Глава 4

Как устроить безумную мясорубку на ровном месте? Если хотите узнать, поинтересуйтесь у нашего командования. И у их командования тоже поинтересуйтесь, потому что военное начальство мыслит одинаково. Из-за эфемерного приза в виде подбитого танка и секретных технологий, которыми мы хотели завладеть, и которые они хотели защитить, на смерть были отправлены сотни людей.

Может быть, тысячи, еще ведь даже не вечер.

Видимо, германцы понимали, что с нашей стороны это чистой воды авантюра, что атаковали мы малыми силами, резерва у нас нет и долго держаться мы не сможем, потому решили обойтись без артподготовки, дабы не разрушать свои собственные позиции, на которых, быть может, им еще следующие полгода сидеть, и сразу бросили в бой пехоту.

Много пехоты. Мне даже в какой-то момент показалось, что они выгребли для этой волны весь личный состав, включая поваров, интендантов и прочих небоевых. И у них могло бы получиться взять нас с наскока, если бы не Андрюша.

При всех своих недостатках, любви к карточным играм и юношескому максимализму, он был настоящим оружием массового поражения, и наш фланг удержался только потому, что он сжег большую часть наступающих тремя огненными валами подряд. А я уже потом добил молниями тех, кто остался.

Наверное, следует пояснить, что я имел в виду, когда говорил о четырех минутах боя. Это чистое время, как в хоккее, и это чистое время интенсивного боя с использованием массово поражающих способностей, а не беготня по полю с пулянием разрядами по одиночным мишеням.

Андрюшино время гораздо больше, но я уже говорил, что у нас разные способности. Он – манипулятор, он не сможет создать даже простенький фаербол, если рядом не будет источника открытого огня, потому что у него нет запаса внутреннего пламени, как у классического пироманта. Или запаса электричества, как у меня.

Боевое время классического пироманта, кстати, тоже считанными минутами измеряется. Другой вопрос, что за эти несколько минут некоторые могут выжечь дотла целый город.

Но даже у Андрюши существовал предел возможного, поэтому к началу второй волны атаки он сдулся. Сознания, как Петр часом ранее, он не потерял, и тут же схватился за трофейную винтовку, посылая во врага пулю за пулей, но присутствие одного лишнего стрелка на поле боя уже ничего не решало.

Я несколько раз запускал грозовой шквал, а потом перешел на цепь молний, менее требовательную к ресурсами, и мы не позволили германцам продвинуться на нашем фланге, но это тоже уже ничего не решало, потому что они продавили центр и противоположный фланг, где нас не было.

В траншеях закипела рукопашная, явив один из самых отвратительных ликов войны, когда не помогает ни выучка, ни дисциплина, когда не остается места тактике, и даже твои собственные боевые способности практически ни на что не влияют, потому что ты не можешь контролировать все вокруг и полностью себя обезопасить.

Ультимативного оружия нет даже у нас, аристократов. И если бы оно и было, то как его применить в этом хаосе, где свои перемешались с чужими, где враг может навалиться на тебя с любой стороны, где случайная пуля только и ждет случая, чтобы оборвать твою жизнь?

Я всегда восхищался доблестью пехоты, что нашей, что вражеской, способной идти вперед несмотря ни на что. Мины, шквальный огонь, силы, над которыми они не властны.

Доблесть, граничащая с безумством.

Не знаю, скольких я убил в тот день. В отличие от некоторых моих однокашников, я никогда не старался следить за подобной статистикой, да и никакого смысла в ней не было. Разве что можно было похвалиться в салоне, впечатляя этими цифрами гражданских. Впрочем, я подозреваю, что в большинстве таких случаев эти цифры просто берутся с потолка, проверить-то их все равно никак невозможно.

Сквозь шум сражения я услышал их резкие выкрики, разглядел в дыму и пламени их форму. Они были уже рядом, и я схватился за свой наган.

Семь пуль кончились удивительно быстро.

Перезарядить я уже не успевал, поэтому застрелил бегущего ко мне здоровяка из «дэрринджера», опустошив сразу оба ствола. Наклонился, чтобы поднять валяющийся под ногами «маузер», и тут кто-то навалился мне на плечи. Рефлекторно, я ударил его разрядом, и дымящееся тело отбросило к другому краю траншеи. Но мои запасы были уже на исходе. А если уж быть предельно точным, то мои запасы кончились. Я израсходовал все на этот последний удар, и теперь не смог бы создать молнию, даже чтобы прибить какого-нибудь жука или таракана.

А враги, разумеется, не кончались. Им крайне важно было удержать линию фронта, они знали цену и были готовы платить.

Следующего германца я принял на нож. Всадил лезвие ему в левый бок, под ребра, и повторил процедуру несколько раз, для большей доходчивости. Схватил винтовку, выпавшую из его рук, пристрелил еще двоих, и тут мне самому прилетело.

Пуля попала в колено, и нога сразу же перестала меня держать. Я рухнул на грязную, уже пропитавшуюся кровью землю.

Боли я не чувствовал, я знал, что она придет чуть позже, и тогда уже никуда от нее не денешься. И если меня вовремя не доставят к полковому целителю, я на всю жизнь останусь хромым, потому как я видел, что пуля раздробила коленную чашечку.

Правда, шансы на продолжительную жизнь у меня были минимальными и таяли с каждым мигом.

Мы теряли позицию.

Германцев вокруг становилось все больше. Я дотянулся до винтовки, снял еще одного, но это уже неточно, потому что голова у меня кружилась и перед глазами все плыло. А потом несколько человек спрыгнули в траншею, на дне которой я лежал, и чьи-то ноги прошлись по всему моему телу, и в этот момент как раз пришла боль в колене, но длилась она недолго, ровно до тех пор, пока чей-то милосердный ботинок не наступил мне на голову.

* * *

Я лежал на сырой земле. Руки связаны за спиной, на глазах – плотная повязка, так что не поймешь, день сейчас или ночь. Этот день или уже следующий? Сколько я провалялся без сознания?

Тело превратилось в один пульсирующий комок боли, и даже трудно было определить, откуда именно она исходит. Казалось, что болело вообще все, весь организм целиком. Но, судя по тому, что я не истек кровью, какую-то минимальную первую помощь мне все-таки оказали.

Плен?

Я был уверен, что это ненадолго.

Таких, как я, в плен не берут. Как только они узнают, к какому роду я принадлежу, мне сразу же пустят пулю в лоб. Или в затылок, в зависимости от того, где человек с пистолетом будет стоять в момент получения новостей. И даже выводить меня на улицу и искать ближайшую стенку никто не станет.

В плену нас держать слишком опасно, ибо не существует никаких средств контроля.

В давние времена плененные аристократы могли дать слово, что не будут ничего предпринимать против своих пленителей в обмен на сохранение жизни, и, говорят, что это даже работало.

Но сейчас люди стали куда прагматичнее.

А германцы вообще лишнего риска не любят.

В теле была жуткая слабость. Запасов внутренней энергии – никаких, они не восполняются, когда я валяюсь без сознания. А на медитацию у меня не было сил.

Я нащупал плечом земляную стену, кое-как извернулся и сел, навалившись на нее спиной. Нет, пожалуй, нога болела сильнее всего. И еще очень хотелось пить.

Но это нормально при большой кровопотере.

А «мастодонт» – название для танка все-таки неудачное. Мастодонты же все вымерли, вот и танк за ними последовал. Может быть подбери они другое название, могли бы и подольше продержаться.

Интересно, все это имело хоть какой-то смысл? Сумели ли наши извлечь хоть что-то полезное из этой туши? Или таки успели целиком ее утащить?

Теперь то уж и не узнаешь.

А как там Андрюша? Успел ли он отступить? Отступил ли вообще хоть кто-нибудь? Или он тоже валяется связанный, и ждет своей участи, как и я? Или, что более вероятно, он уже мертв, как и штабс-капитан Абашидзе…

Дурацкая, все-таки, была затея…

Скрипнула дверь, ударилась о косяк. Я услышал тяжелые шаги, а потом меня подхватили под руки и отнюдь не нежно поставили на ноги. Колено тут же прострелило болью, да с такой силой, что я едва не потерял сознание.

Меня куда-то потащили. Только снаружи я понял, какой затхлый воздух был в моей тюрьме. Вдобавок, там еще чем-то воняло, и я подозревал, что мной.

Холодный воздух и легкий ветерок слегка улучшили мое самочувствие, а потом меня снова запихнули в какое-то замкнутое помещение и усадили на стул.

Даже с завязанными глазами я видел, что тут есть электрическая лампочка. Я видел ток, бегущий в проводе внутри стены. Я чувствовал генератор, установленный метрах в двадцати отсюда, и принялся выкачивать из него энергию.

Медленно, осторожно, как можно более незаметно. Стараясь, чтобы лампочка под потолком не потускнела настолько, что это могло бы привлечь чье-то внимание.

– Снимите повязку, – сказал кто-то по-немецки.

Повязку содрали.

Я немного поморгал, чтобы сфокусировать зрение, рассмотрел что-то вроде стандартных внутренностей офицерского блиндажа. За заваленным бумагами столом передо мной сидел пехотный капитан. В углу притулился кто-то в форме особиста. И двое моих провожатых тоже никуда не делись.

Но спецов из аненербе тут не было, а значит, у меня есть шансы прожить минут на пять дольше, чем я предполагал.

– Как вы себя чувствуете, поручик? – спросил капитан по-русски.

– Я говорю по-немецки, – сказал я по-немецки. А еще по-английски, по-французски, и немного по-испански. Также могу сносно объясниться на итальянском, если речь пойдет о чем-то не более сложном, чем о погоде или ценах в местной лавке.

Издержки классического образования.

Еще я знаю латынь, но она в наше время вообще никому не нужна.

Капитан кивнул.

– Но все же, я предпочел бы говорить на вашем языке, – сказал он. – Мне нужно практиковаться в русском.

– Извольте, – сказал я. Зачем ему практиковаться? Мы на их территории воюем, а не на нашей, с местным населением он и так общий язык имеет. Или капитан большой оптимист и верит, что войскам кайзера удастся нас опрокинуть? Но произношение у него было неплохое, мне не составляло никакого труда понять, что он говорит, несмотря даже на сильный акцент. – Чувствую себя примерно так же, как и выгляжу. То есть, вполне нормально, учитывая сопутствующие обстоятельства.

– Это война.

– Так я и не жалуюсь, – мне хотелось узнать, чем закончился бой, но спрашивать я не стал. Тем более, что время светской беседы подошло к концу, и капитан перешел к более насущным вопросам.

– Назовите себя, поручик.

– Георгий Одоевский, – сказал я. – Семьдесят первый гвардейский императорский полк.

Отпираться смысла не было, да и правила никто не отменял. Если попавший в плен рассчитывал на справедливое обращение, он должен был назвать себя.

На таких, как я, конвенции, конечно же, не распространялись, но если я откажусь, это может плохо сказаться на следующем офицере, который угодит к ним в руки.

Едва услышав о семьдесят первом гвардейском, особист подал знак и один из провожатых приставил к моему затылку пистолет. Капитан принялся рыться в ящиках стола и извлек оттуда толстенный и довольно потрепанный гроссбух. Список российских дворянских родов, должно быть. Вместе с упоминанием способностей.

Если фамилии там идут не в алфавитном порядке, то искать ему придется довольно долго. Впрочем, зная немецкую педантичность…

– Титул? – поинтересовался особист. Тоже на русском.

На этот вопрос можно было уже не отвечать, но снявши голову по волосам не плачут.

– Граф, – сказал я.

Он напрягся, и счет пошел на секунды.