Я уже описывал пару аналогичных читательских реакций:

Один зарубежный издатель моей первой книги признавался, что, прочитав ее, не спал три ночи, так его взволновала основная идея книги, показавшаяся ему неуютной и безрадостной. Другие интересовались, как мне хватает сил вставать по утрам. А некий школьный учитель из далекой страны написал мне с упреком, что его ученица пришла к нему в слезах, поскольку прочла все ту же книгу и почувствовала, что жизнь пуста и бессмысленна. Он посоветовал ей не показывать книгу никому из товарищей, дабы и они не заразились этими нигилистическими и пессимистическими настроениями^[64].

Если что-то является истиной, бесполезно выдавать желаемое за действительное, чтобы упразднить эту истину. Это первое, что я скажу, но второе едва ли не так же важно. Как я писал дальше:

По всей вероятности, никакой конечной цели у Вселенной действительно нет. Но, как бы то ни было, разве мы всерьез связываем свои личные надежды с судьбой Вселенной? Конечно же не связываем – по крайней мере, будучи в здравом уме. Нашей жизнью управляют самые разнообразные и гораздо более близкие нам теплые человеческие желания и ощущения. Обвинения, будто наука отнимает у жизни ту душевную теплоту, ради которой только и стоит жить, настолько абсурдны и нелепы, настолько диаметрально противоположны тому, что чувствую я и большинство ученых, что мне насилу удается не впасть в то самое безнадежное отчаяние, в насаждении которого меня ошибочно обвиняют.

Сходную наклонность казнить гонца демонстрируют и другие критики, возражающие против неприятных социальных, политических или экономических следствий, вытекающих, по их мнению, из “Эгоистичного гена”. Вскоре после того, как миссис Тэтчер одержала свою первую победу на выборах в 1979 году, мой друг Стивен Роуз написал в New Scientist следующее:

Не хочу сказать, будто Saatchi & Saatchi^[65] наняли команду социобиологов писать сценарии для Тэтчер, ни даже что некоторые оксфордские и сассекские профессора начинают радоваться этому практическому воплощению простых истин об эгоистичных генах, которые они стремились до нас донести. Совпадение модной теории с политическими событиями не столь однозначно. Я, однако, убежден, что, когда будет написана история правого поворота конца 1970-х, от закона и порядка к монетаризму и к (более непоследовательным) нападкам на госрегулирование, тогда поворот в научной моде, хотя бы только от моделей группового отбора к моделям родственного в эволюционной теории, будет рассматриваться как составная часть волны, на которой вознеслись к власти тэтчеристы и их представление о неизменной, ксенофобной и склонной к конкуренции в духе XIX века человеческой природе.

Под “сассекским профессором” подразумевался покойный Джон Мейнард Смит, которым восхищались и я, и Роуз^[66]. В свойственной ему манере он ответил в письме в редакцию New Scientist: “Нам что, нужно было подделать уравнения?” Одна из главных идей “Эгоистичного гена” (которая повторяется в заглавном эссе “Капеллана дьявола”) состоит в том, что нам не следует выводить наши ценности из дарвинизма, – разве только с отрицательным знаком. Наш мозг доэволюционировал до той точки, в которой мы получили возможность восставать против своих эгоистичных генов. Тот факт, что мы на это способны, очевиден в силу того, что мы пользуемся контрацепцией. Тот же принцип может и должен работать в более широком масштабе.

В отличие от второго издания 1989 года, в этом юбилейном издании нет никаких новых материалов, кроме данного предисловия и нескольких выдержек из рецензий, выбранных моей троекратной издательницей и куратором Латой Менон. Никто, кроме Латы, не смог бы заменить Майкла Роджерса, штучного внештатного редактора, чья непоколебимая вера в эту книгу стала ракетой-носителем для полета ее первого издания.

В этом издании, однако – что меня особенно радует, – восстановлено оригинальное предисловие Роберта Трайверса. Я упомянул Билла Гамильтона как одного из четверых интеллектуальных героев моей книги. Второй – Боб Трайверс. Его идеи занимают немалый объем в главах 9, 10 и 12, а также всю главу 8. Его предисловие – не просто великолепное введение в книгу; нестандартным образом, он избрал его как платформу, чтобы высказать миру блестящую новую идею – собственную теорию эволюции самообмана. Больше всего я благодарен ему за то, что он позволил украсить это юбилейное издание своим оригинальным предисловием.

Часть II
Несказанные миры: слава природе

Беседа с Адамом Хартом-Дэвисом
Эволюция и ясность письма в науке

Адам Харт-Дэвис – издатель, теле- и радиоведущий, знаменитый в Британии своей экстравагантной манерой одеваться и своими достижениями в области популяризации науки, зачастую с историческим уклоном. Из сотен интервью, данных мною по всему миру, это, возможно, наиболее емко выражает всю суть моей науки. Оно входит в серию интервью с учеными, которые Адам проводил в рамках серии телепередач Magrack Maximum Science на канале AMC в США в 2002 году. Здесь воспроизводится сокращенная расшифровка нашей беседы, опубликованная в Британии в Talking Science (2004).

Способна ли наука ответить на вопрос “почему”? Чем важен ген? Можем ли мы ценить науку в том смысле, в котором ценим музыку?

АХ-Д: Ричард, вы говорите, что наша жизнь составляет лишь малую частицу от огромного срока существования Вселенной и что мы должны потратить ее на стремление понять, почему существуем мы и почему вообще существует Вселенная. Но ведь наука не может ответить на подобные “почему” – или все-таки может?

РД: У слова “почему” не одно значение. Для меня как для ученого оно может означать две вещи. Во-первых, какова последовательность событий, которая привела к тому, что мы существуем и что мы такие, какие мы есть? На него наука отвечает. Второй род “почему” означает “зачем”. На него наука ответить не может; более того, я думаю, что это вопрос бессмысленный, что его не стоит задавать, за исключением разве что тех случаев, когда мы имеем дело с человеческими изобретениями. Можно сказать, для чего существует штопор, для чего существует авторучка, но нельзя сказать, для чего существуют жизнь, гора или Вселенная. Живые существа – особая история: можно спрашивать, для чего предназначены птичье крыло или собачий зуб. Это имеет особое значение в контексте дарвиновского естественного отбора: конкретно это значит “что сделал тот или иной признак, чтобы помочь предкам данного существа выжить и оставить потомство?”. Это особый род “почему”.

Но в разговорном значении “почему”, по-моему, более чем резонно задаваться вопросом, почему мы существуем. В смысле, какая последовательность событий, какой набор предшествующих условий приводит к нашему существованию? Лучший способ потратить отведенное мне недолгое время под солнцем – постараться понять, как отвечать на такие вопросы.

АХ-Д: Лучше всего, вероятно, известна ваша книга “Эгоистичный ген”, которой исполнилось вот уже – сколько? – двадцать пять лет? Вас удивляет, насколько успешной была и остается эта книга?

РД: Когда я писал ее, то в шутку называл “своим бестселлером”, но не думал, что она действительно им станет. И она не стала мегабестселлером в первые шесть месяцев, как полагается бестселлеру-блокбастеру, но я доволен тем, что годы идут, а она стабильно продается. Это в долгосрочной перспективе лучше, чем такой бестселлер, который бурно распродается в первые полгода, а потом про него все забывают.

АХ-Д: Когда вы ее писали, вы просто пересказывали упрощенную версию эволюционных идей Дарвина?

РД: Тогда я думал, что это так, и во многих отношениях думаю так и до сих пор, но, по-моему, есть разница между популяризацией, которая означает, что вы берете нечто уже известное научному сообществу и делаете это понятным – и я действительно много этим занимался, – и тем, чем, как мне представляется, занимаюсь я, то есть скорее стараюсь изменить мышление людей – и тут речь идет не только о широкой публике, но и о моих собратьях-ученых, моих коллегах. Мне говорят (достаточно часто, чтобы я в это поверил), что даже специалисты в этой области меняют свое мышление не вследствие каких-либо моих открытий, а вследствие моих формулировок, которые оказались достаточно непривычными, чтобы и впрямь глобально изменить взгляд людей на привычные вещи.

АХ-Д: Почему вы в качестве единицы выбрали ген?

РД: Вряд ли правильно будет сказать, что я выбрал ген. Ген за меня выбрала природа. Я сделал вот что: взял существующую неодарвиновскую теорию и сказал, что буду рассматривать ее с точки зрения гена; именно этого как раз некоторые не понимали. Они сосредотачивались на уровне отдельного организма. Отдельный организм служил проводником жизни – кролик, слон или кто там еще. Кролик действительно старается выжить и оставить потомство, но если вы спросите, зачем кролик стремится выжить и оставить потомство, то воспроизводятся как раз гены.

Происходит вот что: на протяжении многих поколений выживают те гены, которые хорошо умеют производить на свет кроликов. Следовательно, глядя на кроликов, вы видите, что их породили гены, которые хорошо умеют производить кроликов, гены, которые сохранились через множество поколений. Ген – единственная часть кролика, или слона, или человека, или любого другого, какого хотите, существа, которая передается из поколения в поколение, теоретически бесконечно. В принципе, информация в гене бессмертна, и это означает, что удачные гены бессмертны, неудачные смертны, и что таким образом мир заполняется удачными генами. Это те, которые выживают; это дарвиновский процесс. Но особи, индивидуальные организмы, слоны или люди, в любом случае смертны, они не выживают – в долгосрочной перспективе. Выживает информация, а ДНК – это информация, носителями которой являются живые существа.

АХ-Д: Это какой-то научно-фантастический подход.

РД: Забавно, что вы так говорите; в некотором роде я всего лишь перефразирую то, что содержится в неодарвинизме, но это действительно своего рода научно-фантастический подход. Характеризуя людей, я использовал словосочетание “неуклюжие роботы”, что вызвало определенные возражения. Это означает лишь, что гены суть информация; они та часть, которая передается из поколения в поколение. Для выживания они используют организм, а организм можно представить себе с подобной научно-фантастической точки зрения, как робота, который гены строят для себя и затем на нем катаются. И именно потому, что они катаются на своем роботе, выживание генов тесно связано с выживанием робота. Это машина, которая носит с собой собственный чертеж, а следовательно, если она выживет и выполнит свою задачу размножения, то выживет и чертеж.

АХ-Д: Ваш тезис по сути подразумевает, что имеет значение выживание гена. Но ведь генам на каком-то уровне приходится сотрудничать, даже в пределах одного организма, не говоря уже о виде, ведь так?