Путь, который приводит человека к положению чудака, чьи выходки нелепы, хотя и безобидны, в подобных сообществах зачастую извилист, жалок и достоин сострадания. В тот день, как уже говорилось, Райфснайдер обошел еще несколько домов, задавая свои странные вопросы, и повсюду тянулся за ним шлейф удивления, сочувствия и жалости. И хотя о старике сообщили властям – самому окружному шерифу, – тот не счел нужным его задерживать. Когда же те, кто знал старого Генри многие годы, задумались о состоянии лечебницы для душевнобольных, где из-за нехватки средств царило чудовищное запустение, а людей содержали в ужасающих условиях, его решили оставить на свободе; вдобавок довольно скоро обнаружилось, что после дневных поисков он мирно возвращается в свое пустое жилище, чтобы посмотреть, не вернулась ли жена, и в одиночестве предается невеселым раздумьям до утра. Кто решился бы упрятать под замок еще бодрого худого старика с седеющими волосами, который только лишь стремился найти свою жену и держался дружелюбно, задавая свои простодушные вопросы, тем более что в прошлом он был хорошо известен как человек славный и надежный, всегда готовый прийти на помощь? Те, кто знал его лучше других, охотно согласились, что следует позволить ему бродить на воле. Беззлобный чудак никому не причинил бы вреда. Многие стремились помочь ему, предлагали еду, старую одежду, всевозможные хозяйственные мелочи – по крайней мере, вначале. Однако со временем фигура его примелькалась, и появления старика стали если не обыкновенным делом, то привычной странностью, а ответы: «Нет, Генри, я ее не видел» или «Нет, Генри, сегодня она не заходила» – звучали все чаще.

В последующие несколько лет его несуразную фигуру, бредущую по пыльным и раскисшим дорогам под солнцем и дождем, временами видели в самых странных и неожиданных местах, где он вел свои бесконечные поиски. Соседи и те, кто слышал историю Генри, охотно делились с ним своими запасами съестного, но со временем недоедание сказалось на его облике, ибо бродил он много, а ел мало. Чем больше скитался он по проезжим дорогам, тем глубже погружался в свои странные фантазии и тем труднее было ему возвращаться из странствий, поскольку с каждым разом он забредал все дальше и дальше. В конце концов он начал понемногу брать из дома кое-какую утварь, собирать ее в небольшой узелок и таскать с собой, чтобы избавить себя от необходимости возвращаться. В довольно вместительный старый жестяной кофейник он положил маленькую жестяную кружку, нож, вилку и ложку, а также немного соли и перца; к ручке кофейника привязал снаружи жестяную тарелку с пробитой на краю дырочкой, в которую продел бечевку. Тарелку эту легко было снять с бечевки и использовать вместо походного стола. Ему не составляло труда добыть ту скудную пищу, которой он довольствовался, об этой малости Генри просил без колебаний и держался со сдержанным, едва ли не монашеским достоинством. Мало-помалу волосы его все больше отрастали, некогда черная шляпа стала землисто-бурой, одежда обветшала и пропылилась.

Три года скитался старый Райфснайдер, и никто не знал, как далеко случалось ему забрести, как удавалось переживать бури и холод. Никто не видел, как он по простому деревенскому разумению и расчету укрывался в стоге сена или устраивался возле какой-нибудь домашней скотины, чье теплое тело защищало его от холода, а вялый ум не противился безобидному присутствию старика. Временами его спасали от дождя выступы скал и кроны деревьев, не обходил он вниманием и приветливые сеновалы или амбары с зерном.

Галлюцинации и навязчивые фантазии принимают порой самые причудливые формы. Бродя от дома к дому и неизменно терпя неудачу, Генри пришел к мысли, что хотя его Фиби, возможно, и не скрывается на одной из ферм, куда он заходил, она все же где-то поблизости и слышит его зов. Поэтому от терпеливых расспросов он перешел к призывам, его печальные вопли оглашали по временам тихие равнины и гряды холмов; тонкий голос Генри разносился гулким эхом: «О-о-о! Фиби! О-о-о! Фиби!» Безумные крики эти звучали так жалобно, что многие фермеры и пахари даже издали узнавали их и говорили: «Вот идет старый Райфснайдер».

И вот еще что смущало Генри: за минувшие годы он не одну сотню раз обошел всю округу, снова и снова заглядывая в каждый дом, и теперь не знал, куда ему податься. Он уже не намечал, где будет искать жену, кого расспрашивать о ней. Больше всего мучений доставляли ему перекрестки, где сходились две, а то и три дороги, ведущие в разных направлениях. Генри приходил в замешательство, сделать выбор становилось со временем все труднее. Разрешить эту сложную проблему помогла ему новая безумная фантазия. Призрак Фиби, а может быть, какой-то добрый дух, божество природы, ветра или воздуха подскажет, куда идти. Если встать на скрещении дорог, зажмуриться, трижды повернуться на месте и дважды прокричать: «О-о-о! Фиби!», а затем бросить трость прямо перед собой, она точно укажет путь к жене; должно быть, одна из тех таинственных сил направит ее полет и заставит упасть! И какое бы направление ни указала трость, даже если, как нередко и случалось, ему приходилось возвращаться той же дорогой, по которой он только что пришел, или идти через поля, старый Генри не настолько повредился рассудком, чтобы не дать себе времени продолжить поиски, прежде чем снова начать громко звать Фиби. Видения уверяли его, что когда-нибудь он непременно ее найдет. Бывало, у него болели стертые ноги, по временам нападала слабость, случалось ему останавливаться, чтобы вытереть изборожденный морщинами лоб в часы зноя или зябко похлопать себя по плечам на морозе. Иногда, бросив трость и обнаружив, что она указывает туда, откуда он минуту назад пришел, Генри устало, с философским терпением качал головой, будто размышлял о непостижимой воле Провидения или о злом роке, а затем торопливо пускался в путь. В конце концов его странную, нескладную фигуру стали узнавать в самых отдаленных уголках трех или четырех округов. Старый Райфснайдер вызывал жалость. Слава его была велика.

Недалеко от маленького городка под названием Уотерсвилл в Грин-Каунти, милях в четырех от этого скромного центра деловой жизни, была густо заросшая деревьями скала, известная в тех местах как Ред-Клифф; обрывистый склон ее, отвесная стена из красного песчаника, наверное, в сотню футов высотой, нависал над лежавшей далеко внизу (в полумиле, а то и больше) долиной, где простирались тучные поля кукурузы и фруктовые сады. С противоположной стороны к обрыву вел пологий косогор с леском из берез, карий и ясеней, который причудливо пересекали под разными углами следы тележных колес. Старый Райфснайдер так привык теперь к открытым просторам, что в погожие дни имел обыкновение устраиваться на ночлег в таких рощицах, как эта, и поджаривать себе бекон или варить яйца у подножия какого-нибудь дерева, прежде чем улечься спать. Временами неглубокий беспокойный сон его обрывался, едва начавшись, и Генри шел всю ночь. Но куда чаще, разбуженный лунным светом, резким шелестом ветра в листве или любопытным ночным зверьком, сидел и размышлял, а после продолжал свои поиски под луной и во тьме. Странное, полудикое, свирепое с виду, но совершенно безобидное создание, он испускал вопли на безлюдных скрещениях дорог, глядел на темные дома с закрытыми ставнями и брел туда, где надеялся отыскать свою Фиби.

То затишье, что наступает в два часа пополуночи, когда биение сердца земного шара ненадолго замирает, неизменно прерывало сон старого Генри, хоть он не всегда пускался в путь, а нередко сидел и предавался раздумьям в темноте или под звездами. Порой в его воспаленном мозгу возникали видения: ему чудилось, будто среди деревьев мелькает фигура его покойной жены, – тогда он вскакивал и бросался за ней, прихватив с собой трость и нехитрую походную утварь, неизменно перевязанную бечевкой. Когда ему казалось, что Фиби слишком уж легко ускользает от него, Генри пускался бежать или умолял ее вернуться; иногда воображаемая фигура внезапно исчезала из виду, тогда он в страхе останавливался и, глубоко огорченный, сокрушался о непреодолимых препятствиях, возникших на его пути.

На седьмой год этих безнадежных скитаний, в начале весны, такой же, как та, что стала последней для его жены, старый Райфснайдер подошел как-то вечером к рощице на косогоре перед скалой Ред-Клифф. Сюда привел его магический жезл – трость, подброшенная в воздух на перекрестке. Генри прошел много-много миль. Был уже одиннадцатый час, и он очень устал. Долгие странствия и недостаток пищи истощили его, он казался тенью прежнего себя. Теперь уже не столько физическая крепость, сколько стойкость духа поддерживала в нем жизнь. В тот день он почти ничего не ел и, измученный, уселся на траве в темноте, чтобы отдохнуть, а возможно, и поспать.

В этом месте его охватило странное, неясное чувство, что жена где-то рядом. Теперь уже недолго осталось ждать, заверил он самого себя, хотя многие месяцы все его поиски были тщетными, скоро он ее увидит, поговорит с ней. Какое-то время спустя он забылся сном, склонив голову на колени. В полночь взошла луна, а в два часа пополуночи, когда сон его был особенно чуток, большой серебряный диск ее сиял между ветвями деревьев на востоке. Свет был таким ярким, что Генри открыл глаза; серебристые тени дрожали на его ногах, призрачные силуэты деревьев мерцали причудливым жемчужным блеском. Как всегда, им овладела навязчивая мысль, будто Фиби здесь, рядом, и он настороженно огляделся, предвкушая скорую встречу с ней. Что привлекло его жадный взгляд? Легкое движение теней на окутанной полумраком тропинке, которая привела его сюда, бледный блуждающий огонек, грациозно скользнувший среди деревьев? Игра теней и лунного света придавала какую-то странную таинственность призрачным болотным огням или танцующим светлячкам. Неужто это и вправду его пропавшая Фиби? Огонек отдалился и исчез, потом снова мелькнул, уже близко, и воспаленному воображению Генри представилось, будто он различил во мраке глаза жены, но не той Фиби, которую он видел в последний раз в черном платье и шали, а удивительно юной, веселой, очаровательной девушки, что он знал много лет назад. Старый Райфснайдер поднялся на ноги. Долгие годы он мечтал об этой минуте, ждал ее, и вот теперь, запустив тощие пальцы в седые волосы, вопрошающе смотрел на слабое пятно света, трепещущее перед ним в листве.

Впервые за много лет ему вдруг явственно привиделась прелестная девичья фигура Фиби, какой он помнил ее в юности, милая, ласковая улыбка, каштановые волосы, голубой поясок у нее на талии во время пикника, ее быстрые, полные грации движения. Генри обошел широкий ствол дерева и, напрягая глаза в полутьме, устремился за призрачной тенью, впервые забыв захватить трость и весь свой скарб. Фиби плыла впереди: его обманчивое видение, весенний блуждающий огонек, голову ее окружало слабое сияние, и, казалось, среди молодых ясеней, берез, вязов и карий с толстыми стволами мелькает ее легкая юная рука, манит его за собой.

– О Фиби! Фиби! – взывал он. – Ты правда пришла? Ты в самом деле ответила мне?

Он торопился, ускорял шаг, по пути упал, с трудом поднялся на ноги и, прихрамывая, поспешил ей вдогонку, но призрачный свет впереди отдалялся и ускользал. Генри шел все быстрее и быстрее, пока наконец не побежал. Он пробирался сквозь заросли, цепляясь одеждой за сучья и натыкаясь на ветви, прутья хлестали его по лицу и рукам. Шляпа давно слетела с головы, ему не хватало воздуха, легкие горели, рассудок помутился; наконец он выбежал на край утеса и увидел ее внизу, среди цветущих яблонь, окутанных серебристой дымкой.

– О Фиби! – взмолился он. – Фиби! Нет, не покидай меня! – Тот прекрасный мир, где любовь была молода, где Фиби явилась ему чудесным видением, счастливым воспоминанием об их ушедшей юности, манил его, звал, и, почувствовав этот зов, Генри радостно крикнул: – Фиби, подожди! – и прыгнул.

Несколько дней спустя мальчишки с фермы, бродившие по этому благодатному, обильному краю, нашли сперва обвязанную веревкой жестяную утварь – она была под деревом, где Генри ее оставил, – а затем и его тело. Бледное, изломанное, оно лежало у подножия утеса, на губах старика застыла умиротворенная, счастливая улыбка. Старую шляпу его обнаружили под молодыми деревцами, она запуталась в густых ветвях. Никто из жителей этих мест не знал, с каким восторгом и радостью нашел Генри свою пропавшую жену.