«В Троицко-Сергиевой лавре был самый большой летний праздник – день Святой Троицы. Мы это поняли ещё в электричке. Народа было пугающее количество. В лавру пошли из любопытства. В один из главных храмов попали сразу, а выйти уже не смогли. Толпа верующих была слишком плотной. Забились с Лёнечкой в какой-то угол и стали ждать, что будет дальше. Когда стало посвободнее, около нас остановился священник и с ним какая-то женщина, бедно одетая, с безумными глазами. Она увидела нас и стала кричать, указывая на священника: “Сотворите, сотворите свою детскую молитву за этого грешника!” Мы испугались и стали пробиваться к выходу»^[27].

Прекрасный прозаик и человек самой чуткой совести Леонид Юзефович как-то заметил, что литература может быть чем угодно, но только не искусством.

Проза – так точно. А вот поэзия – максимально приближена к искусству, но… она всегда о вечном, она вне времени. У прозы же, даже самой гениальной, есть срок годности. Поэтому – это уже домысливаю я – поэзия (и писание стихов, и их чтение) сродни духовной практике.

Может быть, Губанов (как и многие молодые люди его поколения), уставший от школьной подёнщины, пытается бунтовать и одновременно воспарять над миром?

Литературная студия на Ленинских горах

1 июня 1962 года открылся Московский дворец пионеров. Это должна была быть безумная по архитектурной задумке и долговременная стройка. Помогли её реализовать школьники, студенты и добровольцы. Общими усилиями справились за несколько лет: 1958–1962.

Помимо масштаба и грандиозности сооружений был ещё… зимний сад – с пальмами, лианами, фонтанами, бассейнами со всякой растительностью и прочей экзотикой. И рядом – всевозможные бесплатные детские кружки и секции. Это не только колоссальные денежные вложения, но и постоянный человеческий труд.

Думаешь про подобные проекты – и понимаешь, что СССР – это просто иная цивилизация.

На открытие Дворца пионеров приезжал сам Никита Хрущёв. Легко представить эту картину: жара, июнь, Воробьёвы горы, у Дворца пионеров стройные колонны детей; в первых рядах, конечно, Губанов, а вот идёт Хрущёв – неторопливо, пожимая протянутые руки; останавливается перед юношей:

– Как звать-то тебя, пострел?

– Лёня Губанов.

– Чем занимаешься, Лёня Губанов?

– Пишу стихи.

– Это хорошо! Это правильно. Стране нужны поэты, чтобы воспевать наше великое строительство – строительство коммунизма!

И идёт дальше.

А молодой человек стоит да думает, что с ним только что произошло. Правда ль это, сон ли наяву? Но о великих стройках он уже пишет. Пару месяцев назад, 30 марта 1962 года, в «Пионерской правде» напечатали губановские «Стихи о тайге»^[28]:

Мне приснилась вчера тайга
И продрогшие кедры в шапках,
Звёзды хрупкие ночь зажгла
Над заснеженной палаткой.

Видел я, как вставали люди
И как падали в снег леса…
И сибирские трудные будни
Говорили о чудесах.

Дальше начинаются типичные соцреалистические сентенции о строителях новых городов, о светлом будущем и об очаровании тайгой. Ещё не видны, но уже намечаются неточные рифмы. Образы позаимствованы у Есенина, крестьянских поэтов и поэтов новокрестьянской купницы. Нетрудно представить, что изучали слушатели литературных мастерских.

В студии на Ленинских горах преподавала Вера Ивановна Кудряшова. Тогдашняя преподавательница и поэтесса Лариса Румарчук оставила такой портрет своей старшей коллеги:

«…пожилая, с гладко зачёсанными волосами, в блузке с жабо, заколотым тяжёлой старинной брошью. Как я потом узнала, Вера Ивановна была заслуженной учительницей и вела эту студию со дня её основания [когда ещё студия помещалась в Доме пионеров и октябрят в переулке Стопани. – О. Д.]. А организована она была Надеждой Константиновной Крупской для литературно одарённых детей»^[29].

Компанию ей составляла, собственно, Лариса Ильинична Румарчук – однокашница Евтушенко и Ахмадулиной по Литературному институту. Они что-то рассказывали. Объясняли азы писательского мастерства. Молодые люди робко читали свои первые стихи. Вместе обсуждали. Обычный процесс. Как везде.

Владимир Черкасов-Георгиевский, тоже посещавший это лито, рассказывал, как студийцы принимали нашего героя:

«Не любили там Лёню по естественности – искромётной талантливости, брызжущей из стихов, как слюна с его губ, когда Губанов в декламации “заходился” <…> Лёня никогда не скандалил, не выяснял взаимоотношений, не “разбирал” произведений других. Он приходил для того, чтобы поведать нам стихами о своём житье-бытье, с товарищеской улыбкой послушать артель, помолчать и поговорить после собрания на какие-то простецкие темы»^[30].

Примерно в это же время пишется стихотворение «Блокада»^[31] – ещё традиционное, с предощущением будущего собственного стиля. Здесь, видимо, была прочитана книга «Денискиных рассказов» В. Ю. Драгунского, а конкретней – «Арбузный переулок», сюжет которого и становится основой стихотворения. Возможно, это было заданием Кудряшовой и Румарчук – переложить прозаическую историю:

Был мёртвый закат 43-го в мире,
Был город, был голод на синих губах,
Блокадная осень на траурных крыльях,
Гробы на горбах.

Был город, был гордым, но голым и нищим,
Бродячие листья, уроды-дома,
В них жили мальчишки, без песен, без писем,
Мальчишки без мам.
<…>

Был мёртвый закат, как кровавая тина.
А мальчикам снились арбузы с картин.
Арбузы, арбузы, арбузное небо,
Но семечек-звёзд не бывает и не было.
<…>

Кто знал, что мальчишка умрёт перед летом
С рисунком арбуза, и с болью планеты,
Арбузы, арбузы, арбузное небо.
Но не было мамы и хлеба ведь не было!

В такой обстановке важным становится не столько обсуждение и тем более посещение такой студии, сколько контакт с учителем. Или, как в иных студиях говорят, с мастером. Чтоб снять этот вопрос, можно привести отрывок из стихотворения Румарчук, где как раз показывается Дворец пионеров^[32]:

Мы сюда приходили несмело,
И, на пальце крутя номерок,
Поднимались по лестнице белой
Записаться в любимый кружок.

И отсюда, из этого сада,
Наклонившись, поднялся в полёт
И упал на траву виновато
Первый склеенный твой самолёт.

Это неплохие стихи, но не близкие Губанову. Судя по всему, никакого контакта с Кудряшовой и Румарчук у него не было, иначе бы он задержался в этой литературной студии.

Но… всякий опыт необходим.

Что даёт литературная студия Дворца пионеров?

Во-первых, знакомства. Отсюда вышла ощутимая часть будущей смогистской банды: Сергей Морозов, Владимир Батшев, Татьяна Реброва, Александр Васютков.

Во-вторых, теорию и практику стихосложения никто не отменял. На занятия приходили известные литераторы и литературоведы: пушкинист Сергей Михайлович Бонди, не нуждающийся в представлениях Корней Иванович Чуковский, молодые поэты Фазиль Искандер и Олег Чухонцев, наконец, Сергей Баруздин – секретарь правления Союза писателей, а чуть позже главный редактор журнала «Дружба народов».

В-третьих, литературная студия обеспечивала бесплатные поездки по Подмосковью и по Золотому кольцу.

Как итог пребывания во Дворце пионеров появляется сборник «Час поэзии», подготовленный всё той же Румарчук. Правда, сборник залежался и вышел в 1965 году. В нём ещё одно знаковое имя – Ольга Седакова. К уже известным и проходным в советскую печать «Стихам о тайге» добавляются «Страницы детства»^[33]:

Наш тротуар в морщинах-трещинах,
Избит, истоптан каблуками.
Он шумных улиц руки скрещивает,
Большие, твёрдые, как камни.

Он постарел и сильно вылинял,
От времени неровным сделавшись,
Но сохранил рисунки, линии
Голубоглазых хрупких девочек.
<…>

Мне жалко, что листву ворочая
И пряча по карманам булки,
Придут сердитые рабочие
И ломом разобьют рисунки.

Всё это в принципе неплохо, но чувствуется, что стилистически не губановское. Может быть, так кажется, но никуда от этого чувства не уйти: вымученные тексты, написанные публикации ради, к тому же и не сумевшие как следует помочь.

Беда ещё в том, что к моменту выхода «Часа поэзии» (а он вышел не раньше июня 1965 года) Губанов состоялся как видный неподцензурный деятель культуры. Намеренно пишу так: уже не просто поэт, а деятель культуры. Думается, если б наша бюрократическая машина не затянула с печатью сборника, у Губанова случались бы, и не один раз, иные «советские» публикации. Правда, и поэт бы у нас был тоже иной – мастеровитый середняк.

Но надо отдать Губанову должное: он напрочь забывает и «Пионерскую правду», и «Час поэзии» – и с какого-то момента начинает искать ещё большей свободы. Потому что необходимо что-то ещё!

Неофутуризм

Начитавшись доступных томиков Пастернака и Маяковского, «Полутораглазого стрельца» Лившица (вряд ли же читались новые сборники ещё живых футуристов Кирсанова, Асеева, Сельвинского, Каменского, Ивнева или кого помельче?), Губанов решает изобрести велосипед – неофутуризм.

Таких отчаянных юношей было много ещё во время расцвета футуризма – в самом начале 1910-х. Вслед за кубофутуристами появились эгофутуристы, «Петербургский глашатай», «Мезонин поэзии», «Лирика» – это была основа основ. А ещё существовал десяток микрогрупп и множество одиночек, которые вполне могли прибавить приставку «нео» к своему будетлянству.

Впервые же эта приставка возникла в 1913 году – в казанском сборнике «Нео-футуризм. Вызов общественным вкусам». Конечно, то была пародия и насмешка. На страницах издания красовались в основном угловатые кубистические рисунки, но были и стихи. Например, такие:

Тигр тигристый
Бежал по пустыне
Увидел спящего путника.
Взалкал характер дико-игристый.
На путника кинулся тигр
Кровь жадно пил.
На всю пустыню вопил.
А путник не знал, не ведал,
Что тигр им пообедал.

Посмеялись – идём дальше. Уже в 1920–1930-е годы всякий молодой человек, желающий писать ярко и эпатажно, начинал либо с подражаний зауми Алексея Кручёных и компании (взять хоть обэриутов), либо с провозглашения неофутуризма. Одним из таких начинающих поэтов был Николай Глазков.

С конца 1930-х годов он тесно общался с Лилей и Осипом Бриками. Познакомился у них с Кирсановым, Асеевым, Кручёных и Мариенгофом.

В 1939-м вместе с Юлианом Долгиным основал «небывализм». Им удалось выпустить два машинописных сборника.

Но возникает вопрос: был ли это действительно неофутуризм?

Возьмём в качестве примера стихотворение «Гоген»^[34] (1939) Глазкова:

Ее зовут Байраума́ти^[35].
И буйволы бегут.
И я её не на кровати,
а на берегу.

У него было ещё очень похожее, столь же эротоманское стихотворение:

На диване
Надю Ваня.

Нечто подобное писал и Долгин, и остальные менее приметные молодые поэты. Пытались подражать кручёныховской зауми. Но в основном – вот такой примитивизм.

То есть тоже мимо.

Что же Губанов? Изобретает он что-то новое, дерзкое и эпатажное?

Владимир Бондаренко, критик и журналист, писал, что наш герой «…в 1963 году составил самодельный сборник “Первое издание неофутуристов”»^[36]. По воспоминаниям Батшева, к работе над этим изданием привлекались ещё Валентин Волшаник^[37] и Игорь Грифель.