Пока Лева лежал в отключке в реанимации, Тая все равно приезжала. Меняла воду в вазе – каждый раз в палате появлялись новые цветы. По их барскому очарованию – розы в тугих бутонах, то красные, то пепельные – Тая узнавала почерк Груни. Хмыкала, но ничего не говорила дома. Саму ее в больницу приводило чувство вины и яростные взгляды отца за столом в гостиной, где он отказывался с ней разговаривать.

За остаток лета и начало осени, пока шел мокрый снег, а на улицах то тут, то там вспыхивали стихийные митинги против новой идеологии зимовья, папа не сказал Тае ни слова. Только один раз, в вечер после возвращения из заброса, он схватил ее за плечи и встряхнул яростно, даже зубы лязгнули.

– Тебя бы там прирезали, идиотка! И по делом тебе было бы! – прорычал он.

Тая подумала – сейчас ударит. Но не ударил, просто ушел в кабинет, шарахнув дверью.

– Мальчик сильно поломался, – громким шепотом сказала Груня. – И виновата в этом ты.

– А нечего было ко мне приставлять мальчика вашего, – вполголоса ответила Тая, психанула и заорала так, чтобы папа в кабинете услышал: – Повернулся на зимовье своем идиотском! Сиди теперь и бойся, что тебя прибьют. А я при чем?

– При том, что ты его дочь, – вздохнула Груня.

После второй операции Лева стал веселей и даже согласился перебрасываться мячиком из разных углов палаты – от окна до постели и обратно. Мячик этот он должен был бесконечно катать сломанной, а теперь собранной заново стопой. Но Таю бесил скрип резины о полимерный пластик гибкого стабилизатора поврежденной ноги, так что она ловко выбивала его из-под медлительного Левы, забирала себе и часами швыряла, стараясь попадать Леве прямо в ладони, все равно вставать за ним приходилось самой.

– Что ты делаешь, когда я тут не торчу?

– Наслаждаюсь тишиной.

– Ужасно остроумно. Я серьезно, чем ты занимаешь дни?

– Работаю, конечно. Почту, знаешь ли, не обязательно сортировать и резюмировать с использованием ног.

– А еще?

– Читаю, например.

– Что именно?

– Это допрос?

– Да.

– Оке-е-ей, вот сейчас «Системные реформы климатического подхода»…

– Скукота. Это тоже работа, невозможно всегда работать. Что ты читаешь, когда не работаешь? Какую-нибудь нудятину, наверное, вроде «Искусства пофигизма»…

– Хорошо, недавно закончил Оруэлла перечитывать.

– Юморист из тебя так себе.

– Серьезно. А сегодня возьмусь за Замятина.

– И зачем тебе антиутопии, друг мой?

– Чтобы быть ко всему готовым.

Мячик выскользнул из рук Таи и запрыгал в сторону пустой кровати.

– Совсем не смешно.

– Я и не смеюсь.

Из больницы Лева переехал к ним домой. Почему не к себе – Тая не спросила. Комнат в квартире, которая никак не становилась похожей на дом, было много, пустовали они практически без дела. Папа торчал в кабинете или в офисе, Груня редко выходила из спальни, Тая пряталась у себя, переводила технические тексты, подсчитывая, сколько заказов нужно закрыть, чтобы съехать отсюда и затеряться где-нибудь в области.

– Лева, вы располагайтесь где сердце ляжет, – сказала Груня, взмахивая широкими рукавами домашнего халата.

Лева коротко кивнул, бросил сумку на пороге боковой комнаты для гостей и пошел в папин кабинет, отстукивая каждый шаг тростью о паркет. С Таей они столкнулись ближе к ужину.

– Покидаем мячик? – усмехаясь, спросил Лева.

Он подстригся, и укороченные кудряшки пушились. Захотелось пригладить их влажной ладонью.

– Давай лучше покурим, – Тая взяла его за руку и потащила на пожарный балкон.

Снаружи дул пронизывающий ветер. Тая выкупила у консьержа ключи от лестницы, чтобы можно было сваливать из дома, не выходя на настоящую улицу. Просто стоять и смотреть, как город внизу обливается дождем, засыпается снегом, который потом нехотя тает, превращаясь в грязную кашу. Деревья уже сбросили листья и стояли голые. В воздухе разносилась холодная безнадега, самое то, чтобы топтаться на балконе и курить.

– Как ты вообще? – спросила Тая, щелкая зажигалкой. – Болит еще?

Лева поморщился, отставил к бортику трость, оперся спиной о стену.

– Болит и будет болеть, но больше достали вопросы.

– Поняла, затыкаюсь.

– Расскажи лучше, что у вас с Игорем Викторовичем случилось. Он как тебя в коридоре слышит, так мало что зубами не скрипит.

Тая хмыкнула, ну, хоть злится, уже хорошо.

– Ты у нас приключился, – ответила она. – Твоя поломанная нога. Твоя поломанная судьба. Мое в этом всем участие.

Лева нахмурился:

– Я с ним поговорю. Ты вообще ни при чем же, это моя работа, я сам налажал.

– Твоя работа, Лев, почту сортировать и резюмировать, – огрызнулась Тая. – А если ты папе про меня хоть заикнешься, я не только с ним разговаривать не буду, но и с тобой перестану.

Лева кивнул:

– Понял, затыкаюсь.

И потянулся за сигаретой.

– Что у него там происходит? – не выдержала Тая, когда они докурили. – С зимовьем этим. И вообще.

Лева уставился в пустоту за балконной решеткой, ответил с деланым равнодушием:

– Без комментариев, сама понимаешь.

– Вот как раз не понимаю. – Она в секунду разозлилась, заправила прядку за ухо, придвинулась к Леве. – Херня же какая-то. Он что, правда хочет, чтобы мы под снегом бесконечно гнили?

– Под снегом отрицательная температура, – тихо проговорил Лева. – Под ним ничего не гниет. И ничего не умирает. Жить, правда, тоже не может. Но над этим твой папа работает.

– Чтобы жить в мерзлоте своей долбаной и не дохнуть? – переспросила Тая.

Но Лева подхватил трость и ловко выбрался с балкона на лестницу. Только затушенная сигарета от него и осталась.

Разговор не выходил из головы. Тая закрывалась в комнате, врубала в наушниках белый шум и смотрела через окно на снегодождь, сыплющий с низкого неба. Уже тогда в обиход вошло слово «серота», отлично описывающее тусклость и унылость происходящего снаружи.

– Жить и не дохнуть, – повторяла Тая. – Жить и не дохнуть.

На тему того, как повернут стал папа на витаминных добавках, постоянных чекапах и повышенном надзоре за гигиеной, Тая давно уже отшутила все, что могла придумать. Папа мыл руки не меньше двух минут, использовал спиртовые спреи, а когда опрокидывал лишнюю пару рюмок, то Груня кривилась:

– Решил еще внутри проспиртовать?

Папа смотрел на нее чуть поплывшим взглядом:

– Если надо, всех вас проспиртую от заразы этой.

– От какой? – интересовалась Груня, пододвигая к себе бокал с вином.

– От любой, – заключал папа и подмигивал Тае. – Вы у меня, девчонки, под защитой, мы с вами еще поживем.

– Все там будем, Игорь, – Груня отпивала сухое красное и облизывала потемневшие губы.

– Мы – не все. Мы тут задержимся.

– Это откуда у нас такая уверенность?

– А ты в окошко, Грунечка, почаще бы смотрела…

Идиотские разговоры от скуки. Тая раздражалась и уходила, а теперь думала – надо было дослушать. Уточнить, правильно ли поняла, что папа в безумных своих фантазиях почему-то решил, что они – он сам, его семья, наверное, какие-то другие партийцы с их кисами – отличаются от остальных людей не только возможностью пить выдержанное в бочках французское вино посреди недели, хотя иностранные вина давно уже запрещены к ввозу, но и чем-то другим? Мы – не все, так, папочка? И что же мы тогда такое? И при чем тут долбаная серота за окном?

Спрашивать Леву было бесполезно. Он хмыкал, откидывал с лица отросшие кучеряшки и хромал в кабинет, не оборачиваясь.

– Развели, блядь, интригу, – кричала Тая ему в спину, но не помогало.

Только Груня выглядывала в коридор и просила сохранять тишину хотя бы в рабочие часы, если уж всем приспичило не выходить из дома, топать у нее за спиной и сбивать с мысли, пока она пытается разработать собственную систему, чтобы неучей стало меньше…

– Да кому нужна эта твоя система? – не выдержала Тая. – Языки твои кому нужны? К нам не ездит никто, в дрисню эту снежную. И нас никуда не выпускают…

Груня окинула ее надменным взглядом, но ответом не удостоила. Только шарахнула дверью так, что на кухне звякнули бокалы. Тая постояла еще немного и решила прогуляться.

Она шла по серой слякоти, распространявшейся сразу во всех плоскостях. Мимо проехала серая машина с наклейкой на лобовом стекле. Тая не успела прочитать надпись, но увидела только перечеркнутую пальму под солнцем. Захотелось сплюнуть, но добавлять к каше под ногами еще и свою слюну Тая не стала. Зашла в супермаркет через дорогу от дома. Пробила банку газировки со смешным названием «Лапочка», открыла прямо у кассы под недовольным взглядом усталой тетушки, сделала жадный глоток. Язык закололо сладкой арбузной водой с кисловатым привкусом чего-то совсем уж экзотического. От этого вкуса – далекого и абсолютно неуместного в разошедшейся сероте – закололо в носу и глаза заслезились. Домой Тая возвращалась практически на ощупь и ввалилась в дверь буквально папе на колени. Тот как раз вернулся из офиса и развязывал ботинки, присев на низенькую банкетку.

– Ты глаза-то разуй, – буркнул он, но беззлобно.

Тая уловила коньячные нотки в его дыхании и мгновенно все придумала.

– Пап, а давай поужинаем вместе. Я жрать хочу ужасно. И по тебе соскучилась.

Папа удивленно икнул и тут же закивал головой, словно испугался, что Тая не поймет с первого кивка и передумает. Дальше вечер складывался так, будто она выпила Феликс Фелицис – зелье удачи из предпоследней части Гарри Поттера, которую Тая переводила вместе с Груней на кухне их прошлой квартиры. А теперь они сидели в гигантской столовой, пугающей своей необжитостью, и ковыряли роскошный ужин, доставленный из соседнего ресторана Левой, который сразу после растворился за порогом квартиры и даже дверь закрыл своим ключом.

– А Груня где? – спросила Тая с деланым равнодушием.

– Обругала меня по телефону и уехала проветриться, – папа налил себе еще стопочку и тут же выпил. – Ты, говорит, совсем про нас не думаешь. А про кого я тогда думаю, а?

«Про себя», – хотела ответить Тая, но не ответила. Макнула ломтик курицы в соус из авокадо и сока лайма, отправила в рот. А папу было уже не остановить, только слушать. Даже направлять не пришлось.

– Я про семью и думаю. Про тебя, дочка, думаю. Про Груню, – потер ладонью лицо, усы взлохматились и стали похожи на две линялые щетки для обуви. – Я один раз уже ошибку-то допустил, понимаешь?

Тая сжалась, царапнула вилкой по краю тарелки, папа, впрочем, был далеко. Он вспоминал:

– Мне потом сказали, что зараза эта… Она бы маму твою не убила. Не смогла бы так быстро, понимаешь?

Она ничего не понимала, но кивнула. Наколола креветку на зубчики и вжала посильней.

– Просто мы не приспособлены к жаре их проклятой.

Тая подняла глаза на папу. Он смотрел на нее абсолютно пьяными злыми глазами человека, нашедшего причину всех своих бед.

– Наше тело не для жары. Нет у нас жары, не было никогда. А ты посмотри, как они жару эту свою проповедают! Первый день весны как национальный праздник. Лето – это маленькая жизнь. Тьфу, – он сплюнул в салфетку. – А как же «зима, крестьянин, торжествуя»?..

«Пап, че это за херня?» – почти спросила Тая, но вместо вопроса отправила в рот раздавленную креветку, на вкус та была картонная.

– В общем, я сразу понял, что дело было не в инфекции даже. В жаре дело было. – Речь у папы стала неразборчивая. – Так быстро ее скрутило. Сгорела она просто у нас, дочка. Сгорела в пекле их проклятом. Дома-то не случилось бы ничего. А мы поперлись. В жару их поперлись…

Считать стопки Тая уже перестала. Но еще парочка, и разговор бы перешел в плоскость нечленораздельного. Пришлось модерировать.

– То есть ты из-за мамы хочешь тут все заморозить? – спросила она, пугаясь глупости формулировки. – Чем ты ей поможешь? Столько лет уже прошло…

– Не ей, глупая. – У папы слезились глаза, и он вытирал их выпачканной в томатном соусе ладонью. – Нам. Я помогаю нам. Мы же в холоде теперь будем. – Наклонился к ней через стол, прошептал, округляя рот: – Мы же теперь никогда не умрем.