Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила Джейн.

С тех пор как он покинул Штаты, прошло шесть долгих лет, а Ноублом Солтом он пробыл всего лишь день, и все же он шагнул к ней, сжимая в руке свою шляпу, мгновенно входя в роль.

Они пришли к доктору Моро с той же целью, что и он сам. Ради нового лица. Но гений доктора Моро ограничивался носами и подбородками, и Огастеса с его бордовой, распухшей щекой ждала неудача.

Бутч не стал говорить, что сочувствует мальчику. Лицо у Огастеса было милое. Но спокойной, неприметной жизни ему с таким лицом не видать.

Они предложили их проводить, зайти вместе в кондитерскую, прогуляться по парку, и он покорно пошел, переставляя одеревеневшие ноги, едва дыша, лишь бы не очнуться от этого чудесного сна. Он был так одинок.

А потом Огастес ненадолго улизнул, и Джейн зашептала, быстро, настойчиво. В ее английском теперь слышался явный французский акцент, не то что при их первой встрече. Впрочем, возможно, она просто отвыкла на нем говорить. Ощущение нереальности никуда не делось, и он с трудом мог сосредоточиться на ее словах, потому что не успел еще привыкнуть к тому, что их произносила она. Джейн Туссейнт стояла с ним рядом, а колокольчик над входом в кондитерскую все тренькал, пытаясь его разбудить.

– Я хочу нанять вас, сэр.

– Для чего?

– Для защиты.

Он ошеломленно уставился на нее.

– Я отправляюсь на очередные гастроли по Америке… Как в тот раз, когда мы с вами встретились.

– Я не вернусь в Америку, – сказал он, и от этих слов, произнесенных вслух, пусть даже лишь шепотом, чуть не расплакался. Он соскучился по дому. Он был страшно одинок. И ему так сильно хотелось домой.

– Вы хороший человек, мистер Солт? Благородный, как и ваше имя? – не сдавалась она, не глядя на выставленные в витринах пирожные.

Она раскраснелась, глаза у нее блестели, и он испугался даже, не больна ли она.

– Нет, мэм.

Ее брови взлетели вверх, за ними последовали уголки губ, – он сумел ее удивить, – а на правой щеке показалась ямочка. Он ошеломленно глядел на эту ямочку, не в силах отвести глаз.

– Значит, вы не хороший человек? – переспросила она, хотя он знал, что она и в первый раз услышала его ответ.

– Нет, не хороший.

– Но… я могу кое-что вам доверить?

– Что именно, мэм?

– Своего сына и… себя.

– Я не имею привычки обижать женщин и детей, если вы об этом.

– Вы не имеете такой привычки?

– Я в жизни не обижал детей и женщин.

– А что насчет других мужчин? Имеете ли вы привычку обижать мужчин? Вы опасны?

В ее голосе так явно звучала надежда, что он чуть расслабил застывшую от напряжения спину, улыбнулся ей уголком рта:

– Я не люблю обижать других людей. Но мне доводилось их обижать. И я смогу снова… обидеть кого-то, если в том будет нужда.

– Вы умеете стрелять?

– Вы просите меня кого-то убить, мисс Туссейнт?

– Нет! Mon dieu^[12], конечно, нет. Мне нужна охрана. Личный охранник. А вы к тому же американец. Мне нужен американец.

Он не мог вернуться назад. Он отчаянно хотел вернуться назад. Он замотал головой, но ее шепот сменился нескончаемым потоком слов:

– Все уже устроено. Но мне необходима охрана. – Она никак не могла подобрать верное слово.

– Телохранитель?

– Да… телохранитель.

– И вы хотите нанять меня? – Его охватило нестерпимое желание расхохотаться. В последнее время он так мало смеялся. В последние годы в его жизни было так мало приятного.

– Вы только что сказали, что носите в ботинке пистолет. Если я правильно помню, у него большая деревянная рукоятка. Кажется, это кольт сорок пятого калибра.

При этих словах смех, что бурлил у него внутри, рассеялся.

– Да будь я проклят.

– Вы когда-нибудь убивали?

Он ошарашенно глядел на нее сверху вниз.

На щеках у Джейн Туссейнт алели пятна румянца, вся она буквально дрожала от тревоги.

– Сегодня вечером, в семь, я пою в Опера Гарнье. Это опера. «Богема». Для вас будет оставлено место… в первом ряду. Вы придете?

Голова у него кружилась, но все же он осознал, что есть вопрос, на который ему необходимо сейчас же получить ответ.

– Где ваш муж?

– У меня нет мужа.

Он нахмурился. Эту деталь он запомнил очень четко. У Джейн Туссейнт был муж.

– Насколько я помню, его звали Оливером. Он был так стар, что годился вам в дедушки. А еще он отправил вас прочь с первым встречным и не удосужился даже узнать, пережил ли ваш мальчик ту ночь.

– Он думал, что вы доктор. Вы и сами тогда этого не отрицали, и, судя по всему, он не зря вам доверился, хотя я так и не сумела себе объяснить, ради чего вы пошли на такое.

Он тоже не мог себе этого объяснить и потому даже не пытался. За свою жизнь он совершил тысячи импульсивных, нелепых поступков и ни один из них не мог толком объяснить. В голове у него прозвучали строки, и он постарался их запомнить, чтобы позже записать в свою книжечку.

Ветер толкает
Вверх перекати-поле
К краю утеса.

– Оливер мертв, – сказала она, очертя голову бросаясь к цели. Она и сама чем-то напоминала перекати-поле. – Гастроли спланированы. Билеты на пароход куплены. Даты назначены. Мне нужен сопровождающий. Нам. Мне и Огастесу.

Она кашлянула, прочищая горло, и распрямилась, встретилась с ним глазами, придала лицу безмятежное выражение.

– Я вам хорошо заплачу, – прибавила она.

– Эти гастроли устроили вы сами, – проговорил он. – Нет никакого начальника, который будет дышать мне в затылок и говорить, что делать?

– У меня есть импресарио, в каждом городе нанят оркестр с дирижером, но начальника нет… И мужа тоже. Я сама все устроила, так что дышать вам в затылок и говорить, что делать, тоже буду я. Вам нужно будет делать все, о чем я вас попрошу.

Отчего-то мысль об этом его совершенно не огорчала. А еще он понимал, что она и представить себе не может, как двусмысленно звучит ее предложение.

Она боялась, что он откажется. Он видел этот страх в каждом ее движении, в том, как она едва осмеливалась дышать. Джейн Туссейнт была в отчаянии.

– Мне бы не хотелось обсуждать это в присутствии сына. Вы придете сегодня вечером? – с мольбой в голосе спросила она.

Он зачарованно кивнул, и уже в следующий миг рядом с ними появился Огастес. Он подоспел как раз вовремя, спас Бутча от Джейн – а может, наоборот, Джейн от Бутча, – и охотно выбрал им всем пирожные.

6

Благороден тот,
Кто отдаст жизнь за других.
Жаль, это не я.

Через месяц после встречи с врачом, который не был врачом, Джейн Туссейнт увидела полицейский циркуляр, в котором сообщалось, что власти разыскивают некоего Бутча Кэссиди. С листка объявления на нее смотрел Ноубл Солт, глаза его были серьезны, губы трогала чуть заметная улыбка. На снимке в листовке он был без усов и от этого выглядел моложе. И все же она сразу узнала его и, остановившись, уставилась на фотографию, быстро, не веря тому, что видит, прочла подпись. А потом сорвала циркуляр со стены пассажирского вагона.

– Что ты делаешь? – спросил Оливер, жестом подзывая носильщика к груде их багажа.

– Это доктор Солт, – ответила она, не отрываясь от глубоко посаженных глаз на фото.

Снимок был черно-белым, но она знала, что в жизни эти глаза сияют яркой, искренней голубизной.

– Кто?

– Врач, который вылечил Огастеса… Это он.

– Что за глупости, – буркнул в ответ Оливер.

Когда Огастес заболел, он действительно посылал за врачом. За кузеном жены Эдварда Гарримана, мужчиной с землистым лицом и запавшими глазами по имени Вирджил Солт. Доктор Вирджил Солт явился в гостиницу вскоре после того, как оттуда ушел первый доктор Солт, устало извинился, что не пришел накануне, и в свое оправдание сослался на вспышку дифтерии в городе. Еще он подтвердил, что никогда не слыхал про Ноубла Солта.

– Моего брата зовут Джаспером, сына – Алонсо, отца – Тедди, а сам я Вирджил. У нас есть еще кузен, Норман. Все мы врачи, но Ноублов среди нас нет. – Он устало усмехнулся, мельком заглянул Огастесу в горло, скользнул рукой по его прохладному лбу и объявил, что худшее позади. Уходя, он оставил растерянной Джейн крупный счет и «целебную мазь для лица мальчика», оказавшуюся такой же бесполезной, как все ее расспросы.

Оливер передал мистеру Гарриману чек для доктора Солта в тот день, когда они сели в принадлежавший магнату поезд и отправились в путь, продолжая гастроли.

Оливер не участвовал в лечении Огастеса. Ему нужно было умасливать, льстить и жать руки. Он был честолюбцем без примеси благородства. Ее успех был его успехом, ее будущее – его будущим. В ту ночь, когда Огастесу стало лучше, он наверняка лег лишь с рассветом, а до того сделал все возможное для Парижского соловья и Консерватории Туссейнт. Она его ни в чем не винила. Они заранее обо всем договорились. Она не нуждалась в его присутствии у постели больного сына.

Она не рассказала ему о той длинной, странной ночи, потому что сама не знала, что думать. Не знала, что делать с Ноублом Солтом. И с собой.

Она не понимала, почему поцеловала его. На нее это не было похоже. При мысли об этом она грустно усмехнулась. Нет, совсем не похоже. Можно было бы все списать на чувство благодарности, на волну облегчения, захлестнувшую ее, когда она поняла, что Огастес мирно спит рядом с ней, сжимая в руках часы, которые дал ему Ноубл Солт, и что кожа у него влажная и прохладная. Но дело было не в этом. Не только в этом.

Она ясно дала ему понять, что ему нужно уйти, и он тут же собрался, учтиво, мягко, словно не просидел всю ночь в неудобном кресле, оберегая их сон. Он скользнул взглядом по ее лицу, по фигуре, и она сразу увидела, что он восхищается ею. Он ведь слушал ее три вечера подряд!

Она испугалась, но не так, как обычно пугалась мужчин. Нет, она по какой-то неведомой причине испугалась, что никогда больше его не увидит, и при мысли об этом ее вдруг пронзила острая боль. Она никогда не влюблялась, никогда прежде не восхищалась ни единым мужчиной. Он был так хорош собой и так нежен. Вот почему она поцеловала его. И снова испугалась, потому что он ответил на ее поцелуй, и в его поцелуе чувствовалось желание.

Ноубл Солт знал, что делает. А она не знала.