Руфь Гринько: Комната утешения

В оформлении обложки использована фотография Лины Ниеминен

© Руфь Гринько, 2025

© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2025

Давным-давно,

когда мир был из песка, воды и воздуха,

когда рыбы учились плавать, а птицы – летать,

когда люди еще не умели говорить (когда людей еще не существовало),

было слово.

Слово было

свободным,

не присвоенным человеком,

не имеющим добавочного смысла

и немного одиноким.

Небесное сияние рождало слова и пускало их танцевать по своей глади. Слова сливались в хороводы и

шептали

свистели

выли

гудели

трещали

бычали

молчали

шумели

мычали

истории, которыми были.

Иногда словесные хороводы становились

снегом

дождем

градом

молнией

туманом

паром

изморосью

ливнем

ледяными иглами

и спускались с неба, чтобы оказаться инеем, росой, дымкой,

и спускались с неба, чтобы оказаться сушей, по которой стали ходить птицы и рыбы, сделавшись зверьми,

и спускались с неба, чтобы оказаться истинными.

Слова хотели звучать, поэтому они выбрали зверя, который был готов научиться их произносить.

✳

На полке Али я нашла книжку, похожую на учебник. Из него я узнала, что гортань у шимпанзе расположена значительно выше, чем у человека. Такая позиция, с одной стороны, позволяет есть и дышать почти одновременно, без риска подавиться. С другой – мешает четкому и членораздельному произнесению звуков, которые необходимы для полноценного освоения языка. При этом у младенцев гортань расположена так же высоко, как и у шимпанзе, а опускается только к трем годам – к возрасту полного овладения звуковой системой. Выходит, что люди – те самые животные, которые предпочли удобство коммуникации безопасности. Говорить, а не жить – если уж требуется оставить что-то одно.

И у человека, и у зверя взаимодействие с окружающим начинается с крика: это естественный, непреднамеренный и простой способ сообщить о себе и о своих эмоциях. К трем месяцам младенец осваивает звуки, похожие на гласные, чтобы выразить радость от пищи или нежность к человеку и слову. К пяти месяцам выстраивается звуковой строй, характерный для среды, в которой живет человеческий детеныш. К семи месяцам появляется лепет – уверенная проба разных звуков на вкус и текстуру. К девяти месяцам младенец теряет способность к смыслоразличению, не характерному для звукового строя среды: зачем, например, корейским детям разница между r и l, если в языке они работают как один и тот же звук? Так люди учатся отпускать практически с самого начала своей маленькой жизни: чем надежнее утрата ненужного, тем успешнее будет ребенок в попытках научиться говорить.

Уже в этом возрасте в человеческом сознании появляется идея, что каждый объект в мире должен иметь имя. К полутора годам в голову ребенка поступает двенадцать новых слов в сутки; к трем годам ребенок способен правильно продолжать реплики почти в половине случаев. Дети формируют по-своему уникальную систему и выдергивают слова из окружающего их языкового потока с разной скоростью, однако каждый человек заново повторяет цикл освоения языка: от полной беспомощности до совершенного владения (хотя иногда оказывается, что это одно и то же).

Люди науки говорят, что быстрее всего ребенок осваивает слова, которые имеют отношение к происходящим с ним конкретным ситуациям. Люди земли говорят примерно то же, только по-другому: мир разбрасывает слова, а мы подбираем те, которые нам больше всего нужны.

✳

(Количество слов в минуту: 1)

Первым словом Али было слово ЛОХ.

ЛОХ жило на всех сколько-нибудь уважающих себя подъездных стенах. Все внутри у Али аж чесалось от гордости: отдельные буквы сливались в ладное мохнатое целое и превращались в настоящее взрослое слово со странным значением, которое никак не запоминалось.

Иметь дело с написанными словами Але было трудно:

буквы были очень похожи друг на дружку;

в некоторых словах они никак не заканчивались;

по первым буквам угадывалось одно слово, которое на самом деле оказывалось другим.

Со звучащими было гораздо веселее. У них был характер:

в обычные дни Мама и Папа говорили ласковое треугольное АЛЯ;

в плохие дни Мама и Папа кидались взрослым ругачим АЛЕВТИНА;

Бабушкин голос по телефону мягко шуршал и свистел АЛЮШКА или АЛЕВТИНУШКА;

Дедушкино АЛЬКА кололось смешными снежными иголочками.

У слов был темп:

КАРТОШКА быстро хрустела-ломалась (если жареная) или медленно рыхлилась-рассыпалась (если вареная);

ГРУША, АРБУЗ, ХУРМА крадучись распадались на несколько частей, причудливых размером и на ощупь, а после – моментально лопались;

БАРАНИНА и ГОРОШИНА переваливались на одинаковых неуклюжих ножках, почти катились, правильные и пузатые от начала до конца.

У слов был вкус, или цвет, или вкус-и-цвет:

БОЛЬ, ПЫЛЬ, ДУТЬ – смешать белый и желтый, хлопнуть в ладоши или плюнуть, почувствовать на зубах сахар, песок или сахар-песок;

ТАЙНА, ЗЕМЛЯ, ВОЛНА – разомкнутые по бокам и тягучие, как жвачка с ягодным секретиком внутри (а вот КАПЛЯ звучит вроде и похоже, но все равно как-то более резко, прыгуче);

ЧЕРЕПАХА, ГУСЕНИЦА, ПУГОВИЦА – большие и тяжелые на первый взгляд, поэтому читать их как пытаться откусывать от слона маленькие кусочки; у слона все части – разные, поэтому укусы хоть и одинаковые, но все-таки особенные.

Но лучшим в словах (и звучащих, и – ладно уж – написанных), конечно, был смысл: с их помощью можно собирать дни, сказки и людей. Надо только поймать слова.

Але очень нравились сказки со словом ЗИМА (и само слово тоже очень нравилось). Аля говорила: было бы слишком просто сказать, что это всего лишь грустная история. Все истории на свете немножко грустные. Там, где есть ЗИМА, герои всегда становятся старше и обязательно происходит волшебство.

✳

(Количество слов в минуту падает в неизвестность)

Аля встает с кровати,

бредет босиком до ванной, чистит зубы, принимает душ,

шагает на кухню, наливает стакан воды.

Аля вываливает все вещи из шкафа, меняет один, три, шесть нарядов и все же выбирает то, что висело на стуле со вчерашнего дня.

Аля хватает хлопья, заливает их некоровьим молоком, пялится в телефон и жует.

Спешит в метро, безуспешно уворачивается от толчков чужими плечами-портфелями, опаздывает на работу.

Бьет целый день по клавишам, бегает по кабинетам, иногда злится, иногда выходит в туалет поплакать.

По дороге домой прикладывает к турникету карточку-ключ, а дверь подъезда пытается открыть проездным.

Время делает кувырок.

Все повторяется.

Дни катятся кубарем.

Понедельник, четверг, среда, пятница, вторник, четверг, пятница, пятница, понедельник, четверг, вторник.

Месяцы кружат снежинками во вьюге.

Август, октябрь, январь, май, апрель, июль, декабрь, март, сентябрь, июнь, ноябрь, февраль.

Время делает новый кувырок и вдруг останавливается.

Одним вечером февральской среды Аля говорит мне:

– Я так больше не могу. Работа – какой-то отстой, все силы из меня тянет. А кроме работы как будто ничего и нет. Я делаю с моей жизнью что-то не то.

Я не возражаю:

Так увольняйся, если это поможет.

– Серьезно? И ты поддержишь эту безумную идею?

Любую поддержу. Ну, почти.

– И что потом?

Я делаю вид, будто задумалась, хотя знаю, что она хочет от меня услышать, поэтому говорю:

Мы давно хотели сдать шведский и податься на стажировку. TISUS^[1] в июне. Если сказать, что уходишь, в эту пятницу и отработать две недели, будет целых три месяца на подготовку. Кажется, должно хватить. В самый раз. Так что вперед.

Аля делает якобы удивленное лицо и спрашивает:

– Правда думаешь, что у нас выйдет?

Как бы она ни старалась, через маску изумления проступает хитрый взгляд – значит, и без моего ответа уже все решила.

Следующим – четверговым – утром Аля решает нарядно одеться, вкусно позавтракать, не смотреть в телефон. Берет фисташковый тортик и овсяное капучино в местечке у дома, девушка-бариста смотрит на нее, неприлично довольную, странно. Я изо всех сил ненавязчиво пытаюсь выразить солидарность взглядом: мне тоже слабо верится в весеннее настроение в конце февраля.

Аля заходит в вагон, встает в проходе, впервые за день достает телефон.

Аля смотрит на экран.

Аля столбенеет.

Аля перестает дышать.

Я трясу ее за плечо и повторяю:

Аля, что случилось?

Аля только и делает, что мотает головой из стороны в сторону.

Голосовые связки придавило грузом чужих слов.

Я вывожу ее из вагона, легонько бью по щекам (никакой реакции), продолжаю повторять набор из трех слов, спрашиваю:

Аля, может, воды?

Мы поднимаемся на поверхность, я зачем-то набираю какие-то буквы на экране, я ловлю такси, я держу за локти парализованное ужасом Алино тело.

Что случилось?

Как это возможно-то?

Я не понимаю.

Что же нам теперь делать?

✳

(Количество слов в минуту: неизвестно)

Я знала Алю в каждой точке между «когда-то» и «сегодня».

Не уверена, правда, можно ли сказать, что это один и тот же человек.

Сегодняшняя Аля каждый день находит по новому седому волосу (это ее не расстраивает), читает новости, в которые люди агрессивно пихают слова (это расстраивает), выдавливает из себя звуки и фразы (это убивает). Иногда она долго и обыденно говорит – не оценивает, не хочет убедить, просто называет предметы, стоящие на земле, и идеи, висящие в воздухе:

отличная мысль

доброе утро

тупая идиотка —

просто чтобы что-нибудь сказать вслух. Дать словам зазвучать. В последнее время говорить у Али выходит не очень ладно. Иногда она произносит не то, что думает. Или много думает и ничего не говорит. Или хочет думать и говорить, открывает рот, а там пусто. Поэтому (или по какой-то другой причине) она часто плачет. Мы договорились, что она может сказать мне все что угодно, а я не буду стараться разубедить ее, не стану злиться на нее, не разочаруюсь в ней. Стараемся обоюдно.

Перед тем как заплакать, Аля ходит несколько часов-дней-недель-месяцев и убеждает меня, что все под контролем. Все в порядке. Я молча наблюдаю, как она кусает щеки, как забывает поесть, как слова копятся у нее в глотке, чешутся, першат, бурлят, пульсируют.

Не держи в себе, протухнет. Выплюнь, ну.

(Кто бы меня слушал.)

Потом вдруг – чаще всего, конечно, этот вдруг бывает только для Али – она ложится на пол и брызжет слезами, как плохо отрегулированный питьевой фонтанчик. Я спрашиваю (в какой-то там по счету раз):

Милая, может, хочешь поговорить?

Она мотает головой:

– Я не плакательный человек, это период такой.

День цикла, фаза луны, високосность года.

Да-да, я понимаю, у всех бывает.

Если звучащая речь – река, то слезы – буквы, которые никогда не станут словами или хотя бы буквосочетаниями. Латентные бабочки, обреченные на веки вечные остаться гусеницами.

Я сижу (стою или лежу) рядом с ней.

Я глажу ее по рукам – от плеча к предплечью.

Я глажу ее по коленям, голеням, лодыжкам.

Я глажу ее по щеке и повторяю шепотом:

Ничего-ничего-ничего-страшного-ничего-страшного-все-пройдет-все-проходит-и-это-пройдет.

Мы качаемся из стороны в сторону на волнах непроизнесенных слов.

Я включаю кран. Я мочу ладони и запястья холодной водой.

Я кладу ладони на ее лицо. Вот так, тише, тише.

Я обнимаю ее и говорю тихонечко (мне кажется, это должно ее утешить):