* * *

Генриху Сабгиру^[6]
Лето. Открыто окно.
На столе в бутылке вино.
На улице детский писк,
Женский визг.
В руке измятый конверт.
Вспоминается март:
Тогда от меня ушла жена:
«Не люблю», – заявила она.
Теперь пишет: «Скоро вернусь назад»
Я рад и не рад:
У неё такая привычка:
Она истеричка.

* * *

Повесился.
Всё было просто:
На службе потерял он место.
В квартире кавардак:
Валяется пиджак;
Расколотый фарфор…
Вдруг,
Сирены звук,
На стенке блики фар.

Но вот в чём проблема: оба текста – стихотворения Игоря Холина, при этом второе оборвано на половине^[7]. Зачем понадобилось Губанову вносить в свой машинописный поэтический сборник чужие тексты? Для отлаженной композиции? Для тонкой музыкальной составляющей? Для чего-то ещё?

Увы, за неимением доступа ко всем его машинописным сборникам и тем более архивным записям говорить о полноценной работе поэта затруднительно.

8

При этом Леонид Губанов – фигура небывалая. Даже так: небывалистская; «Word» предлагает исправить глазковский окказионализм на «небуквалистская» – что ж, компьютерная программа по-своему права.

Такого поэта не было, потому что официальная литература и советская власть не давали ему разбежаться и в конечном итоге не смогли предоставить ему сносную жизнь.

Такого поэта нет, потому что его стихи, письма, проза, дневники ещё адекватно не опубликованы. Его рисунки и картины не напечатаны. Записи с его чтением редки и цензурированы.

Такого поэта не будет. По крайней мере, в ближайшее время. Потому что очень силён человеческий фактор.

У Владимира Бережкова есть стихотворение «Губанов», прекрасно описывающее сложившуюся ситуацию:

Какая осень на дворе!
Какой стакан вина налили
в берёзовой моей дыре,
в России, где меня забыли

благопристойные друзья
и проститутки с алкашами,
где каждая моя семья
моим читателям мешает,

где каждый рвёт мои куски,
чтобы остаться рядом, рядом, —
вы и такие мне близки,
как рюмка, что покоит ядом.

И тем не менее… такой поэт есть! Хотя бы в виде мятежного духа, который просит бури, который сливается с ветром и воет свои стихи, который, наконец, растворён в современной культуре, в кунцевском пейзаже и в читателях русской поэзии.

Он есть и его не может не быть!

9

Вынужден ещё оговориться.

В какой-то момент работы над этой книгой я понял, что и стихи Губанова, и его судьбу необходимо не анализировать (но как же без этого?..), а пытаться (вос) принимать, ощущать и приобщаться к ним.

Рацио должно задремать, иначе ничего не получится.

Кублановский как-то рассказывал, что он, будучи ещё совсем молодым человеком, вьюношей, только-только выбравшимся из Рыбинска, прочитал в самиздате Бродского. И это было большим открытием. Он начал раскапывать всю возможную информацию о новом для себя поэте. Узнал, что тот из круга Ахматовой. И прямо-таки обалдел.

Поэт Серебряного века и поэт, мальчишка, чуть постарше него.

Эта информация дала свои плоды уже на иррациональном уровне. Ему приснилась Ахматова. Одетая в атласное платье, она сидела в кресле, а он – подле неё, положив голову к ней на колени. И у них разыгрался примерно такой диалог:

– Анна Андреевна, как жалко, что я не познакомился с вами раньше, в отличие от Иосифа, Жени, Димы и Толи.

– Ничего, Юрий, тогда в ваших стихах было ещё слишком много отроческих пятен.

Много позднее, когда Кублановский оказался в эмиграции, он рассказал об этом сне Бродскому. Тот очень удивился и сказал, что это вполне в духе Ахматовой – «отроческие пятна».

Нечто подобное случилось и со мной. Когда я приспустил вожжи филологического анализа, начало происходить необъяснимое: сначала приснились юные смогисты в компании милых спутниц, сидящие у костра в каком-то подмосковном лесу и провожающие кого-то из своих в эмиграцию; потом приснился сам Губанов.

Понимаю реакцию читателя, который уже готов покрутить пальцем у виска. Я и сам поначалу всё это не воспринимал всерьёз.

Психологи легко могут объяснить такую ситуацию: человек работает над воссозданием личности гения, рассматривает жизнь того во всех ракурсах, погружается в атмосферу полувековой давности – и, как итог, подсознательное исследователя начинает в лучшем случае отображать подобно зеркалу накопленные знания, а в худшем случае – играть с ним злые шутки.

Человек верующий живёт с дремлющим рацио. Для него случившееся – глубоко символично. Он может воспринимать это как «живой» разговор (о, сколько мы знаем таких бесед с умершими родственниками!) или как определённый знак, который можно расшифровывать, как угодно.

Например, приснившийся человек знает, чем ты занимаешься. Или он являет себя, чтобы ты его не забыл. Или пытается подсказать что-то. Или – что угодно ещё.

Явление же Губанова во сне – в первую очередь неожиданность. До сих пор не знаю, как его толковать. Разговора не помню. Только общие ощущения. И образ поэта – не со знаменитых сычёвских фотографий, а предшествующий ему, когда уже образовалась фирменная чёлка, но не было ещё того груза жизненных неурядиц и многочисленных алкогольных возлияний. Не вьюноша бледный со взором горящим, но и не муж-ж-жик средних лет.

Явился и благословил? Пусть будет так. Не разубеждайте меня. Не надо.

10

Хочется поблагодарить тех людей, без кого эта книга была бы невозможна: Александр Кузнецов, Андрей Журбин, Артём Баденков, Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Борис Кучер, Анатолий Найман, Валерия Любимцева, Владимир Бережков, Юлия Вишневская, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Василий Авченко, Андрей Битов, Илья Симановский, Михаил Павловец, Дмитрий Ларионов, Андрей Фамицкий, Вадим Эрлих-ман, Олег Рябов, Сергей Калашников, Виктория Шохина, Андрей Коровин, Дмитрий Чёрный, Екатерина, Леонид и Тимофей Демидовы.

«Возвышенного хочется!» – говорил Губанов.

Ну так давайте о возвышенном.

1. Выть стихи (1946–1963)

История не в том, что мы носили,
А в том, как нас пускали нагишом.

Б. Л. Пастернак «Спекторский»

Детство

С чего начинается биография? Думается, не с рождения. Важна ещё родословная. Она вписывает человека в историю. В случае Леонида Губанова – закаляет характер и изощрённейшим образом опутывает географией страны.

Михаил Эпштейн писал:

«История России – это проекция её географии <…> Пытаясь применить бахтинское понятие хронотопа к российско-советской цивилизации, обнаруживаешь любопытную закономерность: хронос в ней вытесняется и поглощается топосом. Хронотоп переворачивается в топохрон, время опространствлено»^[8].

Чтобы получился национальный гений, его предки долго осваивали страну.

Семейное предание гласит, что дед поэта, Шалимов Егор Иванович (1882–1932) – из крестьян. Имел дом в Вельманке (Тульская губерния). Работал на железной дороге: сначала кочегаром, потом машинистом. Там же, видимо, связался с большевиками. И вскоре за «революционную деятельность» его отправили в оренбургскую ссылку. Вместе с ним отправилась и его жена Федосия Алексеевна (1882–1954). Оттуда они спустя три года сбежали. Вернулись домой. Сменили фамилию и стали Губановыми^[9]. После революции перебрались в Москву.

С 1926 года Егор Иванович работал кочегаром на Дорогомиловском химическом заводе, где и закончил свои дни. В документах осталась удивительная платоновская запись: «Уволен ввиду смерти».

Отец, Георгий Георгиевич Губанов (1915–1988) – выдающийся инженер^[10]. Оставшись единственным кормильцем семьи, стал работать на заводе «Авиаприбор» и обучаться на вечернем отделении в техникуме Всесоюзного объединения точной индустрии.

В 1940 году Георгия Георгиевича переводят на службу в Магадан – старшим техником-механиком авиаотряда Главного Управления строительства Дальнего Севера НКВД СССР. (Где-то рядом трудился другой Георгий Георгиевич – Демидов, большой писатель и выдающийся инженер, ученик Ландау.)

На Чукотке он познакомился с будущей женой – Анастасией Андреевной Перминовой (1918–2005). Она на тот момент работала помощником прокурора Анадырского района. В 1942 году они расписались, и спустя год у них родился первенец. Назвали его Владиславом.

Семья перебрались в Свердловск – видимо, к другому деду, Перминову Андрею Анисимовичу (1897 – после 1950). Тот работал в гулаговской системе: был начальником Верхотурской детской колонии, а после – ещё и нескольких взрослых.

Долго на Урале семья не прожила и уже в 1944 году вернулась в Москву.

Георгий Георгиевич работает в Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского, на заводе «Геоприбор» и в Научно-исследовательском институте удобрений и инсектофунгицидов.

Анастасия Андреевна сначала трудится следователем. И не где-нибудь, а на Петровке. После переходит на более спокойную работу инспектором – сначала в паспортный отдел, а после – в ОВИР. Удостоилась медалей «50 лет советской милиции» и «За безупречную службу» I, II и III степени.

20 июля 1946 года рождается второй ребёнок, которого называют Леонидом. Мальчик крещён в церкви Святой Троицы на Ленинских горах (постаралась бабушка Федосия Алексеевна).

Семья жила на Бережковской набережной, дом 44. Рядом – «торт Новодевичьего монастыря», Киевский вокзал, Москва-река, внушительные сталинки, достраивающиеся «семь сестёр». В стихах эти места появляются тоже^[11]:

Я помню себя, когда еще был Сталин.
Пыльную Потылиху, торт Новодевичьего монастыря,
Радость мою – детство с тонкой талией,
В колокольном звоне – учителя…
<…>
Бережёт меня Бережковская набережная,
И царевна Софья дьяволу молится,
А четвёртый туз горько и набожно
У Москвы-реки в зеркало смотрится…

Брат Владислав вспоминает:

«В детстве Лёня казался обыкновенным ребёнком. Я был боевой, а он очень тихий <…> Вместе ходили в художественную школу, потом бросили <…> Рядом строили “Лужники”. Ходили туда – зимой на лыжах катались, летом в футбол играли»^[12].

В 1956 году Губановы переехали на проезд Аэропорта, дом 6: те же сталинки вокруг, номенклатурные и литфондовские дома, но чуть больше природы.

Ещё снимали дачу в Кокошкино и Рассудово – это деревеньки по Киевскому направлению железной дороги. Недалеко от Москвы. Там были изыски сельской жизни и простое мальчишеское счастье: купание, рыбалка, прогулки, лошади и прочая живность.

Позже скопили на участок в Чепелёво – это уже Курское направление, а деревенька – точнёхонько под Чеховым. Взяли машину, чтоб сподручней добираться туда. Старший брат вспоминал:

«Дом на дачу рубленый купили. В то время каждой доске рад, ничего ж не было. А домов в Кунцево на снос – целая улица. Выбирай любой, договаривайся с хозяином и разбирай. Мы сами дом разбирали, брёвна подписали, и потом уже рабочие собирали этот дом на даче…»^[13]

Были и пионерские лагеря под Наро-Фоминском (не знаменитое ли Литвиново? В 1920-е годы там была танцевальная школа Айседоры Дункан, а сегодня – лагерь для детей московской элиты), где начались первые занятия рисованием – пленэры с простенькими подмосковными пейзажами.

«К морю ездили, – вспоминал Владислав Георгиевич, – когда машину отец купил, в 1957, 1958 ли году? Крым, Кавказ – всё там объездили. Останавливались в кемпингах, в них кухни – можно было готовить. Около моря всё это, очень удобно было»^[14].