Вероника сейчас казалась незнакомой и чужой, Регина будто впервые видела её и удивлялась случившимся в девушке переменам. Казалось, она вошла в транс, действия осуществляет механически, находясь где-то очень далеко от этой бани, от Регины и от целого мира. И сейчас Вероника казалась красивой. Ослепительно красивой, необыкновенно! Её взгляд, наполненный фанатичным огнём, завораживал, заставлял молчать, приглядываться, прислушиваться, он пригвождал к месту, и Регине казалось, что она и сама уже находится в изменённом сознании.

Промелькнула мысль о наркотиках. Может это они? Да вряд ли, ничего подобного за Вероникой замечено не было, она не пьёт даже, а курит так редко, что лучше бы и совсем не курила, зачем ей это? Так что вряд ли наркотики…

Но неужели она способна на то, чтобы вогнать себя в состояние близкое к эйфории? Чтобы отрешиться от мира настолько, что б перестать замечать его. Не слышать, не видеть, не понимать… Где она сейчас? Что видят её глаза? Мерцающие огоньки свечей? Фотографию красивого парня, над которой занесла ладони?

И конечно, засмотревшись на Веронику, Регина пропустила момент, когда та, молниеносным движением схватила нож и чиркнула себя по ладони. Ладонь окрасилась алым, Регина вскрикнула и зажала рот руками, в подставленную мисочку с ладони Вероники закапала кровь.

Порез оказался глубоким, Вероника перестаралась, и кровь бежала ручьём, сначала в одну мисочку, потом во вторую и в третью. Из рукава Вероника выхватила льняную тряпицу, ловко замотала раненую ладонь и продолжила ритуал, Регина, забившись в уголочек, тряслась от страха, но тем не менее, глаз не сводила с приятельницы, наблюдала, и лишь сердечко бухало в груди, да кровь шумела в ушах…

Вот Вероника обмакнула ручку в мисочку с кровью, принялась выводить какие-то символы на листке бумаги, при этом шептала что-то монотонное, на одной ноте, то наращивая темп, то сбавляя, вот приложила листок к фотографии, раненой рукой зачерпнула из мисочки землю, перемешанную с кровью, бросила небрежно на фотографию, вот брызнула на неё подкрашенной кровью водой…

Регина, сама не своя не от страха уже, от ужаса, вдруг поняла, что вовсе не ритуала боится, а Веронику. Ну ясно же, не в себе девушка, сильно не в себе, кто её знает, что в следующую секунду учудит? А вдруг ножом размахивать начнёт, вдруг её, Регину, теперь порежет? И понимала она, что слиться со стеной не получится, и что сбежать невозможно, понимала, что для этого придётся, по меньшей мере, отпихнуть Веронику с дороги, вот и жалась к стене, стараясь дышать через раз.

Вероника чиркнула спичкой, подожгла фотографию вместе с листком, поднесла её к зеркалу, вгляделась в его поверхность, стараясь, разглядеть что-то в неровном пламени, и тут что-то произошло…

Сдавленно вскрикнув, Вероника выронила фотографию и, потеряв сознание, рухнула на пол, упало зеркало. Не так, чтобы разбиться, опрокинулось просто, отражающей стороной вниз, и, будто смахнул кто, разом разлетелись по маленькому помещению свечи…

Регина завизжала от ужаса, занялись пламенем домотканые половички, загорелся подол Вероникиной рубахи…

Первым порывом Регины был побег. Просто сбежать и всё, но… как же Вероника? Пламя быстро распространялось. Слишком быстро для обычного огня… Надо принимать решение. Регина распахнула дверь. Волна воздуха, ворвавшаяся в помещение, дала огню сил, пламя взметнулось, поползло по деревянным стенам. Регина, руками сбив пламя с рубахи Вероники, подхватила ту под мышки, волоком потащила прочь из огненной ловушки.

Ох и тяжела она была! Пока вытащила, думала сама сейчас тут же, рядышком приляжет, от натуги сознания лишившись, но нет, справилась, видно, страх сил прибавил, вытащила Веронику в гостиную, плеснула на неё водой из бутыли.

Помещение наполнялось дымом, пламя стремительно распространялось. Всё гудело, трещало и, вторя пламени, подвывала от безысходности Регина. Одна она не уйдёт, не сможет, а Вероника всё никак в себя не приходит… Волоком, преодолевая метр за метром, Регина подтащила её к коридору, кинулась к двери, ударила пальцами по щеколде, распахнула дверь. Вот она – свобода. Ещё пару шагов и всё, опасность уйдёт, но Вероника…

Регина кинулась назад, кашляя отыскала в дыму подругу, снова потащила к выходу, он был так близок…

Вот уже ступеньки. Их три. Надо постараться. Последний рывок…

Силы закончились сразу, стоило только вывалиться из горящей бани, Регина упала на траву, одной рукой обнимая всё ещё не пришедшую в себя Веронику, и тоже уплыла куда-то в блаженное небытие. И так ей хорошо в нём было. Её качало на волнах, баюкало, с ней небытие разговаривало ласковыми голосами – какие-то повторялись, какие-то звучали однократно, какие-то казались знакомыми и родными, какие-то совсем чужими, небытие нежно обнимало её, укутывая в звёздное покрывало, небытие обещало что-то, дарило покой и негу, и оттого слишком грубым и резким оказалось пробуждение.

Что-то мешалось в горле, что-то огнём горело на сгибе локтя, что-то противно пищало в изголовье… И запах… В ноздри бил резкий запах больницы и лекарств, от него тошнило и кружилась голова.

Регина не торопилась открывать глаза, она привыкала. К звукам, запахам, к мерзкому писку какого-то аппарата. Где она? Что с ней произошло? Не помнит… Мысли ползают в голове медленными улитками, не единой не распознать, пустые, обрывочные и бессвязные, они причиняют боль, стучат в висках навязчиво и неукротимо. Из горла торчит какая-то трубка. Она мешает, хочется выдернуть её и дышать, дышать… Какое это счастье – просто дышать. И пусть нос улавливает только запах лекарств, чистящих средств и почему-то гари, сейчас эта гремучая смесь кажется упоительной, просто потому, что есть она, способность чувствовать. Значит жива. Значит ничего фатального…

Вот как бы ещё вспомнить, что произошло? Так… надо двигаться в обратном порядке. Сейчас больница, трубка, адская боль в горле, запах гари в носу. Вот. Это ключевое. Запах гари. Раз он есть, значит и огонь где-то был и дым, соответственно. И тут накатило. Вспомнилось, как сами по себе рассыпались по полу и полкам горящие свечи, как капал воск с одной из них, опрокинувшейся на бок, и чёрные густые капли летели на пол. Как упала свеча на подол Вероникиной сорочки и под рыжим огнём тлела выбеленная ткань. Вспомнилось, как она, напуганная и ошалевшая от ужаса, пыталась сбить огонь ладонями, а потом, плюнув, подхватила Веронику под мышки, потащила прочь. Вспомнилось, как стремительно распространялось пламя, как заволакивало дымом помещение, как накатывала паника, казалось, что всё, не выбраться уже. Как хотелось бросить Веронику и бежать самой, ведь она же вовсе не причём, это подруга затеяла ворожбу, но нет, не могла Регина бросить её, понимала, что эта смерть на её совести мёртвым грузом повиснет, тащила, упиралась, рыча от натуги и бессилия…

Регина открыла глаза, обвела взглядом, насколько это возможно сделать не шевелясь, помещение, похлопала ладонью по кровати. Тут же рядом возникла медсестра. Посмотрела на неё, улыбнулась радостно и кинулась в коридор, врача вызывать.

Трубку из горла вытащили, но говорить Регина по-прежнему не могла, воспалённое горло, будто посыпанное горячим, сухим песком саднило, распухший язык отказывался шевелиться во рту. Но спросить было необходимо.

– Вероника, – прохрипела она. Сама себя не услышала, но медсестра, занявшая свой пост рядом с ней, как-то догадалась.

– О подружке спрашиваешь?

Регина слабо кивнула.

– Так у нас она. В ожоговом. Ты в реанимации, она в ожоговом, – и, заметив недоумение во взгляде пациентки, пояснила, – Уж не знаю, что там у вас произошло, но у неё ожоги всего лишь, да и то, не очень сильные, а вот тебе повезло меньше, ты надышалась угарного газа. Сутки ты у нас, даже чуть больше. Боялись, что вовсе не проснёшься…

Глава 7

Ничего-то у Варвары не получилось. Хотя нет, не так. Приворот получился, да ещё какой! Вот только дар, обещанный бабкой Валентиной так и не объявился. И как Варя жалела о том, что в тот злополучный день выбор неверный сделала! Предпочла дару, открывающему множество путей и возможностей, банальные чувства.

Первое время она, конечно, как на крыльях летала, мчалась на свидания к Игнату по первому зову. Обо всём забыла и обо всех. А ведь в деревне ничего-то не скроешь, правда прёт наружу как дрожжевое тесто из кадушки, не удержать. Вроде и хоронятся ото всех в лесу, Игнат под обрывом знатную землянку соорудил, тёплую, надёжную, да только всё равно углядел кто-то дымок, поднимающийся ввысь, да не где-то – в лесу, там, где без костра ему быть не положено, да и полюбопытствовал, не поленился спуститься и, отогнув полог, заглянуть внутрь.

– Матерь божья! – вырвалось у путника, но двое у костра, слившись в объятиях, даже не услышали его возгласа, не до того было, – Срам-то какой, – бормотал невольный свидетель их страсти, взбираясь на холм, – Стыдобища!

И поползли по деревне слухи. Люди осуждали, люди шептались за спинами и с откровенным презрением отворачивались от Варвары. Нарочито, всем своим видом показывая, что говорить, да и знаться с ней не желают. А вот Игната не осуждали, жалели даже. Почему? Люди лишь плечами пожимали, задумывались. Чёткого ответа не находил никто. Разве что, сам Игнат.

– Околдовала ты меня, – говорил он, с тоской глядя перед собой. – Так околдовала, что душа рвётся, как подумаю, что разлучиться придётся. Волком завыть хочется.

– Зачем же нам разлучаться? – блаженно щурилась на его груди Варя, – Мы же любим друг друга.

– Затем, Варвара-краса, что меня жена дома ждёт. Сынки малые ещё совсем. Я им нужен! Я люблю их!

– И Тоньку?

– Ну разумеется!

– А вот и нет! Меня ты любишь! – обиделась девушка. Поднялась, села, повернувшись к Игнату спиной, обхватила руками колени. – Коли не любишь, чего ж тогда в землянку ко мне тайком сбегаешь? Или дома дел нет? Или сынки внимания не требуют? Нет, Игнат… Кабы любил ты Тоньку, мыслей бы даже обо мне не допускал. А ты сейчас здесь. Со мной…

– Околдовала. Как есть, околдовала. Да, с тобой! – он тоже поднялся с лежанки, застеленной старыми одеялами, нашарил на земляном полу свои брюки, порылся в кармане, выбил папиросу из пачки, прикурил, – И соглашусь, тянет… Душу ты из меня тянешь, мне и сладко с тобой и больно, и боязно, мне и вырваться хочется и… умереть в твоих объятиях. И да, я кругом виноват, знаю, что предал семью и дальше предавать стану, это пагубно… это неправильно всё, но я не могу остановиться. – Затянулся, выпустил струйку едкого сизого дыма, с силой затушил папиросу о землю, буквально вмял окурок, утопив в мягкой почве. – Отпусти меня, Варя! Ведь не быть нам вместе!

– Да вот ещё! – Варя высокомерно улыбнулась, – почему же не быть-то? Да неужто я Тоньку не знаю? Столько лет дружим… Как только узнает, что ты ко мне на свиданки бегаешь, быстро мальчишек заберёт да к родителям переедет.

Так и вышло. Антонина даже объясниться ему не дала. Он за порог – на работу, она мальчишек собрала, вещи, и даже кошку – любимицу с собой прихватила и пошла к родительскому дому, не ведая, примут ли назад. Ведь так повелось на Руси, что жена должна прощать. Оскорбления, избиения, измены – да всё, что вздумается мужику сотворить. Должна прощать, молчать, принимать его любым, но ни в коем разе не разрушать семью! Вот и боялась Тоня в родительский дом идти. Ведь не примут если, к мужу назад отправят, придётся ей с детьми на улице жить. Под мостом, под забором, в сараюшке старенькой – где угодно, лишь бы не с ним. Только не с тем, кто предал. Тот, кто предал единожды, непременно предаст снова. Не готова Тоня предательство прощать, уж лучше действительно под мост.