Или естественный отбор, как я настаиваю здесь, выбирает между генами? В этом случае не стоит удивляться, что находятся отдельные организмы, проявляющие альтруистическое поведение “ради блага генов”, например, кормя и защищая родичей, которые, скорее всего, имеют общие с ними копии тех же генов. Подобный родственный альтруизм – только один способ, которым эгоизм гена может конвертироваться в альтруизм особи. Моя книга объясняет, как это работает, наряду с реципрокностью – другим основным источником альтруизма в дарвиновской теории. Если бы я когда-нибудь собрался переписать эту книгу, с точки зрения усвоенного мною позже “принципа гандикапа” Захави / Графена, то уделил бы также некоторое место идее Амоца Захави о том, что альтруистический дар может быть сигналом доминирования в стиле потлача: смотри, насколько я выше тебя, я могу себе позволить что-то тебе отдать!^[59]

Позвольте мне повторить и расширить обоснование употребления слова “эгоистичный” в заглавии. Главный вопрос таков: какой из уровней в иерархии живого окажется неизбежно “эгоистичным” уровнем, на котором действует естественный отбор? Эгоистичный вид? Эгоистичная группа? Эгоистичный организм? Эгоистичная экосистема? Большинство из этих вариантов можно оспорить, и большинство из них некритично принимается теми или иными авторами – но все они неверны. Учитывая, что смысл дарвинизма можно емко сформулировать как “Эгоистичное что-то”, этим чем-то оказывается ген, по убедительным причинам, приведенным в книге. Независимо от того, согласитесь ли вы в итоге с самой аргументацией, это объясняет заглавие.

Надеюсь, это предотвратит более серьезные недоразумения. И тем не менее задним числом я замечаю собственные огрехи. Особенно они присущи главе 1, где ярко проявили себя в следующей фразе: “Давайте попробуем учить щедрости и альтруизму, ибо мы рождаемся эгоистами”. Нет ничего плохого в том, чтобы учить щедрости и альтруизму, но слова “рождаемся эгоистами” вводят в заблуждение. Отчасти это объясняется тем, что только в 1978 году я стал отчетливо различать “носителя” (обычно организм) и оседлавший его “репликатор” (на практике – ген: все это объясняется в главе 13, добавленной во втором издании). Пожалуйста, удаляйте мысленно эту негодную фразу и другие подобные ей и подставляйте взамен нечто более соответствующее духу данного абзаца.

Учитывая опасности подобного рода ошибок, я отлично понимаю, почему заглавие можно истолковать превратно, и это одна из причин, по которым мне, вероятно, следовало бы выбрать “Бессмертный ген”. Еще один возможный вариант – “Альтруистичный носитель”. Возможно, это звучало бы чересчур загадочно; но, в любом случае, явное противоречие между геном и организмом как соперничающими единицами естественного отбора (противоречие, занимавшее покойного Эрнста Майра до конца его дней) разрешилось бы. Есть два типа единиц естественного отбора, и между ними нет противоречия. Ген является единицей в смысле репликатора. Организм является единицей в смысле носителя. Они представляют собой два совершенно различных типа единицы, и мы безнадежно запутаемся, если не будем проводить этого различия.

Еще одной хорошей альтернативой “Эгоистичному гену” стал бы “Сотрудничающий ген”. Это звучит парадоксально противоположным образом, но в центральной части книги отстаивается мысль о некоей кооперации между эгоистичными генами. Подчеркну: это не значит, что группы генов преуспевают за счет своих представителей или за счет других групп. Скорее каждый ген рассматривается как преследующий собственные эгоистические интересы на фоне других генов в генофонде, то есть на фоне целого набора кандидатов на половую перетасовку внутри вида. Эти другие гены – составная часть среды, в которой выживает каждый ген, – наравне с такими составляющими среды, как погода, хищники и добыча, окружающая растительность и почвенные бактерии. С точки зрения каждого гена, “фоновые гены” – те, вместе с которыми он путешествует через поколения в организмах. В краткосрочной перспективе это означает другие гены в геноме. В долгосрочной перспективе это означает другие гены в генофонде вида. Естественный отбор, таким образом, следит за тем, чтобы благоприятствовать группам взаимно совместимых – то есть фактически сотрудничающих – генов в присутствии друг друга. Ни в какой момент эта эволюция “сотрудничающего гена” не нарушает фундаментальный принцип эгоистичного гена. В главе 5 эта идея получает развитие с опорой на метафору гребной команды, и в главе 13 ее развитие продолжается.

Теперь, с учетом того, что естественный отбор эгоистичных генов обычно благоприятствует сотрудничеству между генами, нужно признать, что бывают гены, которые такого не делают и работают вопреки интересам остального генома. Одни авторы называют их беззаконными генами, другие ультраэгоистичными, третьи просто “эгоистичными генами” – не понимая их тонкого отличия от генов, сотрудничающих в эгоистичных картелях. Примеры ультраэгоистичных генов – гены мейотического драйва и “паразитическая ДНК” (последняя идея получила дальнейшее развитие у различных авторов под броским названием “эгоистичная ДНК”). Открытие новых, еще более причудливых примеров ультраэгоистичных генов стало характерной приметой лет, прошедших со времени первого издания этой книги^[60].

“Эгоистичный ген” критиковали за антропоморфную персонификацию, и это тоже нуждается в объяснении, если не в извинении. Я использую два уровня персонификации: генов и организмов. Персонификация генов вообще-то не должна составлять проблемы, так как ни один психически здоровый человек не думает, что молекулы ДНК обладают сознательной личностью, и ни один разумный читатель не припишет автору подобного заблуждения. Однажды мне выпала честь слышать, как великий молекулярный биолог Жак Моно рассуждает о творчестве в науке. Я забыл его точную формулировку, но речь шла приблизительно о том, что, пытаясь решить химическую проблему, он задается вопросом, как бы он поступил на месте электрона. Питер Аткинс в своей замечательной книге “Снова о творении” (Creation Revisited) использует аналогичную персонификацию, рассматривая преломление солнечного луча, проходящего через среду с высоким коэффициентом преломления, которая замедляет его. Луч ведет себя так, как будто стремится минимизировать время, затраченное на путь до конечной точки. Аткинс представляет его в образе спасателя на пляже, бегущего спасать утопающего пловца. Должен ли он броситься прямо к пловцу? Нет, поскольку бегает он быстрее, чем плавает, и будет разумно увеличить долю наземного маршрута. Стоит ли ему добежать по пляжу до точки прямо напротив цели, таким образом минимизировав свое время плавания? Этот вариант лучше, но он все еще не лучший. Расчет (если у спасателя есть время его провести) покажет ему оптимальный промежуточный угол, дав идеальную комбинацию быстрого бега с плаванием, непременно более медленным. Аткинс заключает:

Именно так ведет себя луч света, проходящий через плотную среду. Но откуда свет знает, причем явно заранее, какой путь наикратчайший? И в любом случае, почему ему не все равно?

Он развивает эти вопросы в увлекательных выкладках, вдохновляясь квантовой теорией.

Персонификация подобного рода – не просто изысканный педагогический прием. Она также поможет профессиональному ученому получить правильный ответ при угрозе коварных соблазнов допустить ошибку. Так обстоит дело с дарвиновскими расчетами альтруизма и эгоизма, сотрудничества и вражды. Получить неправильный ответ очень легко. Персонификация генов, если осуществлять ее с должной осторожностью, часто оказывается кратчайшим маршрутом к спасению теоретика-дарвиниста, тонущего в луже. Стараясь проявлять эту осторожность, я вдохновлялся мастерским примером У. Д. Гамильтона, одного из четырех названных по именам героев этой книги. В статье 1972 года (года, когда я приступил к работе над “Эгоистичным геном”) Гамильтон писал:

Естественный отбор благоприятствует гену в том случае, когда совокупность его копий составляет растущую долю от всего генофонда. Так как мы собираемся рассмотреть вопрос о влиянии генов на социальное поведение их носителей, давайте попытаемся оживить аргументацию, на время приписав генам разумность и определенную свободу выбора. Представим себе, что ген озабочен проблемой увеличения числа своих копий, и представим, что он способен выбирать…

Именно в таком духе следует по большей части понимать “Эгоистичный ген”.

С персонификацией организма дело обстоит сложнее. Ведь у организмов, в отличие от генов, есть мозги^[61], а значит, они на самом деле могут иметь эгоистические или альтруистические мотивы в некоем субъективном, узнаваемом для нас смысле. Книга под названием “Эгоистичный лев” может действительно породить недоразумение, невозможное в случае “Эгоистичного гена”. Подобно тому, как можно представить себя на месте воображаемого светового луча, разумно избирающего оптимальный маршрут через каскад линз и призм, или воображаемого гена, выбирающего оптимальный маршрут через поколения, можно помыслить конкретную львицу, рассчитывающую оптимальную поведенческую стратегию долгосрочного будущего выживания ее генов^[62]. Первым вкладом Гамильтона в биологию стала точная математика, которую по сути пришлось бы применять истинно дарвиновской особи (например, льву), принимая решения, рассчитанные на то, чтобы максимизировать долгосрочное выживание своих генов. В “Эгоистичном гене” я использовал неформальные словесные аналоги подобных расчетов – на двух уровнях.

В следующем абзаце мы быстро переключаемся с одного уровня на другой:

Мы рассматривали условия, при которых матери может быть выгодна гибель слабого детеныша. Интуитивно можно предполагать, что сам он должен бороться до конца, но с теоретической точки зрения это необязательно. Как только такой детеныш становится слишком маленьким и слабым, так что его ожидаемая продолжительность жизни снижается до уровня, при котором извлекаемая им из родительского вклада польза составляет менее половины того, что потенциально могли бы извлечь из этого вклада другие детеныши, слабый должен с достоинством умереть. При этом он обеспечит своим генам максимальный выигрыш^[63].

Все это размышления на уровне особи. Я не постулирую, что слабый детеныш выбирает то, что ему приятно или воспринимается как благо. Скорее, постулируется, что особи в дарвиновском мире как будто производят расчет, что будет лучше для их генов. В этом абзаце я проясняю свой тезис, быстро переключаясь на генный уровень персонификации:

Иными словами, ген, дающий инструкцию: “Тело! Если ты гораздо мельче, чем другие члены одного с тобой помета, откажись от борьбы и умри”, может добиться успеха в генофонде, потому что его шансы попасть в тело каждого спасенного брата или сестры равны 50 %, тогда как шансы выжить, находясь в теле слабосильного детеныша, в любом случае весьма незначительны.

А затем в том же абзаце мы сразу переключаемся на точку зрения размышляющего детеныша:

В жизни каждого слабого детеныша есть момент, после которого пути назад уже нет. До наступления этого момента он должен продолжать борьбу, а затем отказаться от нее и – что было бы лучше всего – позволить своим собратьям или родителям съесть себя.

Я действительно считаю, что эти два уровня персонификации не привносят путаницы, если читать все целиком и в контексте. Два уровня “как бы расчетов” приводят к одному и тому же выводу, если проделать их правильно: более того, это критерий оценки их правильности. Поэтому я не думаю, что отказался бы от персонификации, если бы мне пришлось писать эту книгу заново.

Но одно дело сожалеть о том, что написал книгу. Другое дело – сожалеть о том, что ее прочитал. Что нам делать со следующим вердиктом читателя из Австралии?

Потрясающе, но временами мне хотелось бы это развидеть… На определенном уровне я могу разделить то ощущение чуда, которое Докинз столь явно усматривает в работе столь сложных процессов… Но в то же время я во многом виню “Эгоистичный ген” за череду приступов депрессии, которые я переживал на протяжении более чем десятка лет… Я никогда не был уверен в своих духовных воззрениях на жизнь, но старался найти нечто более глубокое – старался уверовать, однако у меня никогда толком не получалось, – и вот я обнаружил, что книга Докинза просто развеяла все смутные идеи, имевшиеся у меня по этой части, помешав им хоть как-то консолидироваться. Это вызвало у меня несколько лет назад достаточно серьезный личностный кризис.