Учился Леонид в школе № 714, после переезда на Аэропорт – в школе № 144^[15]. Хулиганил, курил, прогуливал. Как водится, сидел на камчатке. Оставался на второй год (1962–1963). Учёбой особо не интересовался.

Школьники говорили меж собой о полумифических соучениках – внучках Чапаева и Сталина и о детях менее известных исторических деятелей.

Среди преподавателей выделялся старичок-математик Григорий Павлович Гольдберг. Крепкий профессионал, готовил к всесоюзным олимпиадам – и дети занимали призовые места. Рассказывал, как бегал на поэтические вечера слушать Маяковского. Благоговейно относился к русскому языку. Мог отвлечься от своего предмета и рассказать что-то о жизни. Словом, живой человек, что в нашей школе – в любое время – большая редкость.

Преподаватель русского языка и литературы – Владислав Николаевич Яговкин, совсем молодой (за плечами армия да институт), демократичный. Давал на уроках тексты не из программы: к этому времени уже гремели шестидесятники, потихоньку просачивался Серебряный век.

Один из историков – Вячеслав Семенович Сорокин. О нём дельно написал Василий Смелянский (кажется, не одноклассник Губанова, но ученик всё той же школы):

«…молодой интеллектуал, красавец с пушкинскими бакенбардами. Он не отягощал себя цензурными соображениями, порою приговаривая во время уроков: “Помните, у нас сажают не только картошку. Сажают всякое…”»^[16]

Была своя стенгазета – подростковая, злая, озорная. В ней – целая рубрика под названием «Дословные слова». Ольга Кравченко, одноклассница Губанова, рассказывала:

«Это буквальное выражение ненавистной многим, не очень грамотной, властной и весьма самовлюблённой учительницы истории Антонины Васильевны. На уроках истории мы жадно конспектировали все её стилистические и грамматические ляпы, чтобы потом опубликовать их в следующем номере газеты под хохот учеников и учителей»^[17].

Но всё это Губанова как будто не интересовало.

Сколько бы ярких людей ни населяло школу, она всё равно оставалась официальным заведением с казёнщиной, тошнотворной формой, строгими завучами, гласными и негласными правилами, выходами к доске, зубрёжкой, формулами и неповторимыми запахами мела, столовой и спортзала.

Современная общеобразовательная школа недалеко ушла от советской. В ней столько же детей – не столько асоциальных, сколько не готовых к механистичности человеческих отношений и к фарисейству. Будьте уверены: и сейчас за партами томятся юные губановы, лимоновы и бродские. Была б возможность – они бы сбежали. Но сегодня всех доводят до одиннадцатого класса – в добровольно-принудительном порядке, «на радость» самим детям, их родителям, одноклассникам и учителям.

Если школа была не по душе юному гению, оставалось уповать на самообразование. Владимир Алейников описал оное достаточно подробно:

«Он, пусть и не слишком усердно, не ежедневно, без всякой, конечно, прилежности, которой и в школе не особо-то отличался, но зато – увлечённо, порывами, как-то даже восторженно, весь уходя в своё чтение, осознаваемое им как некое действо, весь, целиком, отдаваясь книгочейской, мальчишеской страсти, позабыв обо всём, обо всех, уединившись, запоем, очень внимательно, вдумчиво, целенаправленно, сосредоточенно, много читал. Великолепно знал русскую иконопись и фреску, западную и русскую живопись. Пусть не слишком уж глубоко, а скорее, согласно с каким-то своим настроением <…> разбирался и в музыке»^[18].

Посмотреть на это поколение – Ольга Седакова, Виктор Голышев, Наталья Шмелькова, Венедикт Ерофеев и многие-многие другие – так чуть ли не каждый знает как основу основ классическую музыку (Бах, Шуберт, Григ, Шопен и т. д.), так и видных плюс-минус современников (Шостакович, Хачатурян, Прокофьев и т. п.).

Вообще оттепель заставляла вбирать в себя колоссальное количество информации из самых разных областей. Не верилось, что это навсегда. Надо было брать, пока возможно. Поэтому залпом поглощались неизданные стихи поэтов Серебряного века^[19], молодой самиздат и немолодой тамиздат, лейтенантская и лагерная проза, пластинки «на костях», передачи и музыка с «Голоса Америки»^[20], позже – магнитофонные записи. И не было особого отторжения. Усваивалось всё.

Были здесь и свои перегибы. Самый распространённый – это возведённое в аксиому положение, в котором любая неофициальная культура априори лучше официальной.

Губанов, к счастью, избежал этого: ему были важны человеческие талант и гениальность, а положение и политические взгляды – от лукавого. В нём зарождался бунт против системы. Не советской и тем более антисоветской, а системы как таковой. Вольный и свободный человек не может мыслить по имеющимся лекалам. Ему надо отходить от шаблонов и выдумывать что-то новое.

Поэтому и начались выдумки на школьной скамье. Губанов со товарищи издали – «Плевок». По-пацански смачно, (не)красиво и глупо. Есть такая известная присказка: когда клоун не может рассмешить зрительный зал, ему ничего не остаётся, кроме как плюнуть в небо. Вот и молодые люди… заявили о себе.

Ольга Кравченко писала об этом «Плевке»:

«Авторами были три одиозных приятеля: Лёня Губанов, Володя Ван и Лёша Мазуренко. Листок свой они предварительно хорошо помяли, потоптали, очертили карандашом чью-то ступню, кое-как её покрасили и криво-косо приклеили свои стихи. Мы против них ничего не имели, нас это даже развеселило и раззадорило. Конечно, от всего этого “оформления” и стихов исходила какая-то абстрактная агрессия. Это был самый доступный способ объявить о себе и заявить протест против всего казённого и разрешённого. Такая дерзость вызывала уважение»^[21].

Юных поэтов вызвал к себе на ковёр директор Юрий Львович Гринберг. Преподаватель физики. Крепкий хозяйственник. Участник Великой Отечественной войны. Жёсткий, прямой, умеющий работать по Макаренко, он запомнился детям своими не совсем педагогическими, но действенными методами. Такому только и работать с подростками.

Что он мог сказать трём юным гениям, как он мог поговорить с ними – Бог знает. Но вскоре появился ещё один сборник. Алёна Басилова рассказывала:

«…в седьмом классе, в четырнадцать лет, выпустил рукописный сборник “Здравствуйте, мы гении!”. У него ещё тогда была идея создать общество прогрессивных в поэзии людей»^[22]. Общество состоится, но чуть позже.

После этих случаев ничего подобного в школьные годы не было. Да и учёба уже отходила на тридесятый план.

Контрасты, каверзы и рифмы

Жизнь любит контрасты, судьба – каверзы, его величество случай – рифмы.

Поэтому будущий поэт (по)явился на свет в такой необычной семье: один дед – сбежавший из ссылки революционер, второй – начальник нескольких колоний, отец – инженер, мать – работник милиции. Ничто не предвещало не то что гения, а самого обычного гуманитария. Должен был получиться ещё один среднестатистический гражданин СССР, закончивший школу (ну или в силу бунтарского характера – ШРМ), работающий от одного заводского гудка до другого, в свободное время предпочитающий приключенческую и научно-познавательную литературу (куда ж без неё?), танцы и драки в местном ДК и, может быть, футбол, но не как часть здорового образа жизни и тем более призвание, а скорее, как любимое нашим народом спортивное шоу^[23].

Как же так получилось, что молодой человек из рабочей семьи выбрал для себя писательский путь?

Здесь уместно ввести жизненную рифму и вспомнить Иосифа Бродского и Эдуарда Лимонова.

Оба – из той же когорты семей советской рабоче-служащей аристократии. У первого отец – морской офицер и профессиональный фотограф. У второго – офицер НКВД, радист и, как недавно выяснилось, шифрующийся дворянин. И тот, и другой должны были пойти по стопам родителей (в крайнем случае сделать достойную рабочую карьеру). Бродский собирался в морское училище, но его туда не взяли из-за «пятого пункта»: еврей. В итоге так и не окончил школу. Лимонов должен был поступить на историко-филологический факультет Харьковского университета, но быстро заскучал на приёмных экзаменах и решил, что студенческая жизнь не для него.

Оба избрали для себя асоциальный путь, случайные заработки и поэзию.

Как к этому пришёл Губанов?

Его старший брат, не кончив школу, поступил на отцовский завод. Протекция – понятное дело. Но дальше сказались чисто губановское упорство и, видимо, наследственность: Владислав стал работать в очень и очень ответственном подразделении – в цехе окончательной сборки самолётов.

Подобный жизненный путь: школа, завод, научная карьера – ждал и Леонида. Но уже на первом этапе начались проблемы.

Асоциальное поведение обычного подростка может проявляться в курении, драках, распитии спиртного, ранних половых связях, вхождении в низшие слои уголовного мира. Но у нас ведь не обычный подросток, а гений (и по самоопределению, и по внешним характеристикам). Что вытворяют такие дети?

Старший брат рассказывал:

«Один раз Лёня с Сашкой, соседом по даче, на юг сбежали. Не то что из дома убежать хотели, просто “посмотреть”. Когда денег уже не было, они яблоки ели, смотреть на них потом не могли… Деньги на обратную дорогу им, наверное, высылали. Ещё подростки были…»^[24]

А вот как этот же эпизод подаёт Алёна Басилова, первая и последняя любовь Губанова:

«В шестнадцать лет Лёня с Сашей Труфановым (у Труфановых рядом с Губановыми дача была) уехали со станции Чепелёво на товарняке Курского (южного) направления, в Ростове сдались в милицию (есть хотели)»^[25].

Были и другие попытки бегства-и-путешествий: в детстве – «на остров Пасхи» (по словам Кирилишиной); или в самом начале шестидесятых Губанов с Пищугиным собирались уехать «на Каспий ловить кильку». В их распоряжении было пять рублей и несколько банок тушёнки. Сели в товарный, но он намертво встал через сотню метров – пришлось возвращаться домой.

Примерно в это же время, в 1958–1959 годах, сбегает из дома и путешествует по Крыму «молодой негодяй» Савенко-Лимонов. Он успевает поработать в чайхозах, исходить полуостров вдоль и поперёк и встретить Новый год на тюремной скамье в Алуште.

А вот и ещё один эпизод в пересказе старшего губановского брата:

«Как-то Лёня со школьными приятелями взял машину у отца, катались-катались и с испугу врезались куда-то, передок весь побили. Кто за рулём был, не знаю. Никто не погиб, но машина была здорово покорёжена. Для Лёни это было сильное потрясение, очень боялся, что отец его ругать будет…»^[26]

Приятель – это Борис Пищугин по кличке Пижон. Его отец – главный врач одного военного госпиталя, не лишённый артистизма, умел играть на гитаре, декламировал Маяковского. Да и сам Пижон в этом плане от отца не отстаёт. Словом, компания что надо. С таким и надо машину угонять да девочек цеплять.

Губанов настолько испугался, что написал родителям записку: «Вы мне этого никогда не простите…» – и убежал из дому. Скрывался у друзей какое-то время. Но вскоре был обнаружен и доставлен обратно. Как не простить своего ребёнка?

Это, конечно, не выходки золотой молодёжи, но выкрутасы, скажем так, позолоченной. В отличие от более именитых сверстников Губанов всё-таки пытается «дойти до самой сути», познать жизнь, найти в ней смысл, прикоснуться к прекрасному и т. д.

Вильям Мейланд, один из старинных друзей поэта, рассказывал о тайном путешествии в Загорск: