В квартале, где стоял дом Руайе-Дюма, было чисто. Кроме него там было еще четыре дома. Первый, справа, принадлежал Ольге. Она развалилась у телевизора. Дом напоминал теплицу из алюминия и закаленного стекла, установленную на низенькой каменной стенке. Я уже много лет не видела садовых гномов, у нее перед дверью стояли целых два. В гостиной на столе лежали салфеточки, стояла кружка в цветах британского флага, бронзовая статуя Свободы и фарфоровые безделушки, расписанные вручную. Все это напоминало витрину сувенирного магазина.

Дом напротив был менее пестрым. В этом прозрачном кубе жила семья без детей – Лу и Надир. Я подошла в тот момент, когда они занимались любовью. Для того чтобы сохранить хотя бы минимум интимности, некоторые семьи потратились на кровати-саркофаги. Принцип их устройства был прост: каждый нажимал на кнопку со своей стороны – так обеспечивалось обоюдное согласие, – и кровать закрывалась, как коробка. Если возникали проблемы, тревожная кнопка позволяла открыть ящик и вызвать охрану.

Спальня выходила на стеклянную стену жилища Поля и его отца, любителя готовить. В день исчезновения никого из них не было дома. Оставалось еще два строения, отделенных друг от друга детским парком. Дом архитектора Виктора Жуане, яростного борца за Открытость и постоянного члена соседского патруля. Я хорошо его помнила: в 2029 году вместе с миллионами французов я слушала его речь. Его двенадцатилетняя дочь Саломе сидела за компьютером, прилипнув к экрану

И наконец, дом семьи Карель, пакстонианцев до мозга костей. Филомена и Йохан жили в доме-шаре, у них было двое идеальных детей, девочка и мальчик: они готовились ко сну и делали дыхательные упражнения.

Йохан достал бинокль. Он наблюдал за мной.

VIII
Давид

Было поздно, но Давид еще не спал. Он ждал меня на диване, держа на коленях журнал. Снаружи мне показалось, что я смотрю на картину Хоппера “Комната в Нью-Йорке”: мужчина, сидя в кресле, читает газету. Его жена играет на пианино. Художник поместил в центр полотна дверь, и кажется, что она разделяет их. Комната освещена, атмосфера печальна.

Не успела я снять пальто, как Давид метнул в меня фразу словно нож:

– Я обманывал тебя годами, я даже не старался это скрывать, а ты даже ничего не сказала.

Он признался в измене таким тоном, словно упрекал в ней меня. Уже несколько дней я уделяла ему недостаточно внимания. Взбудораженная расследованием, я получила заряд адреналина, которого мне так не хватало. Исчезновение семьи Руайе-Дюма меня не обрадовало, но мне было приятно вернуться в годы моей молодости, когда каждое новое дело превращалось в приключение. Давид, казалось, решил отомстить за мое приподнятое настроение. Мимо нашего дома прошествовал соседский патруль. Я поприветствовала его, подняв большой палец. Давид подошел ко мне, обхватил ладонями мою голову, чуть заметно улыбнулся и скользнул губами по моей шее:

– Элен, я тебя больше не люблю.

Он с наслаждением проговорил это по слогам. Мне сдавило сердце, кровь толчками пульсировала в артериях, венах, руках до самых кончиков пальцев. Под действием этого электрического тока у меня сами собой сжались кулаки.

Я не смогла бы точно сказать, когда началась наша нелюбовь, но уверена, что жестокость прорвалась в тот ноябрьский вечер и с тех пор не утихала. Как мы до этого дошли? Давид, кажется, ждал какой-то реакции с моей стороны. А я просто погладила его по щеке и села за пианино. Он развернул журнал.

IX
19 ноября

На следующее утро я встретила Нико на скутере. На нем были темные очки. Ему казалось, что в них он смотрится классно, а на самом деле он скорее смахивал на слепого. Его стиль всегда шел вразрез с его намерениями. Когда он хотел выглядеть элегантно, то одевался как служащий похоронной конторы, когда хотел иметь спортивный вид, напяливал что-то такое, в чем стыдно из дому выйти, но хуже всего были те дни, когда он не хотел выглядеть никак. В такие дни он надевал вельветовую рубашку, а сверху джинсовую куртку, и тогда я жалела о тех временах, когда полицейские носили форму.

– Я видел вас с Давидом вчера вечером. Как же это красиво, такая нежность, после стольких лет…

– Да, нам повезло.

Он не уловил в моих словах ни малейшего сарказма, тем лучше, мне не хотелось изливать душу. Будучи моим коллегой и соседом из дома напротив, он и так знал достаточно. Нико протянул мне шлем: он решил, что нам нужно съездить в район под названием Сверчки.

Баннер на въезде сразу создавал нужный настрой. На нем были процитированы последние строки из басни XVIII века, в которой сверчок позавидовал красоте мотылька, а потом увидел, как того поймали:

А я завидовал, безумец, мотыльку!
Знать, блеск и похвалы недаром нам даются.
Кто хочет счастлив быть, скрывайся в уголку^[5].

В Сверчках никто не стремился к “блеску и похвалам”. Люди здесь жили в длинных перенаселенных многоэтажных домах либо в коробках с бетонными стенами и перегородками. Они жили вне зоны Открытости, одни – из-за нехватки денег, другие – по собственному выбору, и они имели на это право. Впрочем, семей, сделавших такой выбор, становилось все меньше. Многие в конце концов одумались, столкнувшись с подозрениями сограждан: “Вам есть что скрывать?” – с упреками близких: “Подумайте о детях, об их безопасности!” – с обвинениями в эгоизме, сыпавшимися со всех сторон: “А если бы все вели себя как вы?”

К этому нужно добавить, что мы, стражи безопасности, отныне не имели права вмешиваться в дела района. В отличие от старой полиции, мы не были вооружены. Применение силы могло привести к злоупотреблениям, к несчастным случаям – ко всему тому, за что общество нас винило в прошлом.

В обмен на это жителям Сверчков пришлось подписать заявление, в котором они отказывались от защиты. “Ответственные граждане не обязаны оплачивать обеспечение безопасности тех, кто берет на себя неоправданный риск”. А поскольку жители Сверчков не признали Открытость, им пришлось смириться с тотальным видеонаблюдением. Это был один из немногих районов, где центральная администрация установила камеры: с учетом того, что в случае нападения или иного преступления ни один страж все равно сюда не сунется, следовало хотя бы обезопасить другие районы. Если насилие не выйдет за пределы Сверчков, ничего не произойдет. Но если хоть один из его жителей вторгнется куда-то еще, он будет знать, что ему грозит: общество обойдется с ним сурово. Жизнь в таком месте служила отягчающим обстоятельством, и приговор обычно выносили в течение суток без судебного разбирательства. Некоторые дела, по причине их сложности или тяжести содеянного, выносились на теледебаты. Журналисты излагали свою точку зрения в передаче “Презумпция виновности”. Граждане голосовали в конце, по телефону или интернету, и судебный исполнитель оглашал результаты в прямом эфире. Если он подтверждал виновность, приговоренного в тот же вечер увозили в тюрьму, где стены камер были заменены односторонними зеркалами без амальгамы. Узника мог видеть кто угодно и когда угодно, как того требовала Открытость, но сам он видел только свое отражение. В этих тюрьмах 98 % заключенных были выходцами из Сверчков. Многие из них получили пожизненные сроки.

Нико повез меня в Южные Сверчки.

Чтобы туда попасть, пришлось сначала проехать через все Северные Сверчки, расположенные за чертой города. Это было место, где люди сводили счеты, торговали запрещенными товарами, наркотиками, контрабандными сигаретами, гетто, куда перебрались потребители крэка, пригород, где поселились проститутки и нелегалы, все те, кого общество не желало больше видеть, оттого что они были слишком бедны или слишком больны.

В Южных Сверчках вокруг опустевших частных домов и пришедших в упадок ферм тянулись пустыри и луга с пожелтевшей травой. На улицах встречались бродячие собаки, тоже брошенные, как и все остальное здесь, слышался скрип качелей, попадались сдувшиеся детские бассейны и даже один огород, где росли помидоры; здесь поселились сквоттеры, и прямо на клумбах с кустами роз сушилось белье. Здесь теперь селились маргиналы, упрямцы, не готовые расстаться со своим грошовым жильем, просто люмпены – или, по мнению некоторых, бунтовщики, – во всяком случае, люди, убежденные, что отстаивают некую идею свободы.

Шел дождь. Скутер прибавил скорость.

Нико был уверен, что Руайе-Дюма, если они неведомо почему ушли из дома по собственной воле, должны прятаться именно здесь. Отец Мигеля жил в Сверчках, в доме на отшибе, который он ни за что не хотел покидать.

X
Пабло

– Только не говорите, что вы не полицейские, сейчас все полицейские. Что вы хотите узнать? Не укрываю ли я своих родных? Я вообще ничего не знаю. А теперь убирайтесь.

Пабло мозолистыми руками держал ружье “Шапюи” 20-го калибра, подставив открытый казенник под дождь. Ольга сказала про Мигеля, что он напоминает кабана, его отец был таким же – мощным и грубым, каким-то заскорузлым. Его потрескавшаяся кожа, казалось, никогда не знала воды, капли дождя весело поблескивали в глубоких морщинах. Он держался на приличном расстоянии от нас, спокойно, но настороже, готовый стрелять.

– Не хочу, чтобы вас видели возле моего дома. Людям здесь не нужны проблемы.

Нико тронул меня за руку, словно говоря: “Уходим”. Нико принадлежал к тому типу людей, которые, преисполнившись ощущения собственного героизма, втягивают вас в неприятности, а сами сдуваются при малейших затруднениях. Несмотря на дождь, он так и остался в темных очках. Я питала слабость к его нелепостям, смирилась с тем, что он тугодум и вообще звезд с неба не хватает, но на этот раз он вывел меня из себя.

Пабло не собирался приглашать нас в дом, я спросила, нельзя ли мне сходить в туалет, и пообещала, что мы сразу же уйдем. Он позволил.

– А ты, мокрец, снаружи постой.

Дом был обставлен по-спартански. Старый холодильник, ни журнального столика, ни стеклодисплея, ни телевизора, потертые, растрескавшиеся кожаные кресла и книжный шкаф, от которого я не могла оторвать взгляд. В городе они постепенно исчезли из интерьеров. Теперь люди охотнее пользовались легкими, удобными планшетами. Тем более что они позволяли прочесть самую последнюю, свежую версию произведения: с тех пор как авторы получили возможность править текст уже после публикации, книга перестала быть пыльным, застрявшим в прошлом предметом, она стала меняться, подстраиваться к эпохе. Издательства теперь нанимали профессиональных модераторов, которым вменялось в обязанность перерабатывать и вычищать некоторые пассажи вместо автора. Благодаря новейшим планшетам отныне были доступны три версии одного и того же произведения: необработанный вариант для университетских ученых, сокращенный – для нетерпеливых, и нормализованный – для самых чувствительных.

Я заметила, что одна книга в шкафу стоит корешком назад, обрезом вперед. Я достала ее. Это был сборник стихов “Ночь-бемоль”, написанный Мигелем Руайе-Дюма и опубликованный в 2025 году.

– Это библиотека моего сына. Он много читает.

Пабло взял у меня из рук книгу и, секунду на нее посмотрев, поставил на место. Его лицо уже не было таким напряженным.