В этот день нам выдали обмундирование – одежду, белье, ремни и сапоги. Это был один из счастливейших моментов в моей жизни! В плохо подогнанных гимнастерках мы совершенно не производили грозного, воинственного впечатления. Старый унтер-офицер ходил перед нами по плацу, и его громовой голос вызывал чувство ужаса у смущенных новобранцев. Он смотрел на нас свысока, считая детьми, которые пока не имеют права называться солдатами. Шагая вдоль строя, унтер преимущественно работал своими бровями. В какое-то мгновение наш ругающийся и шипящий командир вырос прямо передо мной, и я затрясся от страха.

– Ваша мать знает, что вы здесь?

– Нет, – выдавил я.

Над строем пронесся смех. Я получил двое суток ареста. После этого случая я понял, что в армии лучше держать рот на замке.

Через неделю ругани и воплей, а также грубого солдатского юмора старый унтер куда-то исчез. Но легче нам не стало. Наш новый командир хоть и был моложе, но обладал такой же манерой кричать и ругаться.

Через две недели муштры, после долгих часов упражнений с ружьем и штыком, настал день отправки на фронт. Однако наша рота все еще не походила на отборных, бодрых бойцов.

В поезде мы долго ехали по бесконечным железнодорожным путям старой России, не зная, что ждет нас впереди. Целую неделю мы провели в эшелоне, состоявшем из восьми вагонов для скота, открывавшихся с двух сторон. На каждом вагоне висела белая доска: 12 лошадей или 40 человек. Зимой двери оставались наглухо закрытыми, и приходилось выбирать – замерзнуть или задохнуться. В каждом вагоне находилось по 60 солдат, напиханных как селедки в бочке. Возможности сходить в туалет не было. В крайнем случае можно было свеситься из приоткрытой двери, удерживаясь за нее локтями и испытывая дискомфорт от пронизывающего ветра, дождя или снега. Можно было выпрыгнуть из вагона, благо поезд шел со скоростью 10 км/час, но потом очень трудно было в него забираться. Многим приходилось брести долгие километры пешком, прежде чем они догоняли свои составы, остановившиеся где-нибудь на запасных путях.

Наконец мы прибыли в Варшаву. Даже офицеры не имели представления о конечной точке нашего путешествия. В воздухе витали самые дикие предположения. Наша цель – Берлин? Австрия хочет заключить мир? Немцы во Франции понесли тяжелое поражение? Возможно, мы станем частью того русского парового механизма, который медленно, но непобедимо прорывается на Запад и давит все в Германии своей мощью?

Вскоре длинными маршевыми колоннами наш полк двинулся на запад. Полные ожиданий, мы вслушивались в тишину, желая уловить вдали грохот пушек, но вокруг звучали только не слишком воодушевленные крики «Ура!» польских крестьян, мимо которых проходили.

С тяжелыми вещевыми мешками за спиной, покрывая такие расстояния, которые под силу только хорошо подготовленным солдатам, да еще при хороших погодных условиях, мы двигались недели, месяцы. Сначала на север, потом на юг, восток и запад, но фронта так и не достигли.

Я очень быстро пришел к открытию, что мои представления об армии не имеют ничего общего с реальностью. Недостатка в еде, к счастью, мы не испытывали, но она была совершенно непригодной для употребления. Солдаты исхудали, растеряв энтузиазм и желание воевать. Утром мы получали немного каши на воде и в качестве дополнительного питания – порцию жесткого, как гранит, черного хлеба, порой покрытого толстым слоем плесени. Порция водянистого вареного картофеля являлась праздничным блюдом, ее нам давали два раза в неделю, во вторник и четверг.

Ничего не оставалось, как подтянуть пояса и идти все дальше и дальше, день и ночь, отсчитывая сутки и используя каждый удобный момент для сна. Эти форсированные ночные марши превратились для нас в ночные кошмары. С утра часто оказывалось, что в нашем строю появилось много свободных мест. Измотанные, солдаты падали один за другим. Не испытывая сострадания к этим несчастным, наш ротный командир, закаленный и крепкий, гнал нас дальше. Некоторые добровольцы заболели и умерли, так и не увидев врага. Так я потерял многих друзей. Страдания тянулись неделями.

Наконец пришел приказ о нашем назначении в 96-й пехотный Омский полк, который понес очень тяжелые потери в Восточной Пруссии.

Глава 2
Первая кровь

Первым испытанием для меня стало знакомство с солдатами 96-го пехотного Омского полка. Я не хочу сказать, что не уважаю их, но они произвели на меня впечатление людей, находящихся на грани безумия. Их вид был ужасен: истерзанные, словно вывернутые наизнанку, с ввалившимися глазами, полными ужаса, агонии и страданий. Казалось, они передвигаются только из страха перед надвигающейся смертью, и при каждом шаге их головы, напоминающие скелеты, мотались из стороны в сторону. Они были на грани истощения.

Мы встретили легкораненых, которые передвигались с посторонней помощью. Несмотря на свои раны, эти бойцы находили в себе силы приветствовать нас, когда мы проходили мимо них на передовую.

Наш полк состоял из полудюжины унтер-офицеров, двух подпрапорщиков и сотни рядовых. Они прошли через ад и с трудом вырвались оттуда. Вскоре настанет и наш черед. Нам предстояло пополнить поредевшие части передовой линии. Эта перспектива нас не пугала. Что мы знали о кошмаре, творившемся там? Разве не радовала нас возможность наконец-то вступить в бой после нескольких месяцев безделья? Мы были убеждены, что сможем сделать что-то значимое для нашей Родины и что Родина надеется на нас!

Когда нас распределили по взводам, я и двое моих друзей, к счастью, остались вместе. Наш батальон получил первое задание: атаковать одну из шести наиболее важных высот, захваченных врагом. Предполагалось, что атака начнется после артобстрела. Мне стало страшно. Мы стояли на опушке леса с ручными гранатами – по шесть штук на человека – и примкнув штыки к ружьям. Хватит ли мне смелости воткнуть свой штык в тело живого человека? Я выглядел очень аккуратно в своей чистой гимнастерке, но ведь штык войдет с ужасным звуком, и меня всего забрызгает кровью! Уроки штыкового боя всплыли в моей памяти: штык воткнуть, повернуть на четверть оборота и вынуть вновь.

Командир роты был еще совсем молод.

– Пойдем цепью, – сказал он. – Я рассчитываю, что вы будете храбро драться!

Драться? Конечно, мы будем драться! Я уже рвался в бой. Теперь каждая минута ожидания превратилась в пытку. Я получил приказ и обязан был броситься на врага. Я должен был убивать, потому что если не убью я, то меня убьют другие. Состязание убийц… Возможно, я не вернусь назад. Мне еще нет и двадцати, я не видел войны и не хотел умирать.

Солнце показалось из-за серых облаков, предвещая скорое начало атаки. Капитан, стоя в нескольких метрах впереди, держал часы в руке, прислушиваясь к грохоту пушек. Однако, к нашему удивлению, артиллерия, расположенная позади нас, дала осечку, обстреляв не тот холм. Для нас это не имело значения – мы все равно должны были идти вперед.

В одно мгновение вокруг меня развернулось ужасное зрелище: трассирующие пули, грохот снарядов, крики, шрапнель, разрывавшаяся в воздухе и разбрасывавшая вокруг осколки. Мирная утренняя тишина сменилась адским пеклом, а ландшафт, который только что был так спокоен, теперь кишел кричащими и бегущими солдатами.

Меня обогнал наш капитан, стремительно бросившись навстречу немцам. Я слепо последовал за ним, проваливаясь в глубокие воронки, но не теряя его из виду. Позади я услышал крик «А-а-а…» и понял, что это немец. Обернувшись, я увидел сверкнувший штык. Раздался удар металла о металл, и мой штык погрузился в нечто мягкое. Уроки штыкового боя не прошли даром – я повернул штык на четверть и вытащил его. Тело упало, и мой штык стал наполовину красным от крови.

Сотня метров до вражеской траншеи казалась сотней километров. Пуля оторвала карман на моей форме, но я вновь вонзил штык в тело врага. Крик ужаса, стоны – я распорол немцу плечо. Вынув штык, я вонзил его снова. Теперь ему конец! Я вытер окровавленные руки о шинель, испугавшись, что иначе не смогу удержать ружье. Тяжело дыша и задыхаясь, я заполз на холм и тут же лег ничком на землю. Нас осталось шестеро, мы захватили несколько брошенных ружей и разделили их между собой. Пятью минутами позже огонь нашей артиллерии наконец-то накрыл высоту. Мы не могли удержать захваченный рубеж из-за огня собственных орудий. Нам пришлось отступить, сквозь разрывы снарядов, спотыкаясь о сотни тел, разбросанных по полю.

Мы вернулись на свои позиции. Из боя вышли живыми только девятнадцать человек. В списки «павших с честью» добавилось имя нашего капитана и многих других. Меня представили к награде, Георгиевскому кресту. Я испытывал гордость, но чувство отвращения и стыда возвращалось при мысли о тех двоих, убитых мною. Первого я убил, защищаясь. Его жизнь или моя – вот в чем вопрос. Но почему я убил второго? Не знаю. Я боялся за свою жизнь, и мой инстинкт говорил мне, что чем больше врагов я уничтожу, тем больше шансов, что я уцелею. Это война. Личная ненависть среди сражающихся исключена. Ты колешь штыком противника потому, что боишься. Он думает точно так же. Вопрос только в том, кто убьет первым.

Мне было очень тяжело пережить первые впечатления от гибели людей, смертельной схватки и звериного желания убивать. Постепенно я начал привыкать. Смерть следовала за мной, куда бы я ни пошел. Я бежал со смертью, я засыпал с ней. Смерть стала важнее жизни. Смерть имела двойное значение – победа или поражение. Жизнь стала пассивной. Варварские, бесчеловечные факты, но это горькая правда.

Меня вместе с друзьями отправили в разведку. Нам предстояло подкрасться к врагу, оставаясь незамеченными. Я был назначен командиром отделения разведчиков и получил приказ узнать расположение передовых постов противника. Ночью мы, словно змеи, вползли через молодые кусты на холм. Тут и там взлетали сигнальные ракеты, освещая территорию, и тогда мы замирали, прижавшись животом к земле. После того как нам удалось получить представление о расположении немецких позиций, мы повернули назад.