Было что-то пятое, но я не придумала, а потом позвонила мама, и я не стала сбрасывать, потому что хотела так подписаться под обещаниями и отпраздновать новую жизнь. Мама спрашивала: «Как дела у Кирюши?» Я отвечала: «Хорошо, сидит рядом, много работает». Мама спрашивала: «Как здоровье?» Я отвечала: «Отлично». Мама говорила: «Попей травяные чаи, будет спокойнее, хорошо для щитовидки». Недавно маме вырезали щитовидку, и теперь она оберегала чужие. Мама задала все вопросы и начала наконец рассказывать, а я слушала ее и свайпала. Мама скоро поедет в Москву учиться массажу лица, запрет на полеты в южные аэропорты продлили, как вернется, откроет собственный массажный кабинет и заживет, Светлана Лобода приехала в родной город, на обучение, правда, пришлось взять кредит, но не первый же это кредит в ее жизни, глава объявил о переломе битвы, а у меня, кстати, по фотографиям видно, что лобная кость опускается, для этого надо массировать… Мама говорила про сосцевидную мышцу, а я думала о том, что закончится раньше – кредит или ее новое увлечение.

Мама выполняла огромную работу по начинанию всего подряд. Книга «Секрет» появилась у нее задолго до того, как придумали Инстаграм^[2]. Там писали: «Если вам что-то нужно, просто правильно формулируйте желания, и Вселенная услышит. Это физика». Маме было очень нужно. Она хотела волшебства и любила формулы, ей нравилось, что к магии можно подобраться c логической стороны и с гарантией результата. Когда мне было одиннадцать, мы вместе клеили карту желаний. Мама долго готовилась, носила домой журналы: Космополитен, Гламур, Лиза, что-то рекламное, брошюры о здоровье. Мама аккуратно, большими портновскими ножницами вырезала машину, дом, горсть дорогой косметики, переплетенные взрослые руки, белодеревянные интерьеры, младенца в голубом свертке, крупную связку ключей, море и мужчину, обнимающего мерцающую женщину с острыми скулами.

Скоро ватман желаний отклеился от стены, полежал свернутой трубкой в углу и исчез. Никто не стал приклеивать его обратно. Как не доклеили плинтусы в углу коридора, не поменяли ручки на кухонном гарнитуре, не повесили в ванной полку. Дизайн-проект был важнее, чем сам ремонт.

Мама искала, во что бы еще поверить. Она с листочком и ручкой подкрадывалась к отцу вечером, пока он ел. Она рисовала схемы: видишь, тут я, и когда я приведу двух человек, они приведут еще четверых, а те – еще восемь, и с каждого мне будет капать денежка. Мама никогда не говорила «деньги». Это слишком телесно, конкретно. Денежка – да кто знает, сколько там ее, денежки? Есть ли она вообще? Денежка – это процесс, перспектива. Отец закатывал глаза, а мама с добрым высокомерием вздыхала: он просто не умеет мечтать.

Мама всегда оставляет в чашке один глоток. Она маленькая и худая, не занимает много места и не говорит громко, не теряет очки и не носит яркие вещи. Спокойно, неторопливо, у всех за спиной, спрашивая мнения о каждом своем шаге, но никогда его не учитывая, она бросала старое и начинала новое.

Мама продавала полисы пенсионного страхования. Ездила в соседний город на съезды лидеров. Созванивалась. Встречалась. Вела блокнот. Считала и убеждала: «Вы знаете, что, если вы начнете откладывать всего десять процентов от нынешнего заработка, ваша пенсия через тридцать лет будет целых…» Мама рисовала клиентам мечту: они минута в минуту выходят на пенсию, забирают накопления и уезжают на журнальное море пить гранатовый сок, потому что он полезнее апельсинового, и в этом мама тоже хорошо разбирается. Денег не было, и она брала у отца «в долг». Потом в страховой компании обидели маму – кажется, кто-то из тех, кого она рисовала в схематичных пирамидках выше себя, – и она уволилась. Через пару месяцев мама пришла домой с большой прозрачной сумкой на молнии. На ней был короткий бежевый пиджак, и в сумке тоже было что-то пухлое и бежевое. Она спросила: «Ты знаешь, что верблюды греют бедуинов ночами в пустыне?» Она сказала: «Верблюжья шерсть устраняет токсины, дает правильное сухое тепло и даже слегка массирует лицо, чтобы на коже не оставалось заломов. Попробуй, Верун. Ну и что, что колется? Привыкнешь. Зато как полезно. И совсем не колется, совсем, мягкое, как пух, смотри». Мама прижималась щекой к меховой подушке, которая слегка пахла собакой, и с наслаждением мычала. Она поздно просыпалась, долго красилась, укладывала каре, брала свою большую сумку и шла проводить презентацию. Иногда мама возвращалась довольная и задумчивая: кто-то купил одеяло. Иногда – бодрая и оптимистичная: продаж нет, но нескольким нужно перезвонить через неделю. На презентациях был фуршет, и она всегда приносила что-нибудь вкусное – нарезку колбасы, сыр, виноград. Поэтому я расстроилась, когда верблюжий этап резко закончился. Кажется, компания разорилась.

Она разрезала большие листы визиток. Расклеивала объявления. Продавала устройства для омагничивания воды. Носила на родительские собрания каталоги «Орифлейм». Регистрировалась на фриланс-биржах. Расшифровывала аудиозаписи кол-центров: она печатала медленно и не укладывалась в сроки, ее пальцы болели и опухали, однажды я видела, как она плачет над клавиатурой.

Я пообещала по пять минут в день двигать скальп, чтобы он не прирастал к черепу, передала привет от Кирилла, положила трубку и высунулась в окно. На улице гудело, но июньский Питер пах июньским Питером. Он пах утром, в которое мне не нужно будет ни с кем разговаривать, жизнью, в которой, если у меня закончатся деньги, мне не у кого будет их попросить, он пах ужасом и свободой, а еще одиночеством и временем. Я глубоко вдохнула, достала пачку индюшачьей ветчины и съела ее прямо так, без всего, сидя на подоконнике.

2

Юлианна рано ложилась, и по ночам дома было смертельно тихо. Я открывала окно – иногда по набережной проходили пьяные компании, или кто-то разговаривал по телефону и всхлипывал, или с прогулочных корабликов вопили «Руки вверх». Этого было недостаточно, и я стала включать видео со звуками дождя, но как только я засыпала, видео заканчивалось и на полную громкость включалось японское кулинарное шоу и политические дебаты. Так я узнала, что существуют десятичасовые версии таких видео. Я слушала подкасты, где люди рассказывали о плюсах и минусах жизни в Польше, и смотрела порно, которое становилось отвратительным сразу после того, как возбуждение спадало, ела орехи и хлеб, пила «Колу» и в конце концов вырубалась около шести, лежа поверх одеяла, которое скомкалось в пододеяльнике. В детстве я старалась уснуть, пока у родителей за стеной еще бормочет телевизор или пока бабушка перемывает кухню. Мне было спокойно, когда они ходили мимо комнаты, что-то роняли, гремели, открывали и закрывали двери, включали краны, жили. Что-то происходило, и я продолжала быть частью этого, даже лежа в кровати.

По утрам Юлианна распахивала дверь своей комнаты, включала восточную музыку и делала йогу. Потом она обязательно пила кофе и читала книгу, всегда нон-фикшн и всегда, я засекала, ровно сорок минут. Она всегда ходила дома в полосатых штанах с низкой мотней, и мне неловко было, как обычно, носить футболку и трусы, я обошла пять магазинов белья, чтобы найти похожие штаны, но в итоге купила простые большие фиолетовые треники. Мне нравилось, что рядом со мной появился человек, полный ритуалов. Однажды Юлианна постучалась и спросила, не нужны ли мне блэкаут-шторы. «В эти белые ночи, наверное, невозможно спать», – сказала она и улыбнулась. Я соврала, что сплю в маске.

Я выбиралась из дома к двенадцати и шла одним и тем же маршрутом – по набережной, мимо Обуховской больницы, в честь которой психиатрические клиники начали называть желтыми домами, мимо Сенного рынка, мимо маленькой кофейни с вкусным бамблом, по перекресткам мимо красных протестных граффити, которые уже трижды закрашивали, в «Подписные издания». Там я созванивалась с единственной своей клиенткой – добрая мясистая Лидия продавала картины изо мха и всю свою жизнь строила вокруг него. Когда она говорила про мох, казалось, будто кто-то задышал после года на искусственной вентиляции. Я думала, что это наверняка понравилось бы моей матери, в этом есть поэзия и деньги. Лидия сказала: «За мхом нужно ухаживать, как за животным». Я предложила снять об этом смешное видео. Лидия расхохоталась, и мы попрощались. Двое женщин и мужчина за соседним столиком обсуждали чье-то поступление в магистратуру в Италии: аелтс придется сдавать в Казахстане, со счетами еще нужно будет разобраться, зато ВНЖ сразу на четыре года, а потом и паспорт. Женщина чавкала маффином и говорила: «Я рада, что она сдалась в итоге, быстро это все не закончится». Мужчина разворачивал и заворачивал рукав рубашки: «Будет только хуже». Он говорил о закрытых границах и всеобщей мобилизации, о срочниках и повестках, а я слушала жадно, как трукрайм-подкаст, и изо всех сил боялась, что в конце услышу что-нибудь ободряющее, мне хотелось, чтобы он продолжал, пока я не разрешу ему остановиться.

Когда все началось, я проснулась от гула – и что-то в этом гуле было непривычным. Голова была тяжелой и мягкой – гудело не только во мне. Их было много: они орали – голосами женскими, мужскими, детскими, голосами чаек и ослов, пищали как мыши и лаяли как лисы. Я села на кровати и ничего не увидела: даже после рассвета во дворе-колодце, куда выходили окна спальни в квартире Кирилла, не было солнца. Светился только экран телефона. Я закрыла глаза и надавила на них, чтобы увидеть цветные разводы. Я легла и накрылась одеялом с головой. Рука протащила телефон под одеяло. Я свайпала. Кирилл был уже на смене, я написала ему: «Ты видел?» – хотя знала, что он недоступен. Я свайпала. Я вдруг поняла, что у меня нет друзей – и никому, кроме Кирилла, я сейчас не могу написать: «Ты видел?» – чтобы это не выглядело странным. Я надела красный свитер, красную шапку и вышла на улицу. Негде было укрыться от крика, но я чувствовала себя так, будто залезла в теплую губку для мытья посуды, меня комфортно подоткнули со всех сторон, я была дома, и дом этот был кошмарным, но очень понятным, я могла бы перемещаться по нему вслепую. Все, что я носила в себе, развернулось теперь на мир, стало общим. Сердце стучало сильнее, чем обычно, и я чувствовала это в висках. Мусоровоз огромной клешней переворачивал баки и с грохотом вываливал в себя содержимое.

Я вызвала такси и зачем-то поехала в «Шоколадницу» на другом конце Невского. Мы с водителем одинаково внимательно слушали радио, и, кажется, нам одинаково сильно хотелось поговорить. Все прохожие смотрели в телефоны, и я подумала: «Теперь мы заодно». Я заказала большой капучино и села рядом с женщиной в красном шарфе, перед ней стояла большая тарелка «Цезаря», она натыкала лист на вилку, подносила ее ко рту, клала обратно, отодвигала салат, сидела неподвижно несколько минут, снова пододвигала тарелку и брала вилку, а глаза у нее были опухшие и блестящие. Я написала на салфетке: «Знаю, что вы чувствуете, если захотите поговорить об этом, вы можете мне написать». Я сложила салфетку в треугольник и десять раз представила, как именно положу ее на стол, когда буду выходить. Салфетку я унесла с собой и выбросила в мусорку на Гостином дворе. Рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями – из нее на полную громкость звучала «Любэ».