Когда наше отделение пробиралось через полностью разрушенный фольварк^[1], нас неожиданно поймал луч прожектора. «Брумп! Брррумп!» – разрыв следовал за разрывом. Стены разлетались, щепки летели в лицо, а заполонивший все едкий дым не давал вздохнуть. Пришлось спасаться бегством. Добежав до края фольварка, я решил, что мы теперь в безопасности. Из рассказов я слышал, что снаряд, который ты видишь или слышишь, не ранит. Ослепляющий взрыв! Я взлетел в воздух и куда-то упал. К счастью, я приземлился на большой стог сена. Мой первый «полет» закончился удачно. Но что же случилось с остальными? Я заметил темные неподвижные силуэты, лежащие в десяти метрах друг от друга, совсем близко от еще дымящейся воронки. Приблизившись, я понял, что человеческое участие здесь более не требуется. Мой товарищ, несомненно, погиб, но мне не хотелось этому верить. Я осторожно перевернул его и увидел, что у него осколками разворочено лицо, а на всем теле остался неповрежденным только один клочок кожи на ноге. Другой мой друг был обезглавлен. Ноги, руки и голова были словно отрезаны. Меня замутило, и я с трудом удержался на ногах. Прежде смерть не имела имени. Сейчас же она коснулась лично меня. Двое друзей, моих лучших друзей, умерли у меня на глазах. От них осталось так мало похожего на человеческие тела. Мне придется писать их матерям во Владимир. Так мы с ними договорились. Тут меня стало терзать раскаяние. Не я ли потянул их с собой на фронт? Не я ли сам выбрал их, чтобы составить мне компанию в этой разведке? Слезы текли по моим щекам, когда я осторожно осматривал их карманы, вынимая личные вещи, которые мне предстоит отправлять их родителям. Один из них был обручен. Он часто рассказывал мне о своей невесте, с которой они собирались обвенчаться, когда он придет в отпуск. Ей тоже следует написать. Но она никогда не узнает от меня всю правду. Правда слишком ужасна. Он погиб за свою Родину. Больше я ничего не смогу ей сообщить. Она не должна услышать о его раздавленном, изуродованном лице.

Много дней и ночей я не мог забыть эту картину. Я не мог заснуть, все время возвращаясь мыслями к той воронке, из которой медленно поднимался дым, скрывая от моего взора бездыханные тела. Я не мог вспомнить их последние слова и постоянно возвращался к осознанию того, что их больше нет в живых. Это было похоже на тяжелый бред, на ужасный ночной кошмар.

После возвращения с задания я отправился с докладом к начальству. Мой командир полка, замечательный человек, сразу заметил, что я не в себе. Он позвал меня в свою палатку и налил стакан водки. Он понимал, что мне нужно с кем-то поговорить.

В ту ночь при свечах я написал три письма. Это было самое трудное дело в моей жизни. Я не мог объяснить всего случившегося и сообщить их родителям и невесте, как ужасно они были изувечены. На рассвете я вложил письма в конверты и отправил их по почте во Владимир.

С этого момента многое изменилось в моем солдатском сердце. Я превратился в «машину смерти», стал механическим убийцей. Каждый выстрел, попавший в цель, метко брошенная ручная граната значительно увеличивали мои шансы выжить. Участие в бою приобрело для меня новое значение. Мои друзья погибли! Я ненавидел тех, кто их убил. Собственные чувства врагов не имели для меня никакого значения. Но ведь в конце концов я убивал чьего-то друга, сына, жениха или мужа. В этом и заключается главная трагедия войны.

Став унтер-офицером, я почти каждую ночь ходил в разведку, изучая находящиеся поблизости укрепления противника. Иногда в темноте невозможно было увидеть собственной руки, поднесенной к глазам, не говоря уж о вражеских штыках или хорошо замаскированных пулеметных точках, и даже о немецком солдате, сидящем у своего пулемета в глубоком окопе, вырытом в молодом кустарнике.

В этих ночных вылазках нам попадались на пути большие воронки. Зная, что в них часто прячутся враги, мы забрасывали воронки гранатами. Обычно хватало пары ручных гранат. Сначала оттуда раздавались вопли и стоны, потом все стихало. Юркие пули свистели в воздухе и на краткий миг освещали тот ужасный ад, в котором мы находились. Движение вперед здесь было так же опасно, как и движение назад, при возвращении нам угрожал еще и огонь собственных пулеметов.

Одно из самых ожесточенных сражений на русском фронте произошло под Лодзью. Передовые линии перемешались, образуя сложные зигзаги, а немцы иногда оказывались в нашем тылу.

Я получил отдельное задание, которое стало для моего взвода настоящим испытанием. Когда мы приблизились к немецким позициям, нас обнаружили. Загремели пулеметы, и мы бросились врассыпную, пытаясь укрыться от смертоносного стального дождя, обрушившегося на нас. Неожиданно я почувствовал резкую боль в ноге, как будто меня ударили палкой. Из сапога сочилась кровь, и я понял, что ранен.

Сначала я продолжал бежать вперед, не обращая внимания на боль, но потом нога перестала меня слушаться. Я упал на колени и пополз сквозь разрывы снарядов. Обстрел продолжался бесконечно, и моя нога сильно болела, словно горела огнем^[2].

У меня больше не осталось сил двигаться вперед, и я решил забраться в воронку. При падении я чуть не сломал себе шею, не рассчитав глубину, и полетел кувырком вниз. Я хотел дождаться темноты и доползти до наших окопов.

Орудийный огонь не стихал. Время от времени поблизости разрывались снаряды, но они почти не причиняли мне вреда. Я лежал в воронке, а вокруг меня во всех направлениях ложились вражеские пули. Одна из них угодила мне в фуражку, и я покрылся холодным потом от ужаса. Как и многие, я был уверен в своей неуязвимости, но теперь, когда я ранен, от этой уверенности не осталось и следа.

Я попытался убедить себя, что смогу выбраться из этого ада. Вдруг разрыв снаряда прогремел прямо над моей головой. Меня обдало дождем песка и земли, и я оказался наполовину засыпанным. Мне повезло, и после долгих попыток я все же смог выбраться. Когда я понял, что смерть под завалом мне больше не угрожает, боль в моей правой ноге стала еще сильнее.

Я разрезал ножом сапог, оторвал и отбросил в сторону пропитанное кровью голенище. Пуля тут же попала в этот обрезок и закопала его во внутреннюю стенку моего убежища. Меня знобило, и я начал бредить. Не помню, что происходило дальше. Думаю, я был на грани безумия.

Когда я очнулся, уже стемнело. Стояла странная тишина. Пространство вокруг меня изредка освещали трассирующие пули. Тут я понял, что нахожусь на нейтральной полосе с раздробленной ногой, которой не могу даже пошевелить, и совершенно не знаю, где враг, а где наши.

Медленно я пополз по краю воронки, осторожно выглядывая из нее в разные стороны, но ничего не узнавал вокруг, все было черно. Совершенно не представляя, в каком направлении надо двигаться, я пополз наугад, периодически проваливаясь в бесчувствие.

В обмороке я будто бы снова попал во Владимир, где играл с другими детьми в лесу. Я увидел горящий огонь в очаге и услышал, как пела мать, выпекая большие караваи хлеба. Вдалеке звенели колокола владимирских церквей. Я попытался сосчитать удары, но звук превратился в плачущие всхлипы и медленно растаял. Казалось, что моя голова вот-вот взорвется.

Иван Смирнов у своего Fokker F.III компании KLM. 1920-е гг.

Не осознавая, где нахожусь, я перевалился через бруствер и сполз в какой-то окоп, мечтая найти там глоток воды, так как умирал от жажды. Я не мог произнести ни звука. Губы опухли, в горле саднило. Вокруг меня вновь все стихло. Не знаю, как долго я оставался без сознания.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на деревянных носилках, голова на мешке с песком, и услыхал знакомые слова: «Все хорошо. Успокойся». Одновременно к моим губам поднесли флягу. Я выпил воду в два огромных глотка. Спасен! После этого я упал, обессиленный и оглушенный, пытаясь осознать, каким невероятным чудом мне удалось добраться до собственных позиций. Санитар перевязал мне ногу, которая по-прежнему сильно болела, и меня на носилках перенесли в полевой лазарет. Доктор бегло осмотрел рану, определил, что у меня раздроблена кость, и заключил, что необходима отправка в госпиталь.

В фольварке, где находился лазарет, я ожидал транспорт, чтобы отправиться в тыл, в Петроград или Варшаву, в один из госпиталей, переполненных тяжелоранеными. По всей округе сараи, избы и усадьбы использовались как перевязочные пункты. Туда направлялась лавина израненных тел, которые смогли выжить в бою, но теперь были обречены провести остаток жизни в качестве калек, навсегда сохранив страшные шрамы войны.

Мы лежали в горнице большого дома, некогда принадлежавшего зажиточному крестьянину. Светила лучина, пылала печь. Когда-то здесь было уютно, но теперь это место превратилось в комнату ужасов. Среди рядов раненых постоянно сновали сестры милосердия. Вся мебель – пара кроватей и несколько табуретов – была занята. Раненых укладывали прямо на каменный пол. Молодые врачи, совсем недавно закончившие университет, делали все возможное, чтобы помочь несчастным. Пол покрылся пятнами крови, которой натекло немало. По комнате перекатывалось ужасающее эхо криков агонии и боли. Многие лежали неподвижно, кто-то бился в истерике, ругая санитаров и докторов за их нерасторопность.

В соседней комнате, где проводились наиболее неотложные и тяжелые операции, также находились раненые офицеры. Оттуда доносились стоны – операции и ампутации делали без наркоза.

Рядом со мной на полу лежал еврей. Сначала мне показалось, что он выглядит неплохо. Но, видимо, ничего вокруг не замечал и что-то бормотал про себя. Присмотревшись, я поразился беспомощности этого молодого, хорошо сложенного тела. Затем я обнаружил, что его рубаха разорвана, а в широкой мужской груди насчитал шесть пулевых ранений. Было непонятно, как он еще жив. Он приподнялся и уставился прямо перед собой. Я понял, что он не в себе и внутренне уже умер.

В сравнении с бедственным положением солдат, окружавших меня, мою рану можно было назвать легкой. Доктора и сестры не имели ни одной свободной минуты. Три дня и три ночи они непрерывно занимались пациентами, но все равно люди умирали сотнями, не дождавшись своевременной медицинской помощи. Сестры, стиснув зубы, молча делали перевязки, утешали раненых и накрывали простынями тех, кто скончался, обретя вечный покой. Несмотря на то, что эти женщины не бросались в бой на врага с криками «Ура!», их можно считать настоящими героинями.

Мы лежали, ожидая помощи. Для многих она пришла слишком поздно, и еще не остывшее тело уносили, освобождая место другому. Поступали все новые и новые тяжелораненые. Было бы, наверное, более гуманно закончить жизнь некоторых страдальцев револьверной пулей. Снаружи тела складывали в штабеля. Похоронные команды не успевали закапывать умерших. На это никто не обращал внимания. Мне казалось, что я нахожусь в огромном, зловещем доме мертвых.

Я уже почти потерял сознание, когда почувствовал, что что-то подкатилось ко мне сбоку. Я открыл глаза. Рядом лежал еврей. Он был мертв, и, наконец, освободился от боли и страданий. Я осторожно оттолкнул и перевернул тело, так как не мог смотреть на его раны.

– Так, что здесь у вас?

Я поднял взгляд и увидел молодого доктора, склонившегося надо мной. По его глазам было заметно, что он уже долго не отдыхал. И все же ему хватило сил улыбнуться. Осматривая мою ногу, он постоянно покачивал головой и заключил, что меня необходимо отправить в госпиталь в Петроград. Я едва сдержал крик радости. Я мечтал о покое, отдыхе. Совсем не героическое желание, но так хотелось поскорее убраться из этого ада. Все здесь думали о том же, хотя хорошо понимали, что после выздоровления немедленно вернутся в строй.

Огромные санитарные грузовики были готовы в любой момент отвезти раненых на вокзал, откуда поезда отправлялись в долгий путь в Петроград.

Хотя мою ногу хорошо перевязали, боль не утихала, и я не был удивлен, когда один из врачей сообщил, что есть риск осложнений. Ведь я был ранен в час дня, и только после полуночи мне сделали перевязку и отправили в госпиталь.

Из машины Красного Креста мы наблюдали за марширующими мимо молодыми солдатами. В их глазах светилась любовь к Родине, а медные пуговицы и примкнутые штыки сверкали в белом свете луны. Я задавался вопросом, о чем они думают, когда видят проходящие мимо госпитальные машины. Понимают ли они, что раненые тоже когда-то были молодыми и отважными солдатами? Однако теперь наш патриотический порыв значительно ослаб.

Новобранцы были готовы отдать свою жизнь за Родину, но кто знает, возможно, им придется потерять ноги, руки, глаза или слух и всю оставшуюся жизнь влачить жалкое существование калеки в богадельне, скрытой от человеческого взора. Сейчас они стояли на пороге великих приключений и думали, как напишут об этом домой. Но смогут ли они это сделать, если у них останется хотя бы одна рука, чтобы писать?

Вагоны санитарного поезда были далеки от совершенства, но они уносили нас прочь от театра боевых действий, и мы без сожаления терпели любые неудобства. На фронте и в полевом госпитале у нас не было возможности помыться, мы даже не имели запасного комплекта нижнего белья, поэтому неудивительно, что наши тела кишели вшами. Весь день раненые занимались простейшим способом «сухой чистки» – вши с треском исчезали в языках большого пламени, у которого мы теснились по вечерам. Снаружи трещал мороз, и никому не хотелось выходить на свежий воздух.