Я развесила свои летние платья, фруктовое разноцветье красного, желтого и фиолетового оттенков, на деревянные вешалки (сестра выделила мне место в гардеробной и разрешила занять ее спальню); качнувшись пару раз, они замерли рядом с ее однотонными блузками и классическими платьями без рукавов. Мои наряды выглядели кричащими, нелепыми. Затем я увидела на обороте двери целую серию полароидных снимков, которых раньше не замечала: на них были изображены комплекты одежды, подобранные в соответствии с сезоном. Широкие джинсы с замшевыми балетками и кашемировой водолазкой. Черное платье, сапоги до колена из состаренной кожи и байкерская куртка. Инструкции стилиста!

– Привычки успешных людей, – усмехнулся Нейтан, когда я рассказала ему о находке. – Бери на заметку.

И я брала. Всю ту неделю я жила жизнью Джесс: ходила в ее маникюрный салон, где мастер поначалу приняла меня за Джесс – так мы были похожи; бегала по ее маршруту вдоль реки, мимо вертолетной площадки и пирсов – как мы делали вместе в первый же уик-энд после переезда в Нью-Йорк.

Поддерживала в доме идеальный порядок, следуя ее примеру. Даже вела себя по-другому: старалась двигаться плавно, как она, чтобы ничего не задеть и не испортить. «Можешь пригласить друзей – Нейтана или кого-нибудь еще», – сказала Джесс, будто речь шла о детском празднике. Но я не стала никого звать. Побоялась, что беспорядок расцветет в ее апартаментах пышным цветом, словно плесень в банке варенья. Я не могла так рисковать.

– Обычно ты идешь с другой стороны, – сказал Лекс однажды утром, заметив, как я перехожу дорогу к нашему офису.

Я улыбнулась, догадываясь, о чем он думает. Затем, позволив этому предположению на мгновение повиснуть в воздухе, пояснила:

– Поживу эту неделю у Джесс.

– Вернулась в район получше?

– Мне нравится мой Ист-Сайд.

– У Джесс и правда потрясающая квартира. Один вид чего стоит!

– Ты там был?

– Мой приятель Аарон с ней встречался. Пару раз мы приходили на ужин.

– Ясно.

– Она тебе не говорила?

– Нет.

– Это было лет пять назад.

– Надо полагать, готовил Аарон?

– Он вообще-то шеф-повар. Так что да.

– Почему они расстались?

– Честно говоря, не знаю. У них возникли какие-то непримиримые разногласия. Возможно, это к лучшему. Он хороший парень, интересная личность, но кто согласился бы встречаться с шеф-поваром? Они же до ночи пропадают на работе!

Вернувшись в квартиру Джесс вечером того же дня, я представила, как они с Лексом сидят у нее на кухне, и шеф-повар взбивает что-то миксером. Почему она мне о нем не рассказывала?

Тут я поняла, что проголодалась, и решила заказать какую-нибудь еду. Поискала меню доставки – в ящичках у плиты, где они лежали прежде, в коробке на кофейном столике, – однако так ничего и не нашла. «Возможно, Джесс переложила их в стол», – подумала я, направляясь в противоположный конец комнаты. Прежде чем заглянуть внутрь, я немного поколебалась. Не похоже ли это на вынюхивание, вторжение в личное пространство? Вроде нет. Я ведь не дневник ее ищу.

Меню и правда оказались там, сложенные аккуратной стопочкой. И кое-что еще. Своеобразный дневник – правда, не ее, а мой.

Рядом с меню лежали три пухлые пачки писем в голубых конвертах, перевязанные широкой малиновой лентой. Я узнала свой собственный подростковый почерк и ее старый адрес в Ист-Виллидж на верхнем конверте.

Я села на диван напротив окна, опустила жалюзи – не то защищая глаза от слепящего предвечернего солнца, не то опасаясь, что кто-то меня увидит, – и развязала ленту на первой пачке.

Рисунки! А я о них и забыла… Вид на дом с нижней границы пастбища, выполненный тушью и пером. Нарисованный углем шарж на одноклассника. Портрет Джесс и Ребекки, скопированный с фотографии на каминной полке: школьная форма, косички. Я точно не была художником-вундеркиндом: дом выглядел плоским, черты лица сестер – преувеличенными (губы, словно накачанные коллагеном, чересчур пушистые ресницы). Но Джесс всегда поощряла мои занятия рисованием, восхищалась моими работами; ее похвалы вселяли в меня уверенность. Цветные карандаши и уголь приходили почтой; на один день рождения я получила мольберт, на другой – коробку масляных красок. Шикарные альбомы по искусству из художественных галерей Нью-Йорка – пересылка наверняка стоила не меньше их самих. Мама была в восторге от моего хобби. «Кто бы мог подумать: художник в семье!» – говорила она. Зато отец считал рисование пустой тратой времени. «Мазня» – так он называл мое творчество. «Это не поможет ни попасть в приличный университет, ни найти достойную работу». Что, если энтузиазм Джесс был всего лишь попыткой уязвить отца, насолить ему с противоположного берега Атлантики? Так или иначе, зерно упало на благодатную почву. Рисование стало моим спасением; оно сформировало мой тип мышления.

Между набросками обнаружились и другие свидетельства влияния Джесс на мое детство, написанные круглым, ровным почерком. Ты была права насчет Луизы, сообщала я в одном из писем. Я была с ней дружелюбна в школе, и это застигло ее врасплох. Ей пришлось быть дружелюбной в ответ. Думаю, теперь все наладится, так что спасибо тебе, Сестра!

Я ужаснулась от почерка, от нелепых сердечек над «й», но искренне пожалела, что не помню содержания ее письма, вызвавшего такую благодарность. Увы – писем, которые она мне присылала, больше нет. Раньше я хранила их у себя в комнате, в коробке из-под обуви, а потом начисто о них забыла. Однажды вечером, когда я еще жила в Лондоне, позвонила мама. «Я тут прибиралась и нашла у тебя под кроватью коробки с каким-то хламом. Там ведь не было ничего нужного?»

Судя по датам на конвертах, следующие письма от меня Джесс приходили с промежутками в несколько месяцев. Только сейчас я вспомнила, как обижена была на нее тогда, и долго недоумевала, куда она пропала. Когда переписка возобновилась, в моих строках порой сквозила недетская горечь.

Джесс, у тебя все хорошо? А то не звонишь, не пишешь…

Ты сменила квартиру? Ты приедешь домой?

Пожалуйста, напиши! Или, если не получится, хотя бы позвони.

Потом Джесс вернулась – как ни в чем не бывало. Я рассказывала ей о своем прошедшем дне рождения, о летних каникулах, благодарила за подарки, делилась новостями о подругах. Я простила ее, позабыв все обиды. Детям это свойственно.

Прочтя каждое из писем, я сложила их в аккуратные стопочки, перевязала лентой и убрала в ящик стола.

К концу недели, когда пришло время выезжать из апартаментов Джесс, мой энтузиазм по поводу «дворца» заметно угас. Я буду скучать по Вест-Сайду, по его свету, по ощущению спокойствия и порядка, по просторной гардеробной, где не нужно изощряться, чтобы втиснуть все свои вещи.

– Было приятно знать, что ты там, – сказала Джесс, позвонив по дороге из аэропорта. Когда я заверила, что все в порядке, и что квартира цела и невредима, она добавила: – Считай, что комната для гостей теперь твоя. Если когда-нибудь захочешь сменить обстановку, приезжай и живи – не важно, в городе я или нет.

– Спасибо, Джесс! – ответила я, запихивая чемодан под кровать.

Предложение было заманчивым, но я знала, что не стану ловить Джесс на слове. Потому что теперь мое место здесь. Несмотря на все его недостатки.

Пятнадцать

– Боже мой! Наши фамильные уши!

Мама, стягивая перчатки и даже не успев снять шляпку, склоняется над люлькой.

– Неужели?

– Точно тебе говорю. И как я раньше не замечала? У него заостренные ушки, как у всех Стюартов! Посмотри сама.

Я заглядываю в плетеную колыбель.

– И правда.

Что ж, по крайней мере, форма кисти ему досталась не от меня, – Нейтан называл мои руки «перепончатыми». «Ты, наверное, очень хорошо плаваешь», – сказал он однажды, поднеся мою ладонь к свету и показывая на полумесяцы натянутой кожи между пальцами.

Мамин второй визит не столь скоротечен, как первый, и длится целых два дня. Неделей ранее она позвонила и сказала, что приедет поездом – мол, папа не хочет, чтобы она вела машину по темноте, – и что остановится на обе ночи у Ребекки. «В прошлый раз у меня было так мало времени, – добавила она с тяжелым вздохом. – Я вас толком и не видела. Впрочем, прекрасно знаю, что такое первые недели с малышом, когда от гостей больше хлопот, чем пользы. В общем, если считаешь, что мне лучше приехать всего на один день, так и скажи».

Боюсь, ее ожидания от поездки не оправдаются, ведь мы с Эшем не ахти какое развлечение. Всего лишь парочка чуваков с нестабильной психикой, а не аншлаговый спектакль в лучших театрах Вест-Энда^[16]. Хотя, возможно, я недооцениваю силу ее желания сбежать от отца.

– Малыш моей малышки! Он так изменился, – ахает мама.

Ни чуточки, мысленно говорю я за него. Я в точности такой же, как и в нашу последнюю встречу.

Мама срывает с головы шляпку, обнажая белые кудряшки. Никак не привыкну к ее новой прическе, хотя прошло уже больше года.

– Просто ангелочек!

Снова склоняюсь над люлькой. Вижу круглые глаза и шелушащуюся лысую макушку. Вдыхаю маслянистый прелый запах. «Вот смотрю на него, и сердце замирает, – сказала как-то одна из недавно родивших мамочек. – Это любовь!» Быть может, приезд мамы что-то изменит? Быть может, случится чудо и мой материнский инстинкт наконец проснется?

– Стиви, ты меня совсем не слушаешь!

– Извини, мам, задумалась.

– Я так рада за тебя, детка!

Она говорит это при каждой встрече с тех пор, как я сообщила ей о беременности. Я знаю, зачем она это делает: чтобы загладить вину. Ей неловко за первую реакцию на мою идею родить ребенка «для себя», за долгую паузу в ответ на известие о беременности. «Чудесная новость, Стиви», – сказала она тогда в конце концов. Но те первые секунды молчания уже не переиграть.

– Чем тебе помочь?

– Ну, например… взять его на руки.

– Конечно! А ты пока сходи прими душ.

Какое облегчение – побыть в одиночестве! Я стою под горячими струями, проводя пальцем по узорам на кафеле, – что угодно, лишь бы не касаться своего незнакомого тела, – пока ванную не заволакивает паром, а вода не становится холодной.

Вытираясь, разглядываю висящий над унитазом рекламный постер с анонсом очередной вечеринки в нашем нью-йоркском клубе. На время декретного отпуска мои функции перешли к Майку. «Постараюсь не подвести», – сказал он на прощание. Интересно, как там у него получается? Надо бы позвонить – только чтобы это не показалось проверкой. Пожалуй, стоит выделить день для обмена новостями, попросить Ребекку посидеть с ребенком, назначить несколько встреч, узнать о планах на Рождество, о журнале, о развитии новых клубов. Заодно напомню Лексу, что я все еще здесь и скоро вернусь в строй – он и глазом моргнуть не успеет. Да, именно так я и сделаю.

Когда я появляюсь в комнате, Эш поднимает на меня глаза и заходится в плаче.

– Ты мой сладкий! Не узнал мамочку? Она просто помылась, – утешает его мама.

– Наверное, проголодался, – говорю я. – Пора дать ему бутылочку.

– А тебе – чаю с тортиком! – говорит она мне, словно какой-то шестилетке. – Я как раз привезла, – добавляет она, укладывая Эша в доставшееся от Миры креслице-качалку и вручая мне коробку. – Правда, пекла не я.

– Я догадалась. – Мама сроду ничего не пекла. – Спасибо, мам!

Мы едим торт из супермаркета и обсуждаем другие возможные проявления генетического сходства.

– Узнаешь? – спрашивает вдруг она, доставая что-то из сумки.

Это моя старая пластиковая погремушка в виде улыбающегося подсолнуха с выпученными глазами.

– Конечно!

Она машет игрушкой перед внуком, и его глаза расширяются.

– А это?

Мама вытаскивает мой разноцветный телефон на колесиках и начинает возить его по комнате за оранжевый шнурок. Слушая знакомое позвякивание, я закрываю глаза и переношусь на нашу ферму, в кухню с лимонно-желтыми шкафчиками и терракотовым полом. Потом открываю глаза – иначе рискую заснуть! – и вижу, что Эш пытается поворачивать голову в сторону игрушки под бабушкино одобрительное воркование. Через несколько минут он вырубается прямо на игровом коврике – его крошечному мозгу нужен отдых после столь мощной стимуляции. Я ведь и сама могла с ним так поиграть; просто думала, что он еще слишком мал. Меня охватывает чувство вины.