– В кого ты такая наивная дура? – чертыхается, пока я обрабатываю, а затем зашиваю его рану. Под кучей обезболивающего, разумеется. Быстро вводить обезболивающие я научилась давно, и Камаль в этом деле стал моим первым…

– Лучше быть наивной дурой, чем той девушкой в паспорте… на которую я, к несчастью, похожа… – шепчу. – Как она вообще живет, зная, что вы четыре года корчитесь в муках?!

Камаль скрипит зубами, и я не уверена, что это физическая боль. Его добивают мои слова.

– Она ничего не знает.

– Тогда кто это сделал с вами? Кто держал вас в плену?

Я тихо вскрикиваю, когда Камаль перехватывает меня здоровой рукой.

В его взгляде – пустая чернота, когда он шипит:

– Ты с ним никогда не встретишься. Зашивай молча.

Зашиваю. Молча. А когда заканчиваю, то осторожно убираю нитки и медикаменты в сторону, чтобы не пораниться. Его кожа горячая, влажная от пота.

Я протягиваю ему таблетки и поясняю:

– Жаропонижающие и антибиотики…

Он глотает все сразу.

Я накрываю Камаля одеялом в надежде, что он протянет до утра, ведь код я так и не взяла. Не согласилась. Действительно дура…

– Иди сюда, Ева, – велит мне.

Он протягивает здоровую руку и хватает меня за запястье, рывком притягивая к себе. Я проглатываю мольбы о помощи, когда он утаскивает меня под свое одеяло. Словно это его право. Как зверь.

– Ты можешь понадобиться мне ночью. Будешь спать со мной.

Мое сердце улетает в живот.

Камаль впечатывает меня в свою грудь, а его рука тяжело ложится мне на талию, прижимая ближе.

– Не бойся, – его дыхание касается моей шеи, горячее, слишком близкое.

Я боюсь. Очень. Запах крови въедается в кожу.

– С тобой тепло, Ева…

Его тело горячее, даже слишком. У него температура, и его бьет озноб.

Мне жарко. Очень. Но я терплю, пока его руки скользят по моему телу, обхватывая меня железным кольцом.

– Не дрожи, – его голос почти ласковый, но мне от этого не легче. – Уснуть хочу. Или сдохнуть. Что побыстрее.

Я зажмуриваюсь, но сон не приходит. Ни мне, ни ему. Его дыхание остается неровным. Хрипловатым и прерывистым.

– Зачем вы меня обняли? Ну, в тот момент, когда надзиратели зашли в камеру, – поясняю ему. – Они ведь потом вас пытали… на электрическом стуле.

– Стул – это единственное место, где для пыток им придется снять с меня цепи. Если для того, чтобы освободиться, мне нужно было сесть на электрический стул, я готов был пройти этот ад… – шевелит губами устало.

– Почему вы не сделали этого раньше? Чтобы освободиться…

– Раньше сил не было. Я бы не справился с ними. Костлявый был. Без сил. Ты меня откормила.

Я киваю, а затем слышу тихое признание:

– Ты мое спасение, Ева…

Я хватаюсь пальцами за ошейник. Скольжу ниже, к груди, достаю маленький кулон и сжимаю его в кулаке. Внутри – фотография моего младшего брата.

– Вы поможете мне найти моего брата? – спрашиваю тихонько.

Я сжимаюсь в комок, когда встречаю на себе его черный взгляд. Я никогда не была так близка с мужчиной, как с Камалем. И он это чувствует.

– Если сам выживу. И если будешь хорошей девочкой.

Я не знала, что нужно делать, чтобы стать хорошей девочкой, но этой ночью, взятая в железное кольцо его рук, я отчетливо поняла, что для брата я готова на все.

Глава 7

Камаль

В горле першит. В висках стучит. Плечо горит огнем.

Руки сводит судорогой от цепей, но к утру это привычное дело.

По времени примерно шесть утра. Через полчаса принесут похлебку. Если выходной, то не тронут. Если будний день – надо готовиться к бойне. К новым пыткам. Что там на очереди? Бои без правил? Давно не было. Зато после боев не трогали неделю, а то и две – как повезет. В последний раз вот отходил месяц. Не трогали, Ева ухаживала. Поначалу рыдала, глядя на меня, потом начинала мазями своими меня обмазывать и едой кормить. Словом, месяц после бойни был как на курорте.

Слышу, как лязгает дверь.

Напрягаюсь. Прислушиваюсь.

Если дежурный уставший, он может просто оставить миску и уйти. Ева кормить придет. Она меня с утра кормит, вечером – зашивает. И еду тайком приносит. Чтобы я сил набирался. Для побега. В последние дни я усиленно готовился к побегу, поэтому велел ей приносить больше еды. Я же не девчонка. Жрать хотелось всегда. Все четыре года.

Вот она и приносила. То в подоле, то в сумках вместе с лекарствами. Сама голодала, но приносила. Исхудала. Тощая стала. Но все равно меня кормила. Мясом в основном. Овощи и фрукты ей оставлял. А то бледная стала как поганка. Улыбаться почти перестала, а я от ее улыбки… она меня вставляла. Улыбка ее. И разговоры эти идиотские ни о чем – вставляли.

Я от тоски подыхал, а тут она появилась…

За четыре месяца она откормила меня нормально. И незаметно. Еще немного, и я выберусь отсюда.

Сегодня электрошокер или кулаки?

Пытки в ледяной воде или в кипятке?

Сегодня бои без правил или просто очередное наказание? Второе, по правде говоря, наскучило. Боли давно нет. Один адреналин – и тот надоел…

Сжимаю пальцы в кулаки, но на запястьях не звенят цепи.

И пахнет в камере по-другому.

Нет запаха гнили и ржавчины. Нет лязга цепей, который обычно будил меня по утрам. Нет ледяного холода, пробирающего до костей.

И лица той женщины, которую я любил, этим утром тоже не было. Хотя она мерещилась мне, эта кудрявая. Ее звали Ясмин. Она каждый день приходила и напоминала мне о том, что я взял ее, чужую женщину с чужим ребенком, и до сих пор за это расплачиваюсь. Иногда я путал ее с Евой. Когда совсем полудохлый лежал – вообще не мог их различить. Лежал и гадал: то ли Ева пришла, то ли… не моя женщина.

Но сейчас вместо этого всего – тепло. Тишина. И мягкость под спиной, чуждая, незнакомая.

Я не в камере.

Проклятье.

Дыхание сбивается, сердце – глухо бьется в груди. Я жду удара и новых, мать его, порций адреналина. Знакомой боли. То, к чему я привык.

Но когда я двигаюсь, то не чувствую ни жесткого пола, ни рваного сырого матраса под телом.

Где я?

Открываю глаза.

Но вместо черного потолка с прибитыми цепями вижу комнату. Светлую.

Мозг догоняет реальность.

Я просыпаюсь от жара. И от того, что руку свело.

Моя рука автоматически сжимается на тепле, которое прижато ко мне.

Маленькое, хрупкое, мягкое.

Ева.

Ее тонкое тело спрятано под одеялом, только ее кучерявая голова лежала на моей руке. Вот и пережало меня. До такой степени, что я во сне вернулся в камеру, думая, что снова прикован цепями.

А я на свободе…

И еще я выспался. Впервые за четыре года. Впервые за полторы тысячи ночей.

– Ммм…

Ева свернулась в комок под моим боком, спрятав лицо на моей груди. Она доверчиво жмется ко мне, даже не осознавая, с кем лежит. Какое наивное существо.

Ее тело и губы дрожат.

– Мамочка… Не отдавай нас…

Я застываю.

Четыре года я не чувствовал рядом тепло женщины.

А теперь она здесь.

Чертова кучерявая девчонка, что так пахнет домом, свободой и прошлым.

Я дома. Больше нет пыток. У меня есть еда и вода, когда я захочу, а не по расписанию раз в три дня. И даже Ева здесь есть. Все, о чем я мечтал последние четыре месяца с тех пор, когда увидел ее.

Дом.

Вода.

И Ева под боком. Спасительница чертова.

– Мама!

Я чертыхаюсь. Вот же нашел себе проблему. Мог бы оставить ее там. Убили бы ее? Да. Сразу. Но мне-то что…

«Убили бы, а перед этим трахнули толпой», – проносится в голове.

Почему-то от этих мыслей сносит бошку, хотя я давно разучился чувствовать. И к ней не должен был. И забирать не должен был.

Забрал же.

Рука затекла, но я не двигаюсь.

Кудрявая сжимается все сильнее. Вжимается в меня, как в спасательный круг, а я смотрю на нее в полутьме и понимаю: эта девчонка совсем не соображает, кто я такой. Кто на самом деле.

Маленькая, хрупкая. Теплая. Слишком теплая.

Я едва сдерживаю порыв убрать ее подальше. Я не привык к такому. За четыре года тело отвыкло от тепла. От женского тепла.

Она плачет во сне.

Смотрю на нее несколько долгих секунд, но потом резко теряю терпение. Мне же не до ее соплей…

– Эй.

Ева дергается, но не открывает глаза.

Я хлопаю ее по щеке.

– Просыпайся, кудрявая.

Она вздрагивает.

Глубоко вдыхает.

Ее веки медленно поднимаются, открывая заплаканные глаза.

Момент – и взгляд меняется.

Она осознает, где находится. Осознает, с кем.

Я вижу это по ее лицу.

Дыхание у нее сбивается, пальцы судорожно сжимают одеяло. Она не шевелится, будто хочет прикинуться мертвой. Не выйдет. Перекладываю ее с себя на подушку, а сам потираю онемевшую руку.

– А что… уже утро?

Голос у нее…

Этот голос после сна – он привлекает… Нежный. С хрипотцой. И совсем не такой, как у… не моей женщины.

– Уже.

– Можно открыть окна?

Я кривлю губами.

– Нет.

Она моргает, и новая слеза срывается с ее ресниц.

Я задерживаю взгляд.

Тянусь рукой и грубо стираю эту слезу.

Ева вздрагивает, но не дергается. Она хорошая девочка. Послушная. Не такая… как другие.

Я провожу пальцами по ее щеке, по мягким темным кудрям.

Запах.

Ее запах…

Я сжимаю зубы. Запах копии вкупе с любимой примесью оригинала доводит почти до кипения. Я соскучился по женщине, но даже с этим учетом я сейчас никакущий. Мне надо сутки в ванне пролежать, и даже этого не хватит, чтобы отмыться за четыре года.

– Я думал, ты сбежишь из спальни, – зачем-то начинаю тупой диалог.

Она шумно глотает.

– Я… я боюсь темноты…

– И что?

– Вы ночью выключили свет. Я пыталась уйти в гостиную, но испугалась и вернулась… к вам.

– Ночью свет всегда будет выключен, – произношу это жестко, бескомпромиссно.

– Почему?

– Чтобы не привлекать внимание. Ночью все будет выключено, кроме автоматизации и замков.

Она вжимается в подушку.

Я ловлю ее взгляд на своем плече. Да, девочка. Тебе придется спать со мной. Твои страхи мне только на руку.

– Как ваша рана?

Я не моргаю. Смотрю на нее с прищуром.

Заботливая. Я не привык. Дико не привык. Неужели такие наивные существа есть в природе?

– Выпейте таблетки. Я приготовила вам на кухонном столе, – просит тихо, не дождавшись от меня ответа.

Ева садится на кровати, обнимая себя руками. Ее волосы растрепаны, губы опухли – то ли ото сна, то ли от того, как я сжимал их ночью, требуя подчинения. В глазах испуг.

– Дом в твоем полном распоряжении, – бросаю, поднимаясь с кровати.

– А вы уходите? Вы же вернетесь к ночи?

Ее «выканье» царапает слух. Но больше всего забавляет страх остаться одной.

Ева… такая Ева…

– Я в ванную.

– На весь день?

– Да. Если понадобится туалет, найдешь в одной из спален.

Мне и дня будет мало, чтобы отмыться, но об этом умалчиваю.

– Вчерашняя еда в холодильнике. Набор такой себе, но приготовить что-нибудь сносное можно. Готовить-то вообще умеешь?

– Я повар, я люблю готовить…

– Любишь готовить? – хмыкаю. – Это что-то новенькое.

Глава 8

Ледяная вода хлещет в ладони. Грохочет в раковине, забивая все звуки, и даже собственное дыхание становится тише.

Я резко плескаю ее себе в лицо.

Холод пробирает до костей, обжигает. Как знакомый удар током, только без боли.

Поднимаю голову. Я принял душ уже несколько раз и столько же отмокал в ванне, но по ощущениям чище не стал. Пока ванна набирается в третий раз, смотрю на себя в зеркало, но не вижу в нем себя. Там звериное существо. Полуживое, окровавленное. С ожогами, шрамами.

Обросший. Грязный. С бородой, которая закрывает половину лица, и со щетиной, больше похожей на войлочную ткань.