Там она воет, пока не выбьется из сил и голос не сорвёт, и возвращается потихоньку домой, неслышно, как тень. По дороге раздаёт беднякам поминальные угощения за упокой души.

* * *

Дело было накануне Родительской субботы.

Целый день бедная Нера готовила поминки своему Раде. Пусть ещё с вечера будет готово; завтра ей рано на кладбище; там будет много людей. Всю эту печальную ношу она положила на стол в комнате, на тот самый, вокруг которого так странно бегал маленький Раде.

Ночь уже давно наступила. Тихая ночь – ни ветерка; только иногда луна проглядывает сквозь тонкие бледные облака. Свечи перед иконой давно погасли. Комната ярко освещена лунным светом. Облаками всё сильнее затягивает, но они бледные, тонкие, так что всё видно.

Бедняжка Нера, прямо так, одетая и готовая, присела на край кровати. Усталость её одолела; а она всё смотрит. Можно сказать, как будто проснулась… Видит своего Раде, как он играет, подлетает к ней, ласкается, обнимает её, весёлый, улыбается ей. Она его поднимает на колени, целует, гладит по чёрным, как грачиное перо, нежным волосёнкам… Видит его больного-пребольного; приносит ему лакомства, ищет лекарство, приводит врача, лечит его – пытается вырвать его у смерти. Но всё напрасно… В конце концов провожает она его с грустным «Святый Боже» в новый вечный дом. О, как тёмен этот ужасный дом!.. Глаза её наполняются слезами. Она больше ничего не видит. Густая, тяжкая тьма её окутала. Еле дышит. Неизвестно сколько это продолжалось… И вдруг видит красивую полянку, всю поросшую цветами, а на ней столько ребятишек, не счесть! И все красивые, боже, как цыплятки, весёлые, как бабочки. Её Раде стоит в сторонке, опустил голову, ссутулился… «Что такое, сыночек, милый?» – она его спрашивает. «Где ты, мама? – отвечает Раде, а в глазах у него блестят слёзы. – Ты же видишь, все мамы навестили своих детей, а тебя всё нет!..»

– Господи! Ох, беда-беда! – вскрикнула Нера и очнулась. – Уже светает! Ох, беда, опоздала я!

Поскорее взяла приготовленное и поспешила на кладбище.

* * *

Нера быстро добралась до кладбища; торопилась, никуда не оглядывалась.

Зашла на церковный двор и поспешила прямо к могилке своего Раде; чтобы раненько его проведать. После пойдёт в церковь помянуть его.

Пала на могилу и стал причитать, да так жалостно, что и камень бы разжалобила. Долго бедняжка плакала, потом медленно поднялась и огляделась… а на кладбище никого! «Надо же, никого нет! – подумала она невольно. – Неужто не родительский день ещё?»

И действительно, был ещё не день, просто лунный свет пробивался сквозь тонкие бледные облака, и светло было почти как днём.

Несчастная мать вся содрогнулсь. Одна в такое-то время – ночью – на кладбище! Ей всё не верится. Повернулась потихоньку и пошла к церкви; может, в церкви уже люди собрались. Подошла – нет, закрыта церковь! Тишина, глухо всё.

У Неры мурашки по спине побежали.

Она потихоньку пошла через церковный двор. Двор ей тоже показался каким-то необычным. Смотрит, а в ворота как раз заходит процессия, несут кого-то хоронить. Присмотрелась – и точно похороны. Впереди школяры с подсвечниками, за ними священники в рясах, за ними носилки, покрытые чёрной тканью, за ними люди… Женщины, мужчины, не сосчитать. До её ушей донёсся невнятный гул; как будто поют печальное «Святый Боже»… Она отошла немного в сторону и пропускает их. Присмотрелась – попы незнакомые, школяры незнакомые, мужчины, женщины… Никого не знает, сплошь чужие, странные лица!

Неру как горячим ветром обдало, всю бросило в пот, и в ушах зашумело.

Бросилась она к воротам, а у неё ноги подкашиваются. Только она собиралась уйти, как перед ней появился какой-то старец, борода у него белая, до пояса, и говорит приглушённым, едва слышным голосом: «Стой!» Она невольно остановилась. «Знаю, – говорит старец, – что такое материнская тоска по единственному ребёнку. Но и чрезмерная тоска неугодна Господу. Утешься и иди… Как будешь на поперечной улице – иди осторожно! Моя старуха там спит; легла сердитая…» И старик исчез.

У Неры прямо голова кругом пошла, того гляди в обморок упадёт. Собрала последние силы и со всех ног поспешила дальше. Вышла на поперечную улицу: и правда, какая-то старуха, вся в белом, спит посреди дороги. Нера задрожала, прокралась мимо на цыпочках, почти не дыша, и, не разбирая дороги, побежала домой.

* * *

Как пришла – пала плашмя на постель.

Долго Нера болела, мучилась в лихорадке. Никто и не надеялся, что выживет.

Еле-еле она выздоровела и малость оправилась, но с тех пор так и осталась не в себе.

Спустя девяносто лет

В стародавние времена, когда жители Зарожья сыпали орехи на чердак вилами, когда поили ивы и сеяли соль, когда шли отрядами в гору и резали там себе зубочистки, когда растягивали балку для моста, прыгали в поярок^[21], таскали в дом дневной свет пригоршнями и тому подобное… Была у Живана Душмана, старосты в Овчине, красавица-дочь. Некоторые уже и свататься начали; но Живан о том и слышать не хочет. С одними, говорят, даже подрался… Кто его знает, может, и наврали!

Как бы там ни было, только с некоторых пор стал Живан много ворчать на дочь. Он, правда, и на остальных домочадцев кричит, но никого так не допекает, как её.

Как-то утром, она уже выгнала овец, чтобы повести их на пастбище, а тут Живан выскочил из дома и разорался:

– Эй, слышишь там, Радойка!

– Слышу, папа! – отвечает она спокойно, а сама вся обмерла.

– Ещё раз тебя увижу с овцами у той рощи, домой можешь не возвращаться!.. Что ты туда ходишь? Что, на других холмах пастбищ нет?

– Да… Ну… Есть… – заикается Радойка.

– Вот именно что есть! Но там нет этого оборванца Страхини, что весь день дудит в свою дудочку!.. Доберусь я до него – шкуру спущу!

Радойка только глаза опустила и задрожала как листик.

– Гони овец наверх в дубовую рощу! – крикнул Живан и влетел обратно в дом как бешеный.

Она потихоньку пошла с овцами наверх, в дубовую рощу сразу за домом, выше по склону. Часто она оборачивалась и прислушивалась.

В доме поднялась суматоха. Живан кричит, орёт, того гляди, всех поубивает. Двое детей на улицу выбежали, ревут.

Радойка поскорее собрала овец, только бы отойти и не слышать этот гвалт. Она была скромная и спокойная девушка, нежная, как ягнёнок.

А Живан был скверный человек, поэтому его и прозвали Душманом^[22]. Ему приятнее поругаться с человеком, чем пропустить стаканчик ракии. И в драку часто лез. А с тех пор как его в старосты произвели, прямо совсем взбесился!..

Радойка уже выбралась с овцами из-за рощи на полянку повыше, а там отпустила их пастись, и они сами потихоньку спустились вместе с ней к буковой роще по ту сторону холма. Там она села на траве у тропки, достала вязание из сумки и принялась за работу. И двух-трёх рядов не связала, как из рощицы появился перед ней Страхиня.

– Ух, Страхиня, ну ты меня и напугал! – сказала Радойка и испуганно оглянулась.

– А ты сюда, значит, овец вывела? – спросил Страхиня, улыбаясь.

– Ох, да прекрати ты; папочка меня прибьёт!

– Знаю, не даёт тебе со мной видеться.

– Боюсь, как бы он сейчас откуда-нибудь не вышел… Он дома остался. Кажется, побил всех домашних… Я убежала, чтобы не слушать.

– Зверь!.. – сказал Страхиня.

– Он с утра чуть не подрался с дядей Средое…

– А он приходил? – быстро спросил Страхиня и словно бы вздрогнул.

– Кто?

– Ну, дядя Средое.

– Нынче утром; папочка только умылся, а тут он.

– И?

– Я не знаю, о чём они говорили… Только папочка что-то раскричался. Дядя Средое вышел сердитый и говорит: «Что ты чушь городишь? За спрос денег не берут…» И ушёл, даже не попрощался.

– Прямо так и сказал? – спросил Страхиня недоверчиво.

– Да, так и было.

– Жаль, что ты мне рассказала… – сказал он и как-то помрачнел.

– Почему? – удивилась Радойка.

– Да так!.. – ответил Страхиня и задумался.

Только Радойка открыла рот, чтобы что-то спросить, как сверху на тропке появился Живан с криком:

– Ах, вот ты где, бабник!..

– Беги, Страхиня! – закричала Радойка и отбежала подальше, к овцам.

– А ну, домой! – прикрикнул на неё Живан и полетел к Страхине, визжа сквозь зубы: – Ну-ка, постой, бабник, постой!

В первый миг Страхиня от изумления встал как вкопанный. Но увидев, что Живан не шутит, да ещё поднял здоровый камень и собирается в него бросить, он поскорее побежал через рощу… Наудачу Живан спотыкнулся о какое-то бревно и растянулся на земле во весь рост… Иначе кто знает, чем бы дело кончилось.

Вообще-то, Страхиня был очень смелый и сильный парень. Будь это кто-то другой, он бы вряд ли отступил, но Живан всё-таки Радойкин отец, так что он предпочёл скрыться.

Живан поднялся на ноги, а уже ни следа ни Страхини, ни Радойки, ни овец! Тогда он пошёл по тропинке через рощу, ворча и ругаясь себе под нос. Он шёл в чьё-то поле, чтобы оценить размер потравы. Тяжко придётся тому, чья скотина посев потравила!..

Радойка с овцами давно уже дома. И сама не знает, как дошла и как домой попала. Пришла, а там все домашние до смерти перепуганы. Радойка ни жива ни мертва от страха!.. Кто знает, что её ждёт, когда Живан вернётся.

* * *

Тогда в Зарожье, в стороне от деревни, стояла на реке в каменистом ущелье местная водяная мельница. Зарожане приходили сюда, когда были голодны, мололи зерно и питались хлебом.

Но, вот чудо, ни один мельник не мог удержаться на этой мельнице! Приходил с вечера живой и невредимый, а к утру его находили мёртвым, с красной полосой на шее, как от удавки. Слухи об этом разошлись уже далеко, и больше никто не решался стать мельником. Вот уже несколько недель зарожане сами бились и мучились с мельницей, мололи понемногу днём.

И ещё кое-что. Старостой в Зарожье был тогда некий Пурко, один из тех немногих зарожан, которые не засыпали орехи на чердак вилами, не поили ивы, не растягивали балку и не сеяли соль. Этот Пурко был умным человеком, хотя и носил самую длинную косицу во всей деревне.

Тогда зарожане не стриглись, как и все в окрестных деревнях, они носили косицы: некоторые по всей спине, а некоторые под шапкой и на шее.

Перед домом Пурко была красивая полянка; а на той полянке огромный развесистый орех. Под этим орехом люди встречались со старостой, разговаривали и договаривались о своих делах.

Тогда ещё не было ни одной корчмы. Возможно, где-то они и были, но зарожане не знали, что существует на свете такая штука, как корчма.

Под Иванов день собрались все важные люди у старосты под орехом. Кто-то сел, кто-то лёг, кто на бок, кто на живот, и разговаривают. Староста и ещё пара-тройка курят короткие трубки.

Староста лёг на живот и потихоньку болтает ногами; под рукой у него какой-то обломок ветки, и он рисует им на земле перед собой.

– Что ж, люди, – начинает Пурко, немного поковыряв веточкой землю, – что будем делать с водяной мельницей? Мельника нет, и найти другого мы не можем. Будь у нас хотя бы два колеса, достаточно было бы молоть только днём, а ночью – да ну его к чёрту! А так все мы мучаемся без муки. Деревня большая, мельничное колесо одно, давка… Как тут успеть намолоть на всех, если мы только днём мелем!

– Да и в любом случае, братцы, – согласился дядя Мирко, – водяной мельнице нельзя без пригляда. Всё время надо что-нибудь поправить, почистить жёлоб, насечку на жерновах подновить… А у нас и без того работы хватает!

– Слава богу, – сказал староста и поболтал ногами, – всё у нас в деревне хорошо! Овцы котятся, урожай родится, коровы толстеют, люди честные. Только вот эта проклятая мельница!

– А как насчёт того, – сказал Рашко Чебо, самый горластый мужик во всём Зарожье, – чтобы взять оружие, да и переночевать там пару ночей…

– Да… Как-то оно, знаешь… Какое там! – забормотали все хором.