя за рукав, не переступив с ноги на ногу. Я пожала ей руку, и она ушла, опустив голову, как школьница, которая могла бы сдать экзамен на “отлично”, если бы не опозорилась в самом конце.

Нико протянул мне белую коробку:

– Смотри, что я нашел в комнате Мило. Шнурки всех членов семьи. Они были вынуты из всей обуви. Я проверил в шкафу в прихожей: ни на одной паре нет шнурков. Кроме этой странной детали, ничего необычного ни у меня, ни у экспертов. Они все обработали реагентом Bluestar, но никаких других следов крови не обнаружили. Опрос свидетелей тоже ничего не дал.

VI
Пакстон

С тех пор как я стала стражем безопасности, Пакстон ни разу не попадал в мою зону наблюдения. Мой начальник Люк Буарон считал этот район самым надежным в городе: он никогда не посылал туда бригады, тем более что там имелась своя собственная служба охраны. Согласно экспертной оценке Тессы, два месяца встречавшейся с жившим в Пакстоне гитаристом, это район “богатых белых”. Узнав об исчезновении Руайе-Дюма, она мне сказала: “Это что-то вроде Беверли-Хиллз, сама увидишь. Продюсеры, архитекторы, артисты – культурная элита, типа того! Полно голубых. Есть и долбанутые семейки”.

Задним числом я осознала, что она описала все довольно точно.

Открытость точно так же изменила и другие города. Сетевые сообщества приняли реальные очертания. Наши виртуальные друзья, те, кто походил на нас и разделял наши взгляды, стали нашими соседями. Существование по принципу общежития сменилось существованием по принципу общежития для своих. Так, феминистки поселились в районах, куда мужчинам вход был воспрещен, в то время как другие активистки, менее радикальные, принимали их под свое знамя. Заповедники для консервативных семей располагались вдоль границ городов, религиозные люди обосновались в районах, прилегающих к храмам, церквям, синагогам, мечетям. Некоторые гомосексуалы тоже предпочли жить среди своих.

Иногда появлялись “перебежчики”: муж уходил от жены и переезжал в квартал геев, разведенная женщина перебиралась в район одиночек. С течением времени люди перемещались из одной зоны в другую. Те, кто не был уверен в своем выборе, селился на границе районов (например, Эвелин, одна из подружек Тессы, жила между черным районом и районом лесбиянок). Пожилые люди селились рядом из соображений удобства: поблизости имелись места для танцевальных вечеринок и работали многочисленные кабинеты врачей разных специальностей. И морг тоже был неподалеку – но об этом предпочитали не упоминать.

Единственное, что объединяло обитателей Пакстона, – это деньги. Новые, а не унаследованные. Деньги успешных людей, а не старые семейные капиталы. Деньги “полезные”, которые шли на производство фильмов, на помощь разным ассоциациям. Пакстон было принято называть “раем толерантности и дружелюбия”. Гетеросексуальные семьи жили по соседству с холостыми мужчинами, незамужними женщинами и с семьями, где родители были одного пола. Знаменитости чувствовали себя спокойно и не боялись, что к их окнам будут липнуть орды фанатов. В этом районе, населенном сорокалетними богачами, люди умели жить, все дети ходили в одни и те же школы, а родители делились друг с другом номерами телефонов нянь-иностранок и другой прислуги: “Просто сокровище, вот увидишь, она потрясающая”. Они им хорошо платили и предоставляли отпуск – пять недель в году. В Пакстоне предпочитали иметь хороший имидж. Впрочем, эта элита, проповедуя открытость для других, сама предпочитала жить в закрытом районе, чтобы не возбуждать нежелательную ревность и зависть. “Было бы неприлично дразнить тех, у кого другой уровень жизни”, – заявил мне однажды Ноэ, гитарист, бывший приятель моей дочери.

VII
Ночной Пакстон: взгляд снаружи

Я весь вечер ходила по району. Лучше всего было его исследовать с наступлением темноты. Мне казалось, будто я взглядом вскрываю замок, отворяю дверь и вхожу к людям в дом. Мне нравилось это ощущение. Мой взгляд пробегал по коридорам, вторгался в спальни, в ванные комнаты. Он вел себя нескромно, был назойлив. Я смотрела на незнакомцев. Я была всего лишь бесплотным духом, легким дыханием, частицей света. Я гладила кошку, наливала в бокал вино, рядом мужчина в футболке допивал свой, в открытую стеклянную дверь проникал аромат розмарина, пахло ореккьетте со сливками, и мне казалось, что я сама их пробую, он сбрызгивал их оливковым маслом, сверху натирал пармезан…

Кухонная столешница была мраморная. Мальчик в красной пижаме уже сидел за столом. Отец и сын жили вдвоем, от матери остались лишь изображения на черно-белых цифровых экранах в каждой комнате. В родительской спальне на кровати лежала только одна подушка. Я незаметно подошла поближе. На ночном столике около стеклянной стены стоял детский рисунок в рамке с подписью “Поль”: синее море, сияющее солнце – солнце улыбалось. Я вспомнила, что говорила Ольга, как она настойчиво намекала на то, что ее сестра – мученица, и намекала на первые признаки ее безумия.

Было уже девять часов вечера. Я перешла на другую сторону улицы. Мне хотелось разузнать все о Пакстоне и его обитателях. Я с удовольствием изучила бы их под микроскопом, прежде чем встречаться с ними. С террасы дома Руайе-Дюма открывался панорамный вид. Я рассматривала лица тех, кого мне предстояло опрашивать, обитателей домов, откуда хорошо было видно жилище пропавшей семьи. Сегодня каждый знает своих соседей.