Остановилась, я так и не сняла пальто, стало жарко, но, сняв очки, сжала переносицу пальцами и посмотрела на тетю. Да, пойти мне после развода было некуда, я бездомная, у меня нет ничего. Ни сбережений, которые Андрюшенька так удачно вложил в свой бизнес, ни квартиры мамы, которая была продана, чтобы как раз стать сбережениями для удачного вложения в бизнес.

А еще потому, что я конченая, клиническая дура, как сказала моя подруга Злата, но это она говорила по поводу моего ухода от Андрея, приняв его так же отрицательно, как и тетя. Но дура я была в другом, в том, что раньше не открыла глаза и не поняла, кем на самом деле был Андрей Романов.

Пять лет, господи, пять долгих лет я была его игрушкой, даже не замечая этого. Прикусила губу, чтобы не расплакаться вновь, надела очки, спрятала руки в карманы пальто, пальцы сразу наткнулись на тонкий ободок обручального кольца, сжала его в ладони.

Всегда снимаю его в метро, на работе оно всего лишь ширма. Но как же странно сегодня на кольцо посмотрел Арнольд, точнее, студент Шульц. У него безумно красивые глаза, как чистое небо, но это обманчиво.

– Я слушаю.

– Ты как твоя мать, Софа, прекращай на меня так смотреть, я чувствую себя тираном.

– Я правда устала.

– Да, вот поэтому тебе нужен мужчина.

– Нет, только не мужчина.

– Хороший, добропорядочный еврейский мужчина. Я говорила об Иосифе, том самым, которому отказала твоя мать, так вот, нам таки крупно повезло Софа, у Йоси есть сын Яша. Яша чуток младше тебя, он соблюдает шаббат и хочет много детей. Яша хороший мальчик, и ты должна дать ему шанс, Софа.

Яша? Откуда взялся Яша?

– Я пока не готова, – пришлось сдержать вырывающийся смех, тетя говорила вполне серьезно: все, что касалось мужчин и денег, было у нее серьезной темой. – Мне нужно время, но я, может быть, где-то глубоко внутри и готова дать Яше шанс.

– Хорошо, я тебя услышала. Ты не готова.

Тетя была расстроена, я не хотела этого, но так уж вышло.

– Я пойду.

– Иди.

Сняла пальто, повесила на крючок, подобрав свою сумку с пола, ушла в дальнюю комнату, здесь раньше был кабинет мужа тети Розы, он умер очень давно, но все здесь было так, что казалось, дядя вот-вот вернется.

Я спала третий месяц на неудобном кожаном диване, ходила после работы, на которую устроилась с большим трудом, за продуктами. Я пыталась жить заново, в тридцать это вполне еще можно начать делать, но прошлое постоянно напоминало о себе.

У меня нет собственной крыши над головой, нет достаточно денег, чтобы снять квартиру, я трачу на дорогу каждый день по полтора часа до университета и обратно. Но я почти счастлива, потому что лучше так, чем как было. Не успела переодеться, как на телефон пришло сообщение.

«Я скучаю по своей девочке».

Поморщилась, к горлу подступила желчь, затошнило. Надо бы заблокировать номер бывшего мужа, но тогда он начнет приезжать, чтобы напомнить о себе, а видеть я его не хочу.

«Как прошел день, устала?»

Села на неудобный кожаный диван, подо мной скрипнули пружины, сняла очки, надо бы найти футляр с линзами, не могу понять, куда я его положила. Если еще хоть день мне придется ходить в очках, я умру от головной боли.

Пришло еще уведомление, не хотела смотреть, но пришлось. Незнакомый номер и подмигивающий смайлик.

«Зря ты не согласилась, чтобы я тебя подвез».

Улыбнулась, сообщение было написано на английском, с соблюдением всех знаков препинания и правила.

Арнольд Шульц.

Арни. Так его все называли чаще.

Я оценила его уровень языка. Парень предложил подвезти меня до дома, но я отказалась. Я же не сумасшедшая – садиться в автомобиль, причем дорогой, за рулем которого мой студент.

Я ушла от богатого мужа, а вот сейчас меня окружают богатые дети. Ирония судьбы.

Думаю, они даже опасней своих родителей. У них размыты границы дозволенного, они берут что хотят и когда хотят. Мой бывший тому яркий пример.

«Как ты узнал мой номер?»

Не понимаю, почему меня это стало волновать? Но я хотела ответить Арнольду, а не бывшему мужу.

Глава 3

Тишина. Гробовая.

Что это: состояние или ощущение? Не знаю, как это охарактеризовать, но это лучшее, что случилось со мной за весь день. Лучшее, что может быть в этом доме.

Ужин проходит именно в такой обстановке. Если закрыть глаза, то будет слышно, как скрипят столовые приборы по лимитированной серии европейского фарфора. Как в углу справа от меня тикают старинные напольные часы, и секундная стрелка каждый раз дергается, когда начинает двигаться.

А еще как сопит Марта и не хочет есть брокколи. Я ее понимаю. Дрянь жуткая, но полезная. Это, конечно, не совсем гробовая тишина, но лучшие звуки во вселенной, которые я хочу слышать в этом доме.

Еще хочу, чтобы он сгорел дотла, до угольных головешек и черного пепла от мебели в кабинете отца. До расплавившегося стекла из-под бутылок коллекции элитного алкоголя. Хочу вдыхать его, хочу, чтобы мои легкие заполнились гарью и копотью остатков этого склепа, в который я возвращаюсь практически каждый вечер.

А главное, чтобы в этом огне, полыхающем ярче вечернего зарева, сгорела дальняя дверь по коридору на втором этаже, за которой в свои восемь лет я обнаружил мать в луже собственной крови.

Она перерезала себе вены. Покончила с собой, чтобы избавиться от моего отца. Он как раз той ночью вернулся из командировки и нашел меня, рыдающего рядом с телом матери, перепачканного в ее крови, потому что я поскользнулся и упал, попятившись назад.

Он мне сказал, что она была слабой. Она предала меня, и поэтому, если он еще раз увидит, что я плачу, он сделает мне примерно так же больно.

С тех пор я не плакал. Ни единой слезы. Мне было восемь.

Кто сказал, что за красивыми фасадами дорогих особняков происходит счастливая жизнь? Она не менее отвратительная, чем может быть в типовых многоэтажках, а может, и хуже.

– Как прошел день?

Кажется, вопрос касается всех, но отец обращается ко мне. Низкий баритон с легкой хрипотцой, от него скребет по нервам. Это стандартный вопрос, который таит в себе много всего, а точнее: «Расскажи мне, что ты сегодня такого совершил, чтобы сидеть за этим столом и есть эту еду?»

Может, устроить поджог?

В домике садовника – о да, у нас есть и такой – стоят две канистры с бензином. Было бы неплохо все облить и чиркнуть спичкой.

Открываю глаза, откидываюсь на спинку стула, смотрю на отца, он сидит справа от меня. На другом конце стола – мачеха, а впереди самое милое создание, которое я знаю на планете – Марта, моя восьмилетняя сестра от не помню какого по счету брака отца, это не имеет значения, потому что она прелесть.

Смотрю в практически белые глаза отца, у меня такие же по генетическому стечению обстоятельств, я вообще похож на него, он этим гордится. Сразу видно, какого поля ягода и как близко упало яблочко от яблони. Отцу пятьдесят восемь лет, крупный, даже тучный, с густыми бровями, нависшими над глазами, глубокой морщиной между ними.

Основной род деятельности моего отца – это служение народу, это он так называет свое пребывание в аппарате правительства. Но мы бы так шикарно не жили и не ели бы брокколи на лимитированной серии европейского фарфора, если бы Александр Генрихович служил исключительно народу.

Я выдерживаю взгляд, я научился это делать, хотя временами не так это легко. Он словно придавливает тебя, втаптывает в землю, основная его функция – найти слабину и сломать. Меня воспитывают именно так: не показывать людям слабость. Не дать понять, что я уязвим.

– День прошел как обычно, отец. Можно не задавать одни и те же надоедливые вопросы каждый день.

– Это семейный ужин, и я хочу знать, чем жила моя семья весь день.

Хочется ухмыльнуться или вообще засмеяться в голос, но я сдерживаю себя, понимая, что за это может последовать жестокое наказание. Не сейчас – так потом, когда отец дойдет до кондиции, когда его ярость снова сконцентрируется, и он захочет ее выплеснуть на меня.

А я буду покорно ее принимать, потому что ничего не смогу с этим поделать.

От этого внутри завязывается тугой узел боли, разочарования и ненависти ко всему миру. Может, реально все поджечь?

Но эти мысли пропадают, стоит только взглянуть на Марту, как она, опустив голову, гоняет по тарелке кусочек брокколи, при этом смотрит на меня исподлобья своими яркими голубыми глазами и улыбается краешками губ. Ради нее стоит не выплескивать за ужином свою желчь и яд.

Марте восемь, как было мне, когда не стало матери. Когда она избавилась от отца единственным доступным ей способом. Бросив ему меня. Она ведь понимала, что из этого последует, она знала и все равно, взяв самый большой кухонный нож, раскромсала себе руки до костей.

Я помню, как блестело лезвие, лежавшее в лужи крови на белом кафеле. Это даже, можно сказать, было красиво, если бы не было так страшно. Бордовая кровь и серебро металла, я бы никогда так не поступил со своим ребенком, я бы так его не бросил.

Интересно, когда мачеха слетит с катушек? Бросаю на нее взгляд, ей всего тридцать два, тупая рыжая кукла, странно, что отец остановил свой выбор на ней, он всегда любил женщин умных. А если она и умная, и красивая, то их интересней ломать и трахать, это его слова, ублюдок конченый.

Но чем я старше, тем отчетливее понимаю, что становлюсь похожим на него. Это меня раздражает. Я тоже использую женщин, не считаясь с их желаниями. Но я просто трахаю, я не пытаюсь их подмять под себя или сломать. У меня что, все еще впереди?

Ужины в нашем доме традиция. Гребаная мать, это ее традиция, которую я ненавижу с того самого момента, когда начал осмысленно смотреть на этот мир. Бывает, что их нет, но это исключение из правил.

Чаще всего по выходным мы не собираемся вместе, я не закрываю глаза и не пытаюсь поймать посторонние звуки в гробовой тишине. Тогда отец с мачехой или без нее уезжает куда-нибудь отдыхать. Когда они бывают в отпуске или отсутствуют по каким-то еще причинам, которые касаются только отца.

– Марта готовится к выступлению, в балетной школе ставят несколько номеров к новогоднему концерту, Марта исполняет танец маленьких лебедей.

Мачеха подает голос, смотрит на отца, тот изучает уже ее лицо, Виктория моргает ресницами, улыбается, антидепрессанты творят чудеса, от них наверняка мир не такое дерьмо, как есть на самом деле. Вика, как и я, научилась адаптироваться к условиям пребывания на дне морского океана, где в темноте скрываются монстры.

Мне иногда ее жалко, но потом я одергиваю себя: это был ее выбор. Это она сама захотела жить в достатке, носить брендовые шмотки, отдыхать на лучших курортах мира. Она знала, что всему есть цена.

Но она все же отличается от меня и Марты, мы дети этого монстра. Нам труднее и сложнее, чем ей.

– Разве я тебя спрашивал?

– Но я думала…

– Не думай, просто делай, что я скажу, так будет лучше.

Подмигиваю Марте, которая сидит, замерев от страха, она расслабляется. Не хочу, чтобы этот мудак пугал ее, но чем старше она становится, тем опасней для сестры. Я не знаю, что может ее ждать, она девочка, и эта тупая курица – ее мать – не защитит, тоже вскроется, могу поспорить.

Пока служанка как тень меняет блюда, а отец читает документы, достаю телефон и набираю сообщение Софии. Она все еще будоражит мою фантазию, хоть как-то можно развлечься и отвлечься от всего вокруг.

«Зря ты не согласилась, чтобы я тебя подвез», – по-английски, почти как конспирация.

«Как ты узнал мой номер?»

Отвечает через минуту, ее даже не смутило, что я перешел на «ты», вообще не понимаю, как Софию можно воспринимать иначе, она девчонка, какие там тридцать, максимум двадцать три.

Как я узнал номер? Для меня нет ничего невозможного, а вообще очень просто: староста скинула, Ленка давно неровно дышит ко мне.

– Арнольд, – голос отца вывел из романтического настроя, – после ужина зайди ко мне в кабинет.

Как же, сука, он может все испортить.