Отметив про себя, что она правильно произнесла слово «феномен», он картинно поднял брови.

– Правда-правда, – сказала она. – Мужской член не может себя так вести в вагине – это анатомически невозможно…

Она была права, но Полусветов считал, что время для признаний еще не пришло.

– Вот мы и выяснили, что ты знаешь анатомию. Может, ты врач?

– Да ну тебя! – Она вдруг спохватилась: – А кроме пижамы, у тебя никакой женской одежды нет?

– Купим. Закажем – и привезут.

– Судя по мелочи в сумочке, у меня даже на трусы не хватит.

– Об этом не беспокойся.

– А ты не маньяк? Подстерег меня где-то, подсыпал чего-нибудь в кофе, притащил к себе…

– Более того, – сказал он, словно не расслышав ее вопроса, – если не вспомнишь, как тебя зовут, соорудим тебе новые документы, страховку… Новую жизнь. Многие обрадовались бы такой возможности – начать новую жизнь с чистого листа…

– Ты так говоришь, – протянула она, – словно замуж зовешь…

– Ну, первая брачная ночь у нас уже случилась…

Корица стукнула его кулаком по колену и рассмеялась; Полусветову понравился ее смех.

– А вообще… – Лицо ее посерьезнело. – Новая жизнь – страшно звучит, особенно если не помнишь, какой была старая.

– Наверное, все хотят что-то изменить или измениться…

– На словах – да, а на деле…

– Боишься?

– Конечно.

– А если ты уже меняешься?

– В смысле?

– Был у меня в школе друг – Мансур, умный, нормальный парень, спортсмен, девушкам нравился и всё такое. Но когда он убил первого человека – стал меняться, а после второго и третьего его уже было не узнать. Глаза, кожа, губы – всё стало другим. Буквально за два-три года он превратился в косоротого урода. Даже уши превратились в лопухи, а были – маленькие, изящные. Он сам мне говорил, что первое убийство стало для него страшным потрясением, травмой, но ему понравилась легкость, с какой он преодолел свой ум…

– Девяностые?

– Ага.

– И что с ним стало?

– Убили, конечно. Иногда психическая травма запускает таинственный механизм морфологической трансформации, то есть человек физически начинает меняться. Становится выше или ниже… Или вроде как ни с того ни с сего у него вырастает горб, а внутренние органы – печень, почки, сердце – смещаются…

– А если у меня вырастет горб?

– Мы с тобой не знаем причин твоей травмы, не знаем, изменишься ты или нет, а если изменишься – то вдруг в лучшую сторону? Каждый человек чем-нибудь да недоволен в себе. Моя жена считала, что у нее великовата задница и узковаты плечи, и говорила, что многое бы отдала, чтобы это исправить… А отец злился, что ему не даются иностранные языки…

– Таинственный механизм морфологической трансформации… боюсь я всех этих тайн, загадок… есть в них что-то противоестественное…

– И читаешь Лавкрафта…

– А слабо нам еще красного тяпнуть?

Полусветов принес бутылку, разлил вино по бокалам.

– За что выпьем? За знакомство?

– И за новоселье, – сказал Полусветов.

– В смысле?

– Сегодня вечером мы с тобой переезжаем в новую квартиру.

– Опаньки…

– Никаких травм, – сказал он. – Просто сядем в машину и поедем в новую жизнь.

– Даже не знаю…

– У тебя есть другое предложение?

– Предложение-то, может, и есть, а вот выбора – нету.

– И?

– За новоселье, – со вздохом сказала она, поднимая бокал.

Они выпили.

– Боишься? – снова спросил Полусветов.

– Я теперь всего боюсь. А всего больше боюсь, что уже никогда не перестану бояться.

Она зевнула.

– Может, поспишь?

– Если только немножко. – Она помолчала. – Ты говорил, у тебя была жена…

– Она умерла. Это давно было.

– Извини…

Он укрыл ее одеялом, поцеловал в нос.

– Спи. Ты была хороша.

– Врешь, конечно, но всё равно приятно, – пробормотала она. – Чем ты меня мыл, а? Кожа стала как у младенца… шелковая…

Она глубоко вздохнула – и уснула с улыбкой на лице.

Ну что ж, подумал Полусветов, если женщина во сне подрастет на сантиметр-полтора, она этого не заметит. И не сразу поймет, что ее грудь и живот станут чуть-чуть меньше, а задница – шире. Чуть-чуть. Миллиметра на три-четыре. Для начала.

– Тринадцать, – прошептал он.

* * *

Спать не хотелось, но Полусветов лег рядом с Корицей и закрыл глаза.

Он вспоминал Мансура Агатова, о котором рассказал Корице, мальчика из благополучной семьи: отец – физик-ядерщик, мать – известная переводчица с французского и испанского. Репутация у Мансура была сложной: с одной стороны – один из лучших учеников и спортсменов, с другой – приводы в милицию за торговлю иностранной валютой, кастет в кармане, связь с учительницей математики, цинизм и наглость.

Многим казалось странным, что его тянуло к Льву Полусветову, уравновешенному, здравомыслящему и осторожному парню. Мансур никогда не пытался совратить друга, втянуть его в свои темные дела. Может, Полусветов привлекал Мансура потому, что был его противоположностью, может, потому, что ценил его надежность. Время от времени Мансур просил друга кое-что припрятать до поры, зная наверняка, что Полусветов не станет интересоваться содержимым сумки или коробки и никому о них не расскажет.

Однажды вечером Мансур и Полусветов, гуляя без всякой цели, забрели в промзону, примыкавшую к МКАД, где среди куч мусора и березы доживали век какие-то полузабытые склады, заборы которых были украшены ржавыми табличками с надписями «Вход и въезд запрещен».

Мансур знал дорогу. Они нырнули в кусты, осторожно отодвинули доски, пролезли в дыру, бегом пересекли двор, засыпанный шлаком, сквозь который пробивались лопухи, и остановились у приземистого здания с зарешеченными маленькими окошками.

Кирпич обветшал, решетки проржавели – похоже, строение было заброшено.

Агатов повозился с замком, осторожно открыл железную дверь, и они проскользнули в щель. Полусветов включил карманный фонарик – помещение было завалено рулонами брезента, ящиками и бочками, покрытыми пылью.

При свете фонарика они подняли тяжелый люк, спустились по железной лесенке в подвал и повернули выключатель – под низким потолком загорелись неяркие лампы, забранные металлическими сетками.

В центре помещения высился довольно большой квадратный ящик, укрытый грязным брезентом.

Они сняли брезент, сдвинули тяжелую пластиковую крышку и перевели дух.

– Что это? – спросил Полусветов.

– Белое, – ответил Мансур.

– Это понятно. Но что это?

– Понятия не имею, – сказал Мансур. – Ты потрогай. Да не бойся, трогай!

Две трети ящика занимал большой округлый кусок гладкого упругого теплого вещества белого цвета, которое легко поддавалось нажиму. Стоило убрать руку, как белое принимало прежнюю форму. На ощупь оно было приятным и напоминало человеческую кожу, а точнее – упругую женскую грудь или ягодицу.

– Ты правда не знаешь, что это такое?

– Не-а, – сказал Мансур. – Но зачем-то оно нужно, если хранится у военных.

– Может, взрывчатка?

– Не похоже.

– И что делать?

– Месить, – сказал Мансур, закатывая рукава рубашки. – Будем месить белое. Видел, как тесто месят? Ну и давай.

Часа через два Полусветов вернулся домой и лег в постель.

Он чувствовал, что в его жизни произошло нечто небывалое, невероятное, потрясающее, пугающее, и ему хотелось понять, что же это было.

Вроде бы ничего особенного и не случилось. Они проникли в запретную зону, нашли в подвале кусок какого-то белого вещества, а потом около часа месили его в четыре руки, сначала со смехом, потом молча, потом с остервенением. Руки погружались в белое до плеч, пытаясь найти в глубине белого нечто твердое, но ничего твердого там не было. Вещество было не таким тугим, как тесто. Занятие казалось совершенно бессмысленным и как будто даже постыдным. Может, потому, что белое напоминало что-то женское, желанное, скоромное – не вещество, а существо. В подвале слышалось только их громкое дыхание. Они мяли, месили, оттягивали, отпускали, погружались и не останавливались, ярясь и постанывая – всё громче, громче, пока со стоном не рухнули на упругое белое, и замерли, надсадно дыша и вздрагивая, и белое тоже мелко дрожало.

– Нихера себе, – пробормотал Мансур.

Полусветов промолчал.

Немного успокоившись, они выбрались из ящика, надвинули крышку, набросили брезент, покинули здание, бегом пересекли двор, скользнули в дыру и двинулись домой. На обратном пути ни Мансур, ни Полусветов не вымолвили ни слова, словно связанные постыдной тайной.

Что же это было – белое?

Живое или неживое?

И почему у этого занятия был несомненный привкус запретного удовольствия?

Почему оно вызывало ужас и наслаждение?

На следующий день Мансур предложил снова наведаться в подвал, но Полусветов отказался.

После школы они виделись редко. Полусветов учился в университете, Мансур – в Плехановке, но на старших курсах почти не появлялся в институте. Он возглавил банду рэкетиров, ходил в черном кожаном пальто до пят, с моноклем в левом глазу и пистолетом в правом кармане. Когда Полусветов как-то спросил, чем занимается его фирма, он ответил: «Месим белое».

Вскоре он погиб.

В своем загородном доме Мансур убил и сжег в камине шесть человек. Терпение милиции лопнуло – и Мансур был убит в перестрелке.

Полусветову хотелось рассказать Корице об этом белом, но у него не было твердой уверенности в том, что для этого пришло время. И потом, если она спросит, что же это такое было – белое, он не сможет ответить.

Переживание белого было, несомненно, таким же сильным и глубоким, как секс, но сексуальный опыт Полусветова никогда не был связан со смертельным ужасом, который становился тем сильнее, чем глубже его руки погружались в белое. Впору предположить, как это он и делал в юности, что белое имеет инопланетное происхождение, что-то вроде Соляриса, обладающего мощной эротической энергией, – но сейчас его здравомыслие восставало против этой пубертатной гипотезы.

* * *

Корица перевернулась на другой бок, и Полусветов очнулся.

В спальне было светло.

Корица лежала к нему спиной, ее густые волосы растрепались, между прядями виднелась белая шея, покрытая тонким пушком.

Недели через две-три завершится ее превращение, и она, конечно, заподозрит неладное. Вот тогда никакой секс, даже самый распрекрасный, не заменит той душевной извести, которая скрепляет отношения мужчины и женщины. Им придется делить мысли, чувства и поступки, и Полусветов предвидел, каких трудов это будет стоить ему: соитие душ стократ сложнее соития тел. Он завидовал Корице, потерявшей память.

Ему было четыре года, когда пропал его старший брат Дмитрий, Митя. Они гуляли у реки, младший залез в ивовые заросли и не откликался. Старший бросился его искать – и исчез. Скорее всего, утонул, но поиски в реке ничего не дали.

Мать не могла смириться с утратой, и всё детство Льва прошло под знаком Мити. Он не мог вспомнить, как выглядел старший брат, и никак не мог соотнести фотографию улыбчивого белокурого мальчика с Митей, о котором мать напоминала по сто раз на дню: «А вот Митя поступил бы так-то… А Митя запомнил бы этот стишок с первого раза…»

Ему часто снилось, как он блуждает в ивовых зарослях, пытаясь отыскать брата, но усилия не приносили никаких результатов, кроме болезненной слабости и эпилептических припадков.

До шестнадцати лет он находился под наблюдением врачей, хотя год за годом его роландическая эпилепсия шла на убыль, а синдром Юргенса давал о себе знать всё реже и слабее. Докторов беспокоила его гиперактивность.