– Он меня в армейку сдал. Правда думаешь, что я хочу там работать? После всего, что видел? – От неприятного поворота разговора Грише хочется сбежать. Они все, конечно, друзья, но не хочется трусы выворачивать.

– А что ты видел? – Толя давит, сощурившись. – Не начинай этот разговор снова.

Гриша щерится, сжимая ложку с силой.

– Знаешь, что там происходит? Мы за мир, поэтому бомбим. А мы тоже за мир, поэтому убиваем тех, кто за мир. Сам-то чего с Катькой разбежался, не вытерпела она тебя, образованного мужа с ваучером?

Анатоль резко замолкает, Черносвитов задумчиво смотрит на Гришу.

– Бог создает нас, чтобы мы жили. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека, ибо человек создан по образу Божию. – Лицо приобретает типично поповское выражение, аж вмазать хочется. – Русский человек должен следовать по пути чести и совести. Это и есть русская национальная идея. Так отец говорил, он имел опыт общения с неким художником из Москвы на этапе его становления. У него была целая армия последователей. Отец считал его современным святым.

– Русская национальная идея – это смерть. – Гриша косится на бутылку кагора. – Уж простите.

– А я считаю, что русская национальная идея – это изменение сознания любым способом, лишь бы не наблюдать реальность. От нее сразу хочется лечь и помереть. Честь, совесть, смерть… Лишь бы не видеть и не слышать. Моя хата с краю, никакой сознательности. Всем на всех насрать, если это не друзья и не родственники. А ты, Гриша, лучше бы помолчал. – Разливает кагор по бокалам. – Ну, ваше здоровье!

Звон стекла. Трель дверного звонка кажется особенно неуместной. Володя срывается с места, суетится в коридоре.

– Тебе не кажется, что он ебнулся? Ты, конечно, тоже хорош. – Толя усмехается. – Я бы не хотел вызывать санитаров, но… – Речь обрывается, в дверном проеме стоит счастливый Володя, а за его спиной… отец. Мертвенно-бледный, перемазанный грязью и землей, с темными губами и желтыми пятнами на лице. Гриша сглатывает слишком громко в образовавшейся тишине. Тихон Андреевич тяжелой поступью входит в зал и садится во главе стола, чуть покачиваясь. Глаза Толи, кажется, сейчас вылезут из орбит, он молча наливает вина пришедшему попу.

– Э-э-э, здрасьте.

– Добрый вечер, – Черносвитов-старший отвечает с задержкой, сын бросается на кухню, вынося на тарелке очень странного вида угощение. То ли мясо, то ли сердце… Толя под столом сжимает ладонь Гриши, по телу бегут мурашки. Тихон Андреевич аккуратно разрезает красно-коричневое нечто, поглощая по кусочкам.

– Я же говорил. Это чудо. Папу Бог вернул. – Володя садится на свое место. – Ешьте, почему вы не кушаете? Я так старался.

Грише кусок в горло не лезет. С попом явно что-то не так, больно странно выглядит. Отравился, может, чтоб сердце остановить и обмануть следствие, хрен его знает.

– Бог. – Гриша кивает, откладывая вилку и решив остаток вечера провести с бокалом. Глаза Тихона Андреевича заволокло белой пеленой. Как будто мозг мертв, но он сам почему-то жив.

Черносвитов включает телевизор, комната наполняется звуками. На Анатолии лица нет. Да, Толя, не везет тебе в эти дни, ой как не везет.

– Давайте выпьем за чудо. – Володя очень серьезен. Чокаются бокалами, дожидаясь, пока Тихон Андреевич присоединится. Сука.

Володя поджигает бенгальские огни и раздает их всем присутствующим, разноцветные лампочки на елке мигают, делая лицо старого попа каким-то особенно жутким.

– С наступающим, – хрипло выдавливает из себя Анатолий. Гриша скупо улыбается, поддерживая брата и крепче сжимая его руку под столом. Надо под любым предлогом свалить отсюда, иначе… Черт его знает, что иначе может произойти.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят, – изрекает Тихон сиплым, тяжелым басом. Гриша кивает. Около часа они сидят в тишине, стуча вилками по тарелкам, приходится заставлять себя есть.

– Я неважно себя чувствую. Мы пойдем. – Толя вымученно улыбается. Володя лишь кивает, помогая им собраться.

– Спасибо за праздник, все замечательно было. – Гриша старается быть вежливым, но спрятать гримасу паники до конца не получается. – Ты прав, это настоящее чудо. Мы обязательно с тобой насчет бабушки поговорим на каникулах.

Братья срываются вниз, не сговариваясь, бегут до самого дома, запирают дверь на все замки, стараясь отдышаться.

– Пиздец, – коротко изрекает Лебедев и идет на кухню. Гриша кивает, направляясь за ним. – Ты видел? У него глаза мертвые. Ты подальше сидел, а я рядом, он весь в земле, когтищи на руках здоровые, а глаза, ты смотрел в его глаза? – Трясущимися руками разливает водку по рюмкам, тут даже противиться не нужно. И правда, надо бы выпить.

– Дохлый, – констатирует Гриша, кухонным полотенцем стирая холодный пот с лица. – А Володя не понимает этого даже, нужно ему помочь.

– Да как тут поможешь? Мы тебе что, колдуны? Может, мусорам его сдать, пусть разберутся. Это… Это… – Выпивает стопку залпом. – Этого не может быть. Возможно, он отравился чем-то и теперь вот такой. Но его же похоронили, сука, Володя сам об этом упоминал. – Закрывает лицо руками. – Я вообще не понимаю, что за хуйня происходит. Сначала бабушка, теперь это.

– Ты просто раньше не замечал. Или не хотел замечать. Я все пытаюсь с тобой об этом поговорить, но никак не получается.

Лебедев подрывается с места, нарезает круги по кухне и заламывает руки.

– А ты чувствовал, какой от него холод прет? От живого человека так не может быть. Нужно сообщить биологам, может, это какой-то особенный вид летаргического сна или комы. Не мог же он воскреснуть. – Облокачивается на кухонный стол, нервно закуривает. – Я пока там сидел, думал, что он кинется, так посматривал на меня. Жуть. И что он жрал?

– На сердце похоже. Говяжье или свиное, я не особенно разбираюсь. – Крутит сигарету в пальцах. – Толя, я…

– Блядь, да оно сырое было, сука! Вся тарелка в кровище, а он жрет так аккуратно, по кусочку, как аристократ. Мне кажется, что я с ума схожу. Мне надо лечь в дурку полежать, – сплевывает в раковину, – тогда точно мертвяки мерещиться перестанут. Какое же блядство.

Гриша кивает. Нельзя тебе в Петербург, Толя, больше нельзя.

– Дай мне сказать, наконец. – Гриша смотрит очень серьезно. – Ты теперь нойд, Толя. Бабка Шура тебе дар передала, поэтому тетя Зоя так взъелась. У тебя есть обязанности.

Толя недоуменно вскидывает брови.

– Кто, блять?

– Нойд. Колдун. – Нервно перебирает пальцами. – Людям помогать должен. А черносвитовский папаша стал заложным покойником, потому что умер не своей смертью. Его днем надо раскопать и голову отрезать, иначе он таких дел натворит.

– Ты ебанутый? Ты могилу собрался копать без письменного разрешения? Потому что ты, блядь, колдун, а покойник по ночам гуляет? – К Толе возвращается привычный саркастичный скепсис. – Так, Гриша. Давай мы с тобой поступим очень просто. Ты собираешь весь свой скарб и уезжаешь в дом бабы Мани, потому что я не могу так жить. Мы не в средиземье, тут нет волшебников и демонов. Я не хочу тебя с твоими фантазиями сдавать в дурдом, не чужие друг другу люди. Но не вынуждай… Тихон Андреевич просто пережил летаргический сон, вот и тронулся умом после скоропостижного захоронения. Сын его спас. Нет тут никакой мистики.

– Но баба Шура…

– Баба Шура сошла с ума! – Толя переходит на крик. – Ей все черти мерещились, потому что вы все тут верите в эту хуйню. А нет никаких чертей, если есть черти, то и ангелы должны быть, только я их во всех этих историях не наблюдаю.

Гриша выдерживает паузу.

– Нет никаких ангелов. И Бога никакого нет. Есть живые и мертвые, ты никогда не знаешь, кого встретишь на улице. Может, он сдох давно. Никогда на кладбище людей странных не встречал? Лица которых потом на могилах обнаруживал?

Толя закатывает глаза.

– Я не хожу на кладбище, был там в день похорон родителей и в день похорон бабушки. И не было там никаких странных людей, только хмурые копщики, которые просили еще денег. Это и были твои черти?

Гриша отрицательно кивает.

– Нет. А те люди, которые на прощание приходили? Ты знаешь, что это были не люди?

– Ну конечно, это была нечистая сила. – Толя морщится. – Копытами постучали, песенку спели и схоронили ведьму. Рога, наверное, втянули, чтоб мы о них ничего не поняли.

Не верит. Хоть бей его, все равно не верит.

– Это все были бабкины знакомые, к ней раньше люди каждый день приходили, на это и жила. Сидели в комнате с иконкой да молитвой, боженьку о милости просили. Только боженька не спас ее от сумасшествия.

– Толя, она отреклась от дара, пытаясь под конец жизни грехи замолить. И мучилась так долго, потому что тебя не хотела обременять. – Чем больше Гриша говорит, тем больше у самого ощущение, что несет бред.

– Так нахуй ты меня этим обременяешь? Не приехал бы ты, бабушка была бы жива. Я почти накопил на хорошую больницу, ее бы там вылечили, а ты все испортил, убедил ее, что ей помирать надо. Самовнушение в действии. Похороны еще вместе с Зоей испоганили, теперь жопой диван давишь, страдания изображая целыми днями. Вали отсюда, пока я тебя не выставил грубо.

Гриша встает, молча выходит. Вещей у него совсем мало, но и выбора не особенно, сейчас продолжать разговаривать с Анатолием нет смысла, только по зубам получишь. Война поселилась в Лебедеве, но война не внешняя, а внутренняя, все тот же черный переливающийся пепел, который он пытается выскрести из себя побегом от очевидного. Реальная война заканчивается чьей-то победой или поражением, а как можно одновременно выиграть и проиграть? Разум сходит с ума от двойственности. Гриша скидывает шмотки в армейскую сумку и выходит, не прощаясь.

На улице достаточно много народа, парень дышит на ладони, пытаясь согреться и размышляя, что нужно будет купить варежки. И вселиться к кому-то из знакомых, только не к Черносвитову. Лучше так, чем обратно в дом бабы Мани. К этому он пока не готов.

6

Книжки под порогом множились. Каждые три дня Алина находила новую и читала с огромным удовольствием, радуясь, что теперь ей доступен хотя бы такой способ общения. Домой провели новый телефон, и мать висела на проводе часами, пока не кончились каникулы. Морозным январским утром Алину разбудил звонок, она спросонья споткнулась о стул, выматерившись от души, и взяла трубку, только потом поняв, что не знает, что говорить. На другом конце кто-то очень сосредоточенно сопел.

– Да? – Алина задумчиво наматывает спираль провода на палец, зевает в кулак.

– Здравствуйте! А Алину можно услышать? – Помехи сжирают голос, она не может понять, кто это.

– Это я. А вы кто? – Ей раньше никто не звонил. Такой волнующий момент. Может?..

– Это Гриша. Я у Глеба сейчас живу, приходи в гости. Я привез много историй из армии.

– Ух ты! Круто! – Алина улыбается. Наконец вся эта тягомотина с письмами закончилась. В этом было что-то очень трогательное, но в последний год Гриша никому не отвечал. Надежда была только на то, что письма ему просто не отдавали. – А почему ты замолчал? Ну мы все ждали ответа, как будто вникуда все улетало.

– Меня в другую часть перевели. Я тебе лично все-все расскажу, обещаю. – Заболоцкий громко кашляет.

– Что, дед, легкие прокурил? Я пока под домашним арестом, как только смогу выйти, сразу к вам приду. И чтоб все истории не забыл!

– Да, немного прокурил. Тогда будем тебя ждать, мы по вечерам дома бываем, учти. Глеб помог мне с работой, я теперь гордый работник ларька. Все, давай, мне пора бежать, очень ждем.

Связь обрывается короткими гудками. Алина вешает трубку и идет привычным маршрутом до двери, уже буднично обнаруживая книгу. На этот раз ничего нового, старый Женькин «Сильмариллион». Еще один философский трактат она бы не осилила при всем желании. В книгу вложена салфетка, видно, в ресторане писал, когда дочитал.