– Мам, давай сходим куда-нибудь пообедать, – говорю я. Запас супов и рагу в морозилке почти иссяк, так что в любом случае придется выползать из квартиры, хотя ужасно не хочется. К тому же надо показать маме все достопримечательности моего района.

– Только не очень далеко, ладно? – неуверенно соглашается она.

До Хай-стрит всего пятнадцать минут пешком, однако наша прогулка длится вдвое дольше. Мама плетется с коляской позади меня, разглядывая серо-коричневые окрестности с жадным любопытством только что отмотавшего срок заключенного: людей в окнах домов, заправляющиеся на зарядных станциях электромобили, пролетающие над головой вертолеты.

– Пойдем уже, «мышь полевая»^[17], – шутливо говорю я, когда они наконец меня нагоняют.

– Прости, дорогая, что-то я совсем запыхалась. Давай присядем на минутку?

Скамейка в конце улицы стоит лицом к главной дороге и вечно окутана шлейфом выхлопных газов; я никогда не видела, чтобы кто-нибудь использовал ее по назначению. И все же мы на нее садимся. Мама берет меня под руку.

– Как хорошо, – говорит она сквозь шум проезжающего автобуса. – Ради таких вот моментов и стоит жить!

Когда мы наконец оказываемся на Хай-стрит, я смотрю по сторонам в поисках ресторана с пеленальным столиком и меню, подходящим для желудка почти восьмидесятилетней дамы, решительно прохожу мимо детского кафе, чтобы опять не нарваться на знакомых мамочек, и направляюсь к пиццерии.

– Очень миленько, – говорит мама, окинув одобрительным взглядом кирпичные стены и открытую кухню. – Напоминает Нью-Йорк, правда?

Я киваю, подняв глаза на обитый жестью потолок.

– Кажется, Джесс прилетает на следующей неделе? – спрашивает мама после того, как мы делаем заказ.

– Да.

– Тогда я снова приеду, чтобы ее повидать – и тебя, естественно.

– Здорово. Ты давно с ней говорила?

– Мы не говорим, только переписываемся. Думаю, у нее все хорошо. И конечно, она за тебя очень рада.

– Поначалу мне так не показалось.

– Ты всех нас тогда удивила.

– Потому что решилась на ребенка без мужчины?

– Знаю, дорогая, я ужасно старомодна. Да и времена сейчас другие… Но все-таки обычно для того, чтобы завести ребенка, нужно сначала найти мужчину.

– Как думаешь, Джесс не жалеет, что у нее этого не было?

– Ребенка или мужчины? – Мама теребит мочку уха и поглядывает на спящего в коляске Эша. – Тебе лучше спросить у нее. И потом, знаешь… Хотя никто из нас не хотел, чтобы она уезжала в Нью-Йорк, ей там действительно хорошо.

Значит, по мнению мамы, это всегда или-или. Нью-Йорк или дети и отношения. Возможно, она права.

– Это пошло ей на пользу, – продолжает мама. – И тебе тоже. Но я так рада, что ты вернулась! Словами не передать! Наша любимая малышка… Когда ты уехала, я чувствовала себя опустошенной. Какое счастье, что я успела погостить в Нью-Йорке до твоего возвращения! Здорово было, правда? Мы все втроем в Большом Яблоке!

Мама всегда умела мастерски переводить разговор на другую тему; это у нас семейное. Я рассеянно слушаю о ее самых ярких впечатлениях от американского отпуска – вид из окна квартиры, Бродвейский мюзикл, половину которого она проспала, – а сама думаю о решении Джесс, навсегда омрачившем для меня все нью-йоркские красоты много лет назад.

Однажды сестра приехала из Лондона на выходные. Она заметно нервничала и сказала мне, что должна поговорить с родителями о чем-то важном. В субботу утром она позвала их в гостиную. Я подслушивала под дверью.

– Давно пора, – сказала тогда Джесс.

Затем раздался голос отца.

– Лондон? – рявкнул он. – Только через мой труп!

Слушать дальше я не стала. Подозревая, что дверь вот-вот распахнется и оттуда пулей вылетит Джесс, я убежала в сад. Но когда увидела ее заплаканные глаза и спросила, что случилось, сестра лишь отвела взгляд.

Наверное, хотела, чтобы мы всей семьей навестили ее в Лондоне, решила я. Джесс работала там консультантом по вопросам управления и в отличие от однокурсников, подвизавшихся на ниве творчества и едва сводивших концы с концами, сама оплачивала аренду квартиры. «Стиви, жду не дождусь, когда ты приедешь погостить!» – частенько повторяла она. Думаю, для нее было важно, чтобы мама с папой тоже приехали. Чтобы увидели, чего она достигла. Чтобы гордились ею.

Джесс недооценила силу папиного отвращения к городу. «Шум, грязь, хамство, мусор на улицах, высоченные домины, из-за которых не видно солнца» – так он всегда говорил. Очевидно, внезапное приглашение дочери вывело его из себя. Вот почему он взорвался. Лишь повзрослев, я осознала, насколько чрезмерной была его реакция. Для Джесс это стало последней каплей, переполнившей чашу безразличия и споров.

После семейного обеда, который прошел в гробовом молчании, мы с Джесс мыли посуду, а Ребекка стояла, прислонившись к дверному косяку; предвечернее солнце золотило ее темно-русые волосы. Закончив, Джесс наклонилась и крепко-крепко меня обняла. «Прости, малышка, мне пора ехать».

У ворот она притормозила перед выездом на дорогу. Может, передумала?.. Когда ее машина скрылась за поворотом, я вернулась на кухню и увидела на столе, который она только что вытирала, влажные разводы, словно оставленные кистью художника-экспрессиониста.

Никто из нас не хотел, чтобы она уезжала…

Спустя пару месяцев после того разговора Джесс перебралась в Нью-Йорк.

Несмотря на медленное обслуживание и посредственную пиццу, в ресторанчике уютно. Аромат пекущихся углеводов и расплавленной моцареллы, оживленная болтовня заскочивших на обед коллег – офисные сплетни, планы на уик-энд… Как же приятно быть среди людей, в одном пространстве со взрослыми, у которых есть работа и упорядоченная жизнь!

– Надо же! Понедельник, два часа дня, а здесь – битком, – удивляется мама.

Я объясняю, что все эти «тунеядцы», возможно, работают поблизости. Мама говорит, им крупно повезло, ведь они могут есть пиццу на обед. Тогда я решаюсь спросить ее о давнишних карьерных перспективах, которые растаяли как дым из-за меня.

– Не думала, что ты знаешь, – смутилась она, словно я разоблачила ее позорную тайну.

– Тебе ведь пришлось отказаться от своих планов, когда я родилась.

– Да. Честно говоря, мы… в общем, твое появление стало для нас сюрпризом.

– Еще бы, – киваю я. Неудивительно, учитывая одиннадцатилетнюю разницу между детьми!

– Не обижайся, Стиви! Это не значит, что мы любили тебя меньше, чем твоих сестер.

– Я никогда и не чувствовала себя нелюбимой. Но разве ты не злилась на меня за то, что пришлось бросить карьеру, так ее толком и не начав?

Мама крутит обручальное кольцо, кусает губы. Жестоко спрашивать ее о таком; может, я зашла слишком далеко? Пожалуй, стоит добавить: «Я бы на твоем месте точно злилась!»

– Врать не стану: порой мне действительно было досадно, – отвечает она. – Я хотела иметь собственную жизнь за пределами фермы – помимо материнства. Некий интеллектуальный вызов. Жалею ли я, что все сложилось именно так? Конечно, нет! У меня есть вы, три дочери, которые многого добились в жизни, – и это моя высшая награда!

Я передаю ей Эша. В качестве утешения. Она целует его в макушку и крепко прижимает к себе.

– И еще, Стиви, – добавляет мама, – хотя твой отец и не умеет выражать эмоции… – Она на миг умолкает, словно давая мне возможность вставить какой-нибудь едкий комментарий, вроде «тем не менее у него всегда прекрасно получалось выражать недовольство». – Он тоже очень рад, что ты вернулась.

– Правда? И тоже приедет навестить меня и Эша? Давно хотела спросить. – Мой голос почему-то звучит выше, чем обычно.

– Ты ведь знаешь, как много дел на ферме. К тому же вчера вечером в церкви была служба…

– Ясно.

– Он по тебе скучает. Ну когда вы уже помиритесь! Вам нужно дать друг другу шанс, попытаться найти общий язык!.. Ведь на самом деле вы очень похожи: ты, Джесс и папа.

Печально вздохнув, она продолжает:

– Он хотел бы наладить отношения, я это точно знаю. Обещай, что подумаешь над моими словами? Мне так больно от мысли… – Вдруг умолкнув на полуслове, она кладет нож с вилкой на опустевшую тарелку.

– Мысли о чем?

– Да так, ни о чем.

Дома я ставлю греться чайник и бросаю в кружки чайные пакетики. Мама сидит на диване, склонившись над Эшем, и щекочет ему животик.

– Он уже умеет улыбаться?

– Так ведь рано еще – ему всего три недели.

– И то правда. Со временем забываешь все эти возрастные нормы развития. Ну ничего, скоро научится. Это такой волшебный момент – наконец-то получить ответную реакцию!

Я ставлю кружки на стол и достаю из шкафа упаковку смеси, а из стерилизатора – чистую бутылочку.

– Хочешь его покормить? – спрашиваю я и оборачиваюсь. – Мам?..

Ее глаза закрыты, подбородок склонился к груди. Я беру с дивана клетчатое одеяло и накидываю ей на колени. Затем подхватываю Эша, сажусь в кресло и даю ему бутылочку. Все как обычно.

Пока он ест, я оглядываю квартиру. Сложенная коляска у входной двери. Кирпично-красный стульчик для кормления возле кухонного стола. Ползунки на радиаторе и вязаный динозавр на полке. Здесь нет ничего моего. «Ты сделала свой выбор, – шепчу я. – Разве ты не этого хотела?»

– Мне так стыдно! – говорит мама, проснувшись часом позже.

Она винит в этом вчерашний недосып – «Только не говори Ребекке, но кровать в комнате для гостей ужасно неудобная!», – а также утомительную прогулку до ресторана и обратно. Мы смотрим на Эша, неподвижно лежащего на игральном коврике, и я стараюсь подавить раздражение. Перед самым маминым приездом мне позвонила Ребекка: «Будь с ней поласковей, Стиви. Все-таки она уже в преклонном возрасте».

Звучит мелодия телефонного звонка.

– Мой мобильный! Это папа. Да, дорогой, у меня все хорошо. Хорошо! У них тоже. Эш? Да, он просто ангелочек! Обязательно. Позже поговорим. – Мама кладет трубку. – Он передает привет. Ему и правда не терпится увидеть Эша. Может, ты сама к нам приедешь?

Я мычу что-то невразумительное и вновь ставлю чайник. А когда оборачиваюсь, мама с Эшем медленно кружат по комнате, щека к щеке, ладонь в ладони, словно неудачно подобранные партнеры по танцу.

– Ты поешь ему песенки? – спрашивает она.

Я не хочу отвечать «нет», поэтому делаю вид, что не слышу. И тогда она начинает тихонько что-то напевать. Кстати, у моей мамы прекрасный голос. Как же давно я не включала музыку! Хотя до рождения Эша не вынимала из ушей наушники, в моем плейлисте были мелодии на все случаи жизни, а под кроватью пылилась целая коробка концертных билетов, с каждым из которых связано какое-то воспоминание. Женщина в белых кроссовках на темной сцене. Мужчина, потягивающий вино из бутылки в перерывах между балладами… А потом – роды. И музыка почему-то умолкла.

Мама поет, и я вспоминаю те четыре-пять кассет, которые мы слушали в машине, ставя их снова и снова, пока пленка совсем не стиралась: Элтон Джон, Стиви Никс, «Роллинг Стоунз».

– Blue jean baby, LA lady^[18], – поет мама, кружась в танце с Эшем на руках.

И это так нелепо и так прекрасно, что я невольно расплываюсь в улыбке.

Шестнадцать

Мы создали что-то из ничего – Лекс и я.