Ирина Костарева: Побеги

В оформлении обложки использована картина «In the Summer Evening», автор David Grossmann

© Костарева И. А., 2025

© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2025

Пролог

Летом в саду всегда много солнца. В первые минуты утра влажные лепестки наливаются алым светом, пока маленькие мушки колеблют их в тишине дыхания тлеющей земли.

Сад разбит на холме. Белая тропка – его выгнутый хребет. Она тянется сквозь спутанные побеги золотарника. Желтые метелки раскачиваются на ветру как знамена, пока корни ведут жестокую борьбу под землей. Ядовитый сок, который они выделяют, для других цветов губителен, и с каждым годом золотарник оттесняет их все дальше.

На подступах к саду из земли торчат обломки кирпичей – каменные драконьи зубы, защищающие порог. Здесь палитра меняется и желтый растворяется в пурпурном. Выверенным полукругом горят факелы флоксов. Их цветки бледно-розовые по краям, но с яркими точками в середине. Тугие стебли трескаются под весом пылающих изнутри соцветий. В просторной тени флоксов раскрыла темно-розовые зонтики пеларгония садовая. Вокруг невысокими колышками высятся бледно-фиолетовые крокусы. По земле стелются анютины глазки – уже совершенно лиловые, как сутаны католических епископов. И вдруг – ноготки: будто парча вспыхнула от поднесенной к ней спички. Огнем разгораются желтые и оранжевые бархатцы, а затем – алые цинии. Накалившись докрасна, возносится к небу пламя золотых, с обугленными сердцевинами рудбекий. Шагнешь в этот пылающий обруч и вдруг окажешься в голубоватой зелени диких трав, переливающейся редкими всполохами мышиного горошка и колокольчиков. Это темное место охраняют пионы и папоротники. В центре сада – фонтан, но вместо воды – холодные и светлые, как родниковые струи, широкие листья хосты. За десять дней до конца июля она начинает цвести крупными колокольчатыми цветами. Кажется, что они вылеплены из фарфора.

В пожирающем великолепии света сад дробится на разноцветные узоры, словно глядишь на него через зеркальные стеклышки калейдоскопа. Каждое вращение оптической игрушки отмеряет новый день, неделю или месяц: увядая, одни цветы уступают другим, и картина меняется.

Солнце остается в саду на целый день: здесь нет ни домов, ни деревьев, которые могли бы его спрятать. К закату небо становится красным, а любая зелень – черной, но с наступлением сумерек эта сгущенная тьма разносится по воздуху, равномерно окрашивая все в сизый.

Но прежде, чем появился сад, была земля. Расчищенная и утрамбованная, она предназначалась под фундамент дома, который не был построен, потому что странно возводить дом, когда разваливается целая страна. Потом птицы и ветер – властелины судьбы – занесли семя на поверхность холма, и здесь поселились первые цветы и травы.

Поселок стоит посреди леса и торфяных болот. Торф зреет долго. Застоялая почва, сизая и волокнистая, выткана останками мертвых растений. Запечатанные в воде без кислорода, они обречены на вечное умирание, так никогда и не завершив цикл, который должен был вернуть их к жизни, ведь перерождение – это всегда и переумирание.

Торфяные почвы бедные и неплодородные, но попавшее в землю семя примиряется с этими условиями. С первых часов жизни оно отправляет свои слепые корни в долгие и трудные поиски необходимых элементов питания. А пустив росток, безмолвно противостоит бедствиям уже с помощью стеблей и листьев – только бы выжить! Прикованный корнями к земле, обреченный на вечное прозябание, маленький цветок отдает все силы ради спасения потомства, разбрасывая семена как можно дальше и ловчее.

Год за годом торф тлеет под слоем земли и песка, напоминая о себе легкими струйками дыма, разглядеть которые можно только в безветренную погоду. Спрессованные в однородную массу черно-бурые стебли и листья – это самовозгорающийся фитиль. Земля зажигает его своим теплом, и все вспыхивает. Огонь трещит, как кости.

В сезон пожаров холм окутан дымом, но стоит переступить порог сада, как из этой завесы выплывают сладкие флоксы – так пахнет оброненная в золу карамелька.

Сад открывается постепенно – не видно ничего, что находится дальше двух шагов, но каждый цветок вблизи ослепительно-яркий. Склонишься над ирисом, вдохнешь его потустороннюю прохладу, и можно двигаться дальше, неся на себе чуть горьковатый аромат. Оказавшись в саду, переходишь в другое время и не можешь вспомнить момент входа. Дорожки никогда не прерываются, и по ним можно бродить часами, не останавливаясь. В отсутствии линии горизонта и высоких деревьев ориентироваться получается только по цветам, точно подмечая едва уловимые различия.

Люди верят, что разговаривать могут мертвые, но не верят, что могут говорить цветы и травы. Сад говорит с теми, кто умеет слушать. Он приказывает: «Посмотри на меня!»

Глубоко в земле, под круглой клумбой с бессмертником и лавандой, лежит человек. Руки сложены на груди, лицо обращено к потрескивающей темноте. Торф замедлил процесс разложения, но цветы уже пустили корни сквозь дуги ребер. Питаясь смертью, побеги тянутся к свету. Прорастая в человеческой плоти, они раскрывают толстые бутоны с самыми красивыми цветками, чей запах такой сильный и яркий, что стебли кренятся под его весом.

Пройдут десятки лет, и никто не вспомнит имени, зарастут тропинки и рассыпятся в прах дома. И только сад будет расти и множиться, пока не охватит собой весь поселок и тот не сгинет в ненасытном цветущем лоне.

Часть первая

Глава первая

Кира любила лето, когда все зацветает постепенно и крокусы сменяются маргаритками, а маргаритки – примулой, но в пору сиреней и яблоней мучилась. Слишком красивые, чтобы быть правдой, майские цветы возникали вдруг и все разом, просачивались в привычный мир, прикрывая собой уродливый разлом. Кира даже понимала тех, кто тайком ломает в палисаднике распухшие ветки: только так и можно снять весеннюю тревожность.

Говорят, если в лунную ночь поставить около кровати букет сирени, увидишь вещий сон. Кира спала без сновидений. Весь май она просыпалась за час до будильника и подолгу смотрела на движущиеся по потолку тени деревьев, слушала отрывистый посвист зарянок, звонкий и скрипучий – как пальцем по мокрому стеклу. В семь вставала, варила кашу, чистила картошку на ужин, ставила чайник, будила мужа Славу и сына Женю.

Жене было тринадцать. Он бредил космическими сражениями и межгалактическими полетами и долго не мог смириться с тем, что люди не летают в космос так же просто, как на самолетах. Сын напоминал Кире семечко, которое всеми способами стремится вырваться из темноты материнского лона, победить ограничивающее его пространство, пусть даже пока это удавалось только с помощью книг.

– Мам, я кое-что понял, – говорил Женя, усаживаясь на табурет. Лицо у сына было заспанное, с косматой челки капала вода.

Кира догадывалась, что вчера сын прочитал очередную невероятную историю. Каждый номер «Комсомолки» проходил через его вооруженные ножницами руки – секретная тетрадь пухла заметками о загадочных огнях в небе, снежном человеке, чудовище озера Лох-Несс.

– Профессор! – не оборачиваясь, бурчал Слава – он не мог найти колбасу в холодильнике.

– А кашу я кому сварила, – сердилась Кира.

– Я и кашу съем.

Кира раскладывала манку по тарелкам. Чайник посвистывал, как птица: фюить-фу, фюить-фу, фюить-фу…

Зачарованный звуком Женя смотрел на огонь под кастрюлями. Представлял похожий на носок трехгранного штыка летательный аппарат, из выхлопных труб которого вырывается такое же голубое пламя.

Кира специально сунула колбасу за банку с мутным огуречным рассолом – берегла вкусное для Жени. Они считали копейки, ели картошку, суп из пакетов, соленые грибы. Кира пилила Славу за пачку сигарет, он пенял ей тем, что сильно устает. Он попал под сокращение в котельной и, поболтавшись без дела, пошел работать на ферму – строить дом и вольеры для косуль. Денег они еще не видели, но ждали, что заплатят хорошо. Может, даже хватит на новую стиральную машинку. Старая не запускалась с первого раза, и ее нельзя было оставлять без присмотра: один раз шланг сорвало, и пол залило водой.

Как и большинство тех, кто теперь жил в поселке Горячий, Кира приехала, чтобы работать на заводе. Другим не нравилось распределение, но она была довольна – сама, может, и не решилась бы оторваться от семьи, начать новую жизнь. В восьмидесятые здесь разливали водку, потом стали препараты для лечения коров, коз и овец в период лактации, на основе штамма мицелиального гриба. Держали его сначала в пробирках при выставленной температуре – отклонение даже на один градус уничтожало всю партию, потом высевали в питательную среду. Несколько раз за смену брали из колб пробу, смотрели под микроскопом, как гриб растет и размножается. Вырастив достаточно, заваривали в чанах кукурузную муку, насыщали ее этой питательной средой, снова брали пробу. Когда все было готово, смесь высушивали и получали ферментированный экстракт – мелкий светло-кремовый порошок. Препарат ссыпали в мешки и отправляли в совхозы. Работали в перчатках и масках, а после смены обязательно смывали с себя все в душе. Помыться на завод приходили даже те, кто там не работал: в одних домах не было горячей воды, в других – никакой. Когда людей собиралось много, Киру отправляли мыться первой, потому что она делала это быстрее других – просто не любила ощущение воды на коже. Туго затянув вентиль, она махровым полотенцем стирала с тела все до капли.

Чтобы лечить болезни больших животных, их испытывали на животных поменьше – лабораторных мышах и кроликах. За подопытными наблюдала лаборантка Альфия, но и Кира видела, как они умирают от раковых шишек на животе и шее. Потом производство сократили, и от кроликов избавились. Женя тогда был еще маленький, и Кира варила ему кроличий бульон, готовила паштет из нежной кроличьей печени. Мясо продавали по дешевке и только своим, как и шкурки. В короткой белой шубе, которая и теперь висела в шкафу, Кира казалась совсем молоденькой.

Когда позавтракали, Кира пошла собираться. В спальне она сняла халат и надела лифчик. Достала из шкафа платье из тонкой шерсти и тут же отложила – день приятный, теплый, можно выйти в футболке. В зеркале увидела свое отражение: растрепанные рыжие волосы, маленькое детское лицо, круглые плечи, большая грудь – с шестого класса третий размер. Все старшеклассники пялились, звали гулять. Она ходила, верила, что им с ней интересно. Хорошо, что у нее сын, а не дочка.

– А на обед что? – крикнул из кухни Слава.

Хлюпнула старая резинка на дверце холодильника.

В бригаде поселковых мужиков Слава был самым тощим, но за две недели, пока они ворочали бревна, его кожа покрылась крепким йодистым загаром, на спине выросли холмы мышц.

Вручив пакет, Кира коснулась ладонью его обрисовавшегося под тонкой кофтой бицепса:

– Сегодня поздно?

– Посмотрим.

Когда Слава и Женя ушли, Кира ненадолго осталась одна. Ей уже пора было выходить, но она так и стояла в прихожей. Пробившийся сквозь кухонные занавески солнечный луч утюжил пятки.

Она хорошо помнила первый вечер в этой квартире. Договорились смотреть со Славой, но его задержали на работе, и Кира пришла одна. Поднялась на второй этаж. Стены в подъезде блестели, воняло краской. Ее сильно мутило от этого запаха, и она задерживала дыхание, зажимала рукой рот. Замок заело, и она занервничала, задышала. Попробовала снова, ключ повернулся легко. В прихожей было темно, она шаркнула рукой по стене, щелкнула выключателем. Стены, простые белые обои в мелкий цветок, лампочка на проводе. Последние месяцы беременности Кира все время хотела в туалет, а теперь стояла перед унитазом, не решаясь им воспользоваться. Вдруг еще не подключили? Потом все же потянула за спуск, и полилась вода. У Киры на бедрах появились красно-синие полосы, и она сидела, задрав юбку, и рассматривала их, любовалась ими – прямыми и параллельными.