Лев Полусветов выпивал очень редко – и на этот случай всегда держал в шкафчике две-три бутылки красного вина и бутылку коньяка. Теперь был как раз тот случай, когда ему было необходимо взбодриться. И выкурить сигарету из пачки, которой обычно ему хватало на месяц.

Пора было подводить предварительные итоги.

Итак, он случайно обнаружил в Царицынском парке молодую женщину, которая была в бессознательном состоянии. Алкоголем от нее не пахло. Он ничего о ней не знал, если не считать параметров ее тела. Окровавленная бритва придавала ее образу загадочности, хотя, возможно, всё объяснялось проще, чем он мог предположить.

Из этого следовали два вывода.

Первый – ему предстояло нелегкое объяснение с незнакомкой, когда она поймет, что находится в чужой квартире, где какой-то извращенец, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, раздел ее догола и вымыл с ног до головы. Ужас, ярость, слёзы – возможно всё, и это придется пережить, сохраняя спокойствие.

Второй вывод – им не избежать разговора о бритве, покрытой кровью. Может быть, всё сразу разъяснится, возможно, ничего криминального тут нет. Но не исключено, что кровь на бритве принадлежит человеку, умершему страшной смертью, – и тогда дело примет непредсказуемый оборот.

Что же он станет делать, если вдруг выяснится, что она – убийца и психопатка? Или он обречен на эту женщину, и теперь уже ничто не может изменить или отменить этого факта?

Полусветов взглянул на часы – полночь.

* * *

Он лег в гостиной на диване.

Не спалось – не оставляли мысли о незнакомке, ворочающейся, постанывающей и посапывающей за стеной.

Как она поведет себя, когда откроет глаза? Попытается понять, где она, испугается, обнаружив, что спит в чужой постели, потом наверняка сердце ее екнет, как только она сообразит, что кто-то ее раздел, переодел в пижаму, – кто-то, значит, видел ее голой, трогал ее и, возможно, было что-то еще, боже мой…

Недоумение, раздражение, страх – с этими чувствами она встретит незнакомого мужчину, входящего в спальню, сердито спросит, кто он такой и как она у него оказалась. Если только она не из тех, кто привык просыпаться в чужой постели рядом с мужчиной, имени которого она знать не знает.

Что-то подсказывало Полусветову, что она – не из тех. Те носят стринги, не читают Лавкрафта и предпочитают экстравагантный маникюр.

У этой ногти на руках были коротко острижены и покрыты бесцветным лаком, а вместо стрингов на ней были обычные трусы, в каких спят замужние женщины. Да и презерватива в ее сумочке он не обнаружил.

Утром, преодолев ее страх и враждебность, он расскажет женщине, как нашел ее в темном углу парка, принес к себе, привел в порядок и уложил спать. Постарается убедить, что ничего такого не было – тут важно не пережимать, не настаивать, чтобы не вызвать у нее подозрений. Не было – значит, не было.

Никакой женской одежды и обуви для нее нет, но всё это можно заказать в интернете. Вряд ли она сильно расстроится, обнаружив, что заказанная одежда маловата или великовата. Оденется и уйдет.

Если же она останется, появится возможность познакомиться поближе, подогреваемая хорошим вином и вкусной едой.

Может быть, он расскажет ей о себе.

Для такого случая у него были припасены две версии автобиографии – краткая и полная. Маловероятно, что при первом знакомстве женщина будет готова выслушать полную версию его жизни, поэтому придется ограничиться немногими биографическими фактами: дед – известный геофизик, бабушка – среднеизвестная писательница; отец – военный инженер, погибший на полигоне и похороненный на тридцатиметровой глубине в свинцовой капсуле; мать – библиотекарша; его детство – роландическая эпилепсия и синдром Виллебранда-Юргенса, который иногда путают с гемофилией; женитьба сначала на университетской преподавательнице Нессе, а после ее смерти – на ее дочери Лаванде, энергичной и чертовски предприимчивой; довольно успешный бизнес; тайны жены, открывшиеся Полусветову после ее гибели; договор с Фосфором…

Вспомнив о Фосфоре, он вдруг понял, как преодолеть ее страх и враждебность, не тратя много слов.

По пути в спальню глянул на часы – было около половины второго.

Кровать была очень широкой, и, когда он лег у окна, между ним и женщиной остался промежуток шириной не меньше полуметра.

Женщина была полураздетой: шелковый пояс куртки развязался, а штаны сползли ниже лобка.

Когда Полусветов закрыл глаза, женщина вдруг перевернулась на другой бок, взяла его за руку, прижалась лбом к его плечу, с облегчением застонала, а потом ее дыхание стало ровным, редким и глубоким.

* * *

– Тринадцать, – прошептал он, когда часы показали шесть утра.

Одним движением осторожно снял с нее шелковые штаны, после чего бережно положил ладонь ей на бедро, и по ее телу прошла волна трепета, а он почувствовал себя человеком, ступающим босой ногой на углие огненное.

Женщина открыла глаза, помедлила, словно решая, стоит ли это делать, но через мгновение смежила веки, приоткрыла рот, прерывисто вздохнула и положила правую руку на его спину, а ноги согнула в коленях и приподнялась, прижавшись к нему всем своим плотным маслянистым телом, и он опустился на нее, мгновенно вошел, заставив женщину прикусить губу, и смял ее в объятиях, застонал, погружаясь в алую бездну, и она застонала в ответ и с силой рванулась ему навстречу, впилась губами в его рот, дрожа жаркой дрожью, то сводя, то разводя бёдра, а когда дрожь усилилась, женщина попыталась его оттолкнуть, но сил хватило только на хрип, на то, чтобы впиться ногтями в его спину, взорваться, обдавая его густой струей горячей жидкости, взвыть от сладкой боли, содрогнуться, еще раз, еще, а потом – потом она обмякла, стала легким потоком, облаком, негой и умилением, бессильно вытянулась рядом с ним, закинула ножку на его ногу, и замерла, растворяясь в мягких водах безмозглого счастья и сонно водя кончиком языка по его соленому плечу…

Он взял ее за руку, и женщина легла на спину.

Свет фонаря, проникавший с улицы через неплотные шторы, мягко обрисовывал его лицо и плечо, ее грудь и бедро.

Они должны были что-то сказать друг другу, но медлили, наслаждаясь покоем и нежным теплом.

– Как ты? – спросил он.

– Лежу в луже, и мне не стыдно…

– Как мне тебя называть? – спросил он после паузы.

– Н-не знаю… забыла…

– Имя забыла?

– Всё забыла.

– Анна, Ольга, Наталья, Галина, Ксения, Мария, Марина, Людмила…

Она фыркнула.

– Людмила! Кто так сейчас называет девочек!

– Марфа, – продолжал он, – Евгения, Светлана, Кристина, Анжела, София, Полина, Агата… Может, Айгуль, или Сильвия? Или Оливия? Перепетуя, наконец?

– Тьфу на тебя… не помню… не знаю… может, Корица?

– Корица – это имя? Это же специя… Хотя, впрочем, мою жену звали Лавандой…

– Не знаю, просто вдруг на ум пришло… – Помолчала. – Лаванда – красивое имя… А ты? Как тебя звать?

– Лев, – сказал он. – Лев Полусветов.

– Царское имя – Лев…

– Бабушка писала диссертацию о византийском императоре Льве Исавре, дочь решила сделать ей подарок – и назвала меня в его честь…

– Лев, и как я здесь оказалась? – В голосе ее не было ни страха, ни враждебности. – Ничего не помню. Вообще ничего…

– Я нашел тебя в парке – в Царицынском парке. Ты лежала в кустах. Сначала я подумал, что ты пьяна, но нет, алкоголем от тебя не пахло… Наркотики – не похоже, хотя тут я не спец…

– Божечки мои…

– Идти ты не могла, пришлось нести тебя на руках. Потом я тебя раздел, вымыл и уложил спать. Не знаю, удастся ли отстирать одежду, – она в мазуте, креозоте, керосине, порвана в клочья…

– Креозот?

– Это такая жидкость, которой пропитывают деревянные шпалы.

– Шпалы, – повторила она упавшим голосом.

– Голова болит?

– Хочется пить.

– Воды? Кофе? Вина?

– Конечно.

– «Конечно» что?

– Когда говорят «конечно» – подразумевают, конечно, вино. Красное. Чуть-чуть – для цвета.

– Что значит – «для цвета»?

– Кто-то так говорил… что выпивает – «для цвета»… может, чтобы краска в лице появилась… чтобы вернуть лицу цвет жизни, не знаю…

Когда он возвратился из кухни с бокалами, наполненными вином, она сидела, откинувшись на подушку, и при свете ночника разглядывала свои руки.

– Не смотри на меня так, – сказала она, принимая бокал. – Чувствую себя пугалом.

Ему нравилась влажная тающая красота ее несовершенного белоснежного тела, – но он решил, что скажет ей об этом позднее.

– Сумочка! – сказала она. – У меня ведь должна быть сумочка!

– В ней – никаких документов, ничего. Пудреница, сигареты, зажигалка, носовые платки, пуговицы, медицинская маска, силиконовые перчатки, помада, солнцезащитные очки, книжка, маленькие ножницы и бритва, завернутая в салфетку. Больше ничего.

– Бритва?

– Опасная бритва – знаешь, что это такое? Лезвие в крови, салфетка в крови…

– В моей сумочке?

Он кивнул.

– Откуда?

Он пожал плечами.

– Но это же не значит, что я… ну не могла же я…

Она залпом допила вино.

– Покажи!

Он принес сумочку, завернутую в большое полотенце, вытряхнул содержимое на одеяло. Всё, что могло быть грязным, – было грязным и пахло керосином.

Женщина двумя пальцами достала из сумочки свернутую окровавленную салфетку, понюхала, поморщилась и положила обратно.

– Просто не верится, – пробормотала она. – Как во сне…

– Возможно, отказ памяти связан с тем, что произошло. С этой бритвой. Так бывает: память спасает нас от того, что мозг не в силах вместить…

– Хочешь сказать, что я кого-то убила?

Голос ее звучал глухо.

– Нет, конечно. Кровь, может, и не человеческая, а, скажем, куриная…

Корица кисло улыбнулась.

– И больше ничего? Ни паспорта, ни телефона?

Полусветов покачал головой.

– Значит, я ничего не помню, не знаю, кто я, почему оказалась в парке, где потеряла паспорт и телефон и где нашла эту бритву… Мрак!

– А ты уверена, что сумочка – твоя?

– Я… нет… откуда мне знать… но ты же нашел ее рядом со мной!..

– Мало ли, чья это сумочка. Может, и не твоя. Что в ней – твоего? Ни документов, ни телефона – вообще ничего. Может, кто-нибудь ее потерял, а ты оказалась рядом. Нас всех подстерегает случай…

– …над нами – сумрак неминучий, иль ясность Божьего лица…

– Ну вот, ты Блока помнишь – уже хорошо!

– Чего уж тут хорошего…

– А родители, друзья?

Она покачала головой.

Полусветов обнял ее за плечи.

– А ты правда меня на руках тащил?

– Пришлось.

Она вздохнула.

– Это амнезия, да?

– Я не врач. Но когда я мыл твою голову, никаких синяков и шишек – не обнаружил.

– Ты же сам сказал, что память спасает нас от того, что мозг не в силах вместить. И что делать? Я теперь на улицу боюсь выйти: а вдруг меня разыскивает полиция!

– Надо подождать, ничего другого не остается. Дождаться, когда к тебе вернется память, ты вспомнишь свое имя, где живешь, где работаешь и всё такое…

– И сколько ждать? Ладно день, а если месяц… или год?

– Это вряд ли. Мне кажется, всё не так безнадежно. Ну и, в крайнем случае, если выздоровление затянется, найдем хорошего врача…

Она усмехнулась.

– У меня – ни паспорта, ни страховки, если ты не забыл.

– Что-нибудь придумаем, поверь. А пока – можешь жить здесь, сколько захочешь… сколько потребуется…

– Я бы тебе поверила, но ты был без презерватива, – она боднула его головой. – А вдруг я забеременею?

– Нет, – сказал он, – поверь: нет. В XV веке богослов Иоганн Нидер писал, что забеременевшая от дьявола молодая девушка не теряет девственности, а беременность у нее – ложная…

Она поцеловала его в плечо.

– Мне понравилось, дьявол, – прошептала она. – Очень понравилось. У меня такого никогда не было. Голова не помнит, конечно, – но тело не обманешь. А про сквирт я только в книжках читала. Ты какой-то анатомический феномен…