Никто никогда не учил Мину читать. Она была легендой школьного родительского комитета. Однажды, когда ей было года три, а я, наверное, все еще учился говорить, она сидела в машине со своими мамой и папой. Родители о чем-то спорили и пропустили нужный поворот. Мина со своего места крикнула им, что Элпайн-стрит осталась позади. Когда они спросили, как она об этом узнала, Мина ответила, что увидела знак. Остаток дня родители возили ее по городку и показывали на знаки, а она просто называла их –  Уиллоу, Гейтс, Брайтон (как будто «р» произносить так легко), Хьюрон, Манси, Бьюфорт –  чертов Бьюфорт!

Помню, когда я впервые услышал эту историю, мне захотелось швырнуть свои наггетсы в лицо женщине, которая ее рассказывала. Я не понимал, зачем она дразнит маму рассказами об этом чудном даровании, которое жило прямо через дорогу от нас, об этом Моцарте книг, учитывая, что мне было семь с половиной лет, а я, хоть убей, не мог различить «б» и «п»? После того вечера мама строила планы так, чтобы наши семьи собирались вместе, и все время предлагала поиграть с Миной. Тогда я думал, что она считала, будто общение с этой девочкой положительно скажется на мне и сделает умнее. Сейчас же мне кажется, что ей было просто одиноко без папы и хотелось завести друзей, пусть тогда она еще не знала, что маме Мины вскоре тоже придется растить ребенка одной. Не знаю.

Тем временем на уроках мы погрузились в адское чтение вслух. На тот момент я уже довольно хорошо играл в футбол и командовал остальными на поле, так что другим детям, пожалуй, было весело каждый день наблюдать мои стыд и унижение, когда учительница называла нас, пассажиров трясущегося Поезда Судьбы, по очереди. Я всегда читал максимум слова четыре. Потом все начинали смеяться, и учительница называла следующего. Той осенью нас с Миной посадили рядом. После того как я заикался, словно пещерный человек, по жестокой, но очевидной иронии судьбы настала очередь Мины. У нее был очень приятный чистый голос, она не читала слишком быстро, чтобы произвести впечатление, но и не бубнила монотонно или забывала, как дышать. В ее голосе звучали мудрость и умиротворенность, словно ей была известна тайна, спрятанная за всеми этими словами, которой она, возможно, решит когда-нибудь с нами поделиться. Она не была особо популярной, но всем нравилось слушать, как читает Мина.

Тогда я ненавидел ее всем сердцем. Мне, восьмилетнему, одержимому лишь собой и собственным местом в этом мире, казалось, что Мина делала все это специально, что она существовала лишь для того, чтобы выставить меня в плохом свете, чтобы внести разлад в естественные правила и порядок мира, в котором я был королем. Она читала даже на переменах. И именно это бесило меня больше всего. Перемены были для того, чтобы кричать, бегать и пинать мячи –  для всего того, в чем мне не было равных. И тогда я выплеснул на нее всю свою ярость –  начал издеваться над ней. Я был трусом и уже тогда не умел выяснять отношения, поэтому никогда ничего не говорил открыто. Но при всех, кто готов был слушать, я обзывал ее «зубрилой», «чудилой» и «неудачницей». Довольно примитивно, но удивительно: остальные это подхватили. Я называл ее «очкариком» и «пучеглазой». Я говорил, что ее веснушки –  заразная болезнь всех зубрил. Что у нее длинные и темные волосы, потому что она ведьма. Моя война была подпольной, но на следующий день другие дети повторяли все это ей в лицо. Мина была другой, особенной. Я указал остальным на это, и мы все отвернулись от нее.

Но она сносила это все с высоко поднятой головой, и я бесился еще больше. Мина никак не реагировала, она не плакала, никому ничего не говорила. Словно она вообще нас не слышала, а если и слышала, то ей было плевать. Мина была выше всего этого. А потом, на Хеллоуин, когда мы все пришли в школу в костюмах, она явилась в огромных игрушечных очках, которые увеличивали ее глаза, раскрасила веснушки зеленым и черным и, конечно, надела ведьмовскую шляпу. Это было круто, что уж говорить.

Спустя неделю мисс Леви решила утереть мне нос и этим, похоже, изменила ход моей жизни. Однажды она задержала нас после урока и объявила, что с этого дня у нас будет читательский клуб, в который будем входить лишь мы двое. Мы с Миной должны были стать партнерами по чтению. Хоть я был самой бестолочью в классе, но даже мне хватило мозгов, чтобы понять –  мне, тупице, нужна помощь гениальной Мины. Я выбежал из класса, но Мина бросилась вслед за мной:

– Постой! Куда ты?

– На перемену, к друзьям. Отстань от меня!

– Погоди минуту. –  Она тяжело дышала от быстрого бега. –  Что тебя огорчезлило?

– Огорчезлило?

– Ты огорчен и злишься.

– Нет такого слова. И почему ты такая странная? –  Но ей удалось так сильно обескуражить меня, что я остановился. Я хотел понять и не чувствовать себя глупым. –  А что не так со старым добрым «злишься»?

– Я бы не стала разговаривать с тобой, если бы ты просто злился. У меня нет времени.

Я посмотрел на нее и ощутил укол совести. Это было новое, но не очень приятное чувство.

– Прости, что назвал тебя «странной».

– Все нормально. Меня так все называют.

– И за это тоже прости.

– Что за глупости? Это не твоя вина.

Я стоял и молчал.

– Меня называли странной еще до того, как ты сюда переехал.

Эти слова должны были принести облегчение, но я почувствовал себя еще хуже.

– И мне жаль, что так случилось с твоим папой.

– О! –  ответила она. –  Спасибо.

Я переминался с ноги на ногу. Мина пристально смотрела на меня, и это заставляло меня нервничать.

– Я встречался с ним однажды. Он делал мне укол.

– Ну это была его работа.

– Да, только в тот раз мне было совсем не больно.

Мина недоверчиво уставилась на меня:

– Уколы –  это всегда больно.

– А тогда мне было не больно. Из-за того, как его сделал твой папа.

– И как он его сделал?

– Я ни капельки не боялся, –  ответил я, уже жалея, что вообще заговорил с ней.

– Что ж, я всегда считала его хорошим доктором. Здорово, что кто-то еще считает так же.

– Конечно.

– Ладно, а почему ты огорчен?

Я вздохнул.

– Потому что для меня чтение –  это что-то невозможное. Пусть мне лучше поставят десять уколов, чем я прочту хотя бы страницу.

– Ты серьезно?

– Да, наверное.

– Ну ты ошибаешься. Сам увидишь.

Сказав это, она пошла вперед по коридору, и я последовал за ней.

Нам дали особое домашнее задание: мы с Миной должны были читать по полчаса каждый вечер. В тот раз Мина перешла через дорогу, постучалась в мою дверь, и мама впустила ее. Она, чувствуя себя как дома, прошагала в мою комнату с первой частью «Гарри Поттера» под мышкой.

– Ты издеваешься? Тут же миллиард страниц!

– Это отличная история, так что ты будешь только рад, когда прочитаешь ее.

В течение следующих тридцати минут, отсчитываемых моими новыми водонепроницаемыми электронными часами, мы читали друг другу вслух. Мина читала пять страниц, я две –  медленно, с запинками, но все же читал. Она оказалась права, это была классная история, и тридцать минут быстро пролетели. Тем вечером, поужинав, я слонялся по дому, гадая, что будет дальше с мальчиком, который жил в чулане под лестницей.

– Пойду прогуляюсь, –  объявил я.

Мама появилась из ниоткуда, перекрыв входную дверь рукой. На ней была медицинская форма, потому что она так и не переоделась после смены.

– Уже почти восемь, Кэплан. Ты никуда не пойдешь.

Я вздохнул.

– Я собираюсь к Мине Штерн. Через дорогу. Мне нужна помощь с чтением.

Эти слова оказались волшебными. Мама улыбнулась противной взрослой улыбочкой и дала мне пройти. Я перешел дорогу в темноте, затаив дыхание из-за позднего времени и странности своего успешного побега. Я немного задержался у входной двери, чувствуя себя неловко. Затем обошел дом сбоку, пока не увидел приоткрытое окно наверху. Белые занавески с маленькими серебряными звездочками развевались на ветру. Крыша, которая выступала над боковым крыльцом прямо под окном, была всего в каком-то футе^[8] от игрового комплекса, поэтому я взобрался на него и позвал, обращаясь к звездам. Занавеску отдернули в сторону, и появилась Мина в фиолетовой ночной рубашке с узором из планет и ракет. Меня тут же поразила голубизна ее глаз без очков, а затем она приоткрыла окно пошире и спросила меня, что, черт возьми, я здесь делаю, и не собираюсь ли я упасть и сломать себе шею.

– Я пришел, чтобы почитать. Мне нужно знать, что будет дальше.

Как вы понимаете, есть определенные вещи, которые нельзя пережить, не обретя друзей. Одно дело –  сразиться с огромным пещерным троллем. Совсем другое –  вместе читать вслух перед сном всю серию книг о Гарри Поттере.

– О чем ты думаешь? –  спрашивает меня Холлис. Мы лежим на разложенных сиденьях ее машины, заднее стекло занавешено покрывалом.

– Да ни о чем, –  отвечаю я, не открывая глаз.

– Удивительно, как парни могут думать ни о чем.

– В смысле?

– Как я понимаю, у тебя бывают периоды, когда ты буквально ни о чем не думаешь. Просто выключаешься. Белый шум.

– А у тебя разве так не бывает?

Она смеется, и ее голова подпрыгивает на моем животе.

– Нет, у меня в голове всегда какие-нибудь мысли.

– По-моему, это утомительно.

– Угу.

– Думаю, тебе нужно вздремнуть, –  говорю я, притягивая Холлис еще ближе. –  А сейчас ты о чем думаешь?

– Сейчас я думаю о том, –  отвечает она, упираясь подбородком в мое плечо, –  что на самом деле это очень по-детски –  называть свою девушку ребенком. Это сексизм.

– Значит, ты снова моя девушка?

Холлис улыбается. Я перекладываю ее на себя, и теперь она лежит на моем на животе. Она сплетает свои руки и ноги с моими, наши лица прижаты друг к другу, щека к щеке, только я смотрю в одну сторону, а она в другую. Холлис кладет свои ладони поверх моих.

Это наша традиция, наш прикол, когда мы обнимаемся в машине, –  извлекать максимум из пространства, чтобы как можно больше друг с другом соприкасаться. В первый раз она заявила, что не хочет, чтобы ее тело касалось заднего сиденья их семейного авто. Кстати, у Холлис огромный «Шевроле Субурбан». Куинн однажды даже сказал, что, раз родители купили ей такую машину, они явно ждали, что она будет заниматься в ней сексом. Она чем-то кинула в него и ответила, что это для того, чтобы она могла забирать после школы всех своих младших сестер. Я очень хорошо помню тот день. Одиннадцатый класс, ранняя осень, Холлис, недавно получившая водительское удостоверение, вертит ключи от машины, висящие на длинном шнурке с логотипом старшей школы Ту-Докс. Мы только что потеряли девственность друг с другом. По разговору в столовой все сразу поняли, что у нас был секс, и я сидел красный как рак. Все стебались надо мной, но Холлис, похоже, ни капли не смущалась. Скорее наоборот –  она выглядела весьма довольной собой. Гордой. И я помню, как мне было хорошо от этого. Каким крутым я себя чувствовал.

– Ты весь потный, –  говорит Холлис.

– Да и ты тоже.

– Нет, это твой пот, не мой. Я вся покрыта твоим потом.

– Фу, мерзотно.

Какое-то время мы просто лежим, счастливые.

– Поверить не могу, что сейчас ты думаешь о том, что значит «вести себя по-детски».

– Уже нет. Я перестала думать об этом почти сразу, как только ты спросил.

Тут я сам решаю поразмышлять на эту тему:

– Думаю, ты права, но скажи еще что-нибудь. Чтобы парень с белым шумом в мозгах все понял.

– Не буду говорить, что повела себя правильно. Просто твой выбор слова…

– Мой выбор слова. Господи…

– «По-детски». Как будто ты ставишь себя выше меня.

– Нет, это совершенно не так.

– Вот и хорошо. Потому что это и правда не так.

– И вообще, сейчас я под тобой. Забавно, правда?

Холлис шлепает меня по ладони.

– Если честно, я и правда вела себя по-детски. И я знала это. И ты это знал. Я хочу, чтобы ты был честным со мной. И указывал на мои недостатки. Но еще мне хочется, чтобы ты чувствовал себя сексистом, когда так делаешь.

Я начинаю хохотать, из-за чего наши тела трясутся, и Холлис тоже смеется.

– Тогда больше никаких фокусов, чтобы выяснить, что я чувствую.