Сейчас он Устинью до двора Апухтиных отвез, проследил, как она на подворье вошла, а уж там он за девушку не волновался, там она и к себе на подворье пошлет, и приедут за ней, и расспрашивать не станут лишний раз, все шито-крыто будет. А как отбор объявят, так и придет их время действовать.

Скоро, уже очень скоро – и было Боре радостно. И ошейник сняли с него, и злодея найти обещают, и Устя рядом будет… При чем тут Устёна? А может, и ни при чем, просто радостно с ней и хорошо, и думать о ней приятно, и Боря ей за спасение и помощь благодарен. Вот!

Глава 3

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Не думала я про себя, а про государя и вдвое не думала.

Не то, не так сказано: думала я о нем каждую минуту. Считай, из мыслей моих не выходил он, все движения его перебирала, слова, взгляды, не одну сотню раз вспоминала, не одну тысячу!

А вот что приворожен он, что опутан и окован – даже и помыслить не могла!

В голову не приходило! Поди ж ты, как оказалось!

Сначала Илья, теперь вот Борис – не спущу! Найду гадину – сама раздавлю! Медленно давить буду, за каждую минуту сожранную, за каждую каплю силы отнятую, не за свою жизнь – за их!

Но кто бы подумать мог?

Когда ж его оборотали?

Добряна сказала, вскорости после того, как на престол сел. И… двадцать лет получается! Ежели ту, черную жизнь считать… да, где-то двадцать лет.

Двадцать лет он на себе эту удавку нес, двадцать лет… опять же, Добряна сказала, силы из него тянули, без наследника оставили, но давить – не давили. Болезни не насылали, повиноваться не заставляли, просто – удавка была.

Это свою жизнь я помню ровно через стекло закопченное, а Боря… я о нем каждый слух ловила, каждое слово, дышала им, грелась, ровно солнышком… он с утра улыбнется, а я весь день хожу ровно пьяная от счастья.

Так что…

Поженились мы тогда с Фёдором. И даже пару лет так прожили. А потом Бореньку попросту убили. Не просто так, нет. Год плохой выдался: недород, засуха, голод… Сейчас я заранее о том знаю, сейчас предупрежу. А тогда… Боря из сил выбивался, стараясь из одной овцы десять шапок выкроить, где получалось, где не очень… вроде и удалось. Не то чтобы везде хорошо было, но люди хоть от голода не умирали.

А по весне на базарах крикуны появились, толпу взбаламутили, народишко к царю кинулся, справедливости просить.

Боря к ним выйти хотел, ну и Фёдор с ним, поддержать же надобно. Подробности не знаю я, на женской половине была. Кто б меня пустил?

Да и не рвалась я особенно, свято была уверена, что Боря со всем справится.

Что меня тогда под руку толкнуло?

Как свекровка с рунайкой в очередной раз сцепились, так я и выскользнула наружу… и к царю кинулась. По обычаю, и бояр, и людей принимал он в палате сердоликовой. Знала я, есть местечко, где и подсмотреть, и подслушать можно, спрячешься потихоньку за ширмой с сердоликом – и стой, смотри в свое удовольствие, не заметит тебя никто.

Только никого в палате сердоликовой не было, ни бояр, ни просителей.

Один Борис был.

Умирал он.

Лежал на полу, у трона, и кинжал у него в груди… век тот кинжал не забуду. Та рукоять мне в кошмарах снилась: резная рукоять алая, и кровь на руках тоже алая, и изо рта у него кровь струйкой тонкой.

Я на колени рядом упала, взвыла, наверное, – не знаю. А Борис от шума опамятовался, глаза открыл, на меня посмотрел…

– Поцелуй меня, Устёна…

Так с моим поцелуем в вечность и ушел.

Так меня на коленях рядом с телом его и нашли… Кажется, выла я, ровно собака, хозяина утратившая, только кому до меня дело было?

Свекровка пощечин надавала, муж даже и внимания не обратил – править им надобно было! Трон занять, кого купить, кого прину́дить, кого просто уговорить их поддержать…

А я умерла в тот день.

Окончательно.

Сколько лет… не могла я тот день вспоминать: только задумаюсь – и рвется крик. А теперь надобно и вспомнить, и призадуматься.

Ладно, дела дворцовые – тут я мало что знаю. А вот в остальном… и хорошее тут есть, и плохое.

Когда Борис умирал, в той, черной моей жизни, он меня о поцелуе просил. Почему? Из любви великой? Или… мог он тоже силу мою почуять? На грани жизни и смерти почувствовать, понадеяться на спасение?

А ведь мог.

Могла б я ему помочь тогда?

Нет, не могла бы. Сейчас бы справилась, а тогда, непроснувшаяся, не умевшая ничего… и сама бы умерла, и его бы погубила. Хотя лучше б мне тогда рядом с ним умереть было, рука об руку на небо ушли бы, не пожалела б ни минуты из жизни той. Так… не надо о том думать. Это было да и сгинуло и не сбудется более, сейчас я из кожи вон вывернусь – а жить он будет!

Кинжал тот вспомни, Устя! Ну?!

Рукоять у него была неправильная, вот! Обычно такие вещи иначе делают. Было у меня время разобраться, в монастыре-то!

Рукоять кинжала должна в руке лежать удобно, не выпадать, скользить не должна, потому ее или из дерева делают, или кожей обтягивают, или накладки какие… тот кинжал был иным.

Из алого камня. Целиковая рукоять, алая, золотом окованная.

Не лал, хотя кто ж его теперь-то знает?

Но… рукоять неудобная была. Недлинная, тонкая, гладкая, полированная – такую и не удержишь. Или не для мужской руки она была сделана?

Может и такое быть.

А ежели для женской – кого бы к себе государь подпустил?

Жену, мачеху, а может, еще кого? Полюбовницу какую?

То спросить у него надобно. Не знаю я, сколько лежал он там… пять минут – или полчаса? Когда б его хватились? Почему не искали?

Что ж я дура-то такая была? Что ж не думала ни о чем?!

Теперь уж смысла нет плакаться, теперь о другом надобно размышлять. Рукоять я ту до последней черточки помню, ежели у кого увижу… не успеет этот человек убить. Я раньше нападу.

К привороту вернуться надобно.

К аркану.

Допустим, набросили его вскорости, как Борис на трон сел. Много для того не надобно, волосок с подушки сняли да и сделали все необходимое.

Пусть так.

А вот потом-то что случилось?

Ежели подумать…

Фёдор рос, государство постепенно богатело, землями прирастало, власть царская укреплялась. Не тем помянут будь государь Иоанн Иоаннович, а только ему бы не царем быть, а нитками в лавке торговать. Не умел он править и бояр приструнить не мог, и проблем у него множество было.

Я почему из-за бунта и не встревожилась – в правление Иоанна Иоанновича такое через три года на четвертый случалось. То Медный бунт, то Соляной, то Иноземный…

Бывало.

Потом женился государь. Не сразу, но ведь женился же второй раз? И жену он свою любит…

Любит?

А как колдун допустил такое?

Тут или – или.

Ежели б любовь там была настоящая… такое тоже бывает. Тогда и цепи любые упадут, и арканы слетят. Это может быть.

Но аркан-то на месте, получается, нет там настоящей любви?

А вот тогда второе возможно.

Что колдун и рунайка вместе действуют, что знали они друг друга. Могло такое быть? Что колдун царя к Марине направил да помог ей немного?

Могло…

Хотя и сама рунайка хороша, зараза! Там и помогать-то много не надобно, рядом с ней любая красавица линялой курицей покажется, чучелком огородным окажется…

Другое дело, что детей у них не было.

А ведь…

Ну-ка думай, Устя! Хорошо думай!

А ведь похоже, что рунайку тоже обманывали? Могло такое быть? Она ведь с другими мужчинами в постель ложилась наверняка, не только с Ильей. И ни от кого не затяжелела?

Не могла?

Не хотела?

Знала, что царь зачать дитя не сможет, – и не старалась даже? Так ведь тут и ума большого не надобно, подбери мужчину похожего да и рожай от него! Не разоблачат и не подумают даже!

Сколько я в монастыре таких историй наслушалась? Да вспомнить страшно! На что только бабы не пускаются, на какие ухищрения, чтобы мужчину привлечь да удержать…

Рунайка не беременела.

Почему?

Тогда я о том не задумывалась, просто радовалась. Для меня это значило, что не так ладно у них все с Борисом… ревность и злость меня мучили. Дура! Не ревновать надобно было, а смотреть да примечать. А я… Дура, точно!

Посмотрю я на нее.

Внимательно посмотрю, и уже не как баба ревнивая, а как волхва, и горе тебе, Марина, когда ты заговоры против мужа плетешь! Ей-ей, не пощажу!

Никого я щадить не буду!

За себя – простила бы, а за него вы мне все ответите, дайте добраться только!

Глотку перерву!

* * *

– Феденька, утро доброе! Глазки-то открой!

Фёдор потянулся, почесался… и глаза открывать не хотелось, и отвечать, и головой думать, уж очень сильно болела она, но Руди был неумолим:

– Федя, не уйду я ведь никуда.

– Чтоб тебя, надоеда привязчивая! – Фёдор и посильнее ругнулся, но Руди ровно и не слышал его.

– Я по твоей милости, мин жель, вчера весь день в бегах… Не хочешь сказать, что случилось на гуляниях?

Тут уж и на Фёдора память накатила.

Гуляния, горка, Устинья…

Борис.

– Поторопился я. Устю напугал.

– Дальше что?

Руди помнил, как весь вчерашний день по гуляниям пробегал. А потом посланец вернулся да и доложил, мол, боярышня уж часа два как дома, конюх ее забирал от Апухтиных.

– Она со знакомыми уехала.

– А ты напиваться пошел…

Фёдор только зубами скрипнул.

Напиваться!

Борька, зараза такая! Кой Рогатый тебя на гулянки занес? Ты ж такие вещи и не любишь, и не уважаешь, тебе волю дай, ты, мыша книжная, отчетами зарастешь, как веселиться забудешь! А тут явился! Бывало такое, только старались не говорить о том лишний раз. Потайные ходы, кои еще от государя Сокола, знал каждый царевич – и молчал свято. Потому как могли те ходы и его жизнь спасти, и детей его в тяжелый момент.

И Устя…

Да как могла она… как вообще…

Ничего, вот женится он – обязательно случай тот ей припомнит. И строго спросит. А пока только зубами скрипеть и оставалось.

– Ну, пошел.

– Кто хоть встретился-то?

– Не помню я, как зовут его.

– Темнишь ты, мин жель…

– Не лезь, куда не надобно, – разозлился Фёдор. – Не то кубком наверну!

Руди только руки поднял, показывая, что не полезет, а Фёдор зубами скрипнул. Не раз он на трепку от братца нарывался. В детстве щенячьем – за животных, в юности… тоже всяко случалось.

Ох и памятен был ему случай, когда, будучи уже отроком, увидел Фёдор старшего брата, который прижимал в углу одну из матушкиных девок.

Что тут сказать можно было? Конечно, Фёдор попробовал Бориса шантажировать – и был тут же, на месте, крепко и нещадно выдран ремнем с бляхами. А потом и второй, когда собрался на то матушке пожаловаться.

Задница поротая лучше головы помнила… Фёдор и не сомневался, что оттреплет его старший брат, ровно щенка. Борьке хоть и четвертый десяток, а крепок он и стрельцам своим ни в чем не уступает. А Федя как в руки оружие возьмет, так у всех слезы на глазах. Не убился б царевич раньше времени-то, не покалечился. Нету у него к оружию таланта, не повезло, не любит его железо холодное, всегда дань кровью берет.

– Говоришь, дома сейчас Устинья?

– Дома.

– Прикажи завтрак подать да коня… съезжу к ней.

– Мин жель…

– И молчи!

Выглядел Фёдор так зло, что Руди только рукой махнул да и отступился. Вот сейчас – лучше подождать. Фёдора он и потом расспросит, не подставляясь, а то и саму боярышню.

Что там случилось-то такого на гуляниях, что царевич сначала нажрался, а теперь молчит, сидит тяжелее тучи?

Потискал ее Фёдор, что ли, не за то место, а боярышня ему и отказала?

Бабы! Кругом они виноваты!

* * *

Устинье сейчас и не до вины своей сомнительной было, и не до Фёдора, пропадом он пропади!

– Бабушка!

Рада была Устинья и счастлива до слез.

Успела прабабушка! Приехала!