Автобус чуть покачивается на повороте и медленно вползает в город. Ничем от Тихвина не отличается, кроме размеров. Все те же серые здания, замершие в снежном мареве деревья, люди в темной одежде. Но все равно два года назад было немного иначе. Расплодились ларьки, цветастые вывески на каждом доме, мирная советская жизнь закончилась. Гриша с Володей доезжают до церкви. Наполовину покрашена, пристройку отремонтировали, даже ступеньки вон мощеные сделали. Красота.

– Зайдешь? У нас просвирки остались с утренней службы, может, кагор тоже найдется.

И хочется, да только сил на это нет. Гриша мотает головой, пожимает Володьке руку.

– Не сегодня. Я сразу домой. Отоспаться хочу наконец.

Володя скрывается в церкви и тут же возвращается, вручив сигареты и зажигалку.

– Хорошо. Вот я специально тебе купил. Заходи на неделе, поможешь к Рождеству все украсить.

Гриша кивает. Опять ангелов рисовать… Из него художник не бог весть что, конечно. Машет рукой и удаляется в сторону центра. Ларьки натыканы на каждом шагу, в оранжевой оконной пасти – по угрюмой морде. Не могли народ поприветливее найти? Хотя это ж Линдград, тут все недовольны. Гриша с интересом тормозит у комиссионки, из которой прыткая старушонка тащит огромный железный таз. И зачем ей?..

Магазин, ларек, аптека, еще ларек, кафе. Откуда тут кафе? Не было раньше ничего. У дверей стоит парочка роскошно одетых барышень, которые вальяжно раскуривают одну сигарету на двоих. Шубы, полупрозрачные колготки, сапоги лаковые на тонкой шпильке и чуть смазанная помада. Сколько же ты пропустил, Гриша? Даже воздух пахнет как-то иначе, как будто грязью и бензином.

В одном из дворов школьники передают друг другу что-то маленькое, с такого расстояния не рассмотреть. Гриша ловит взгляд белобрысой девчонки с красными, как у матрешки, щеками, та лишь морщится, пряча руки в кармане потертой дубленки. Да понял-понял, шел бы отсюда и не совал нос не в свои дела.

Заворачивает за угол, прислоняется к пыльному боку гаража, пытаясь пропитаться новым духом этого места. Что-то черное, липкое, как смола, с ядовитым запахом денег. Сигарета подрагивает в руках, ребята со двора воровато пробегают мимо, залетая в подъезд с уродливым рисунком желтой утки. Следом вяжется ободранный дворовый пес, тявкая и подпрыгивая. Гриша не понимает, что происходит. Раньше такого не было, по вечерам в такое время года шлялись только бандитского вида личности, а теперь будто весь город не спит. Бродячие собаки, кошки, дети, просто протокольные рожи. Нужно идти дальше.

Пара дворов с гротескными железными скульптурами, облезшими от времени, еще одна сигарета, и он у цели. Проверяет карманы, ничего ли не потерял, рука ложится на пояс, но там больше ничего нет. Гриша даже вздрагивает рефлекторно, сердце пропускает удар, и только через три глубоких вдоха удается успокоиться – оружие больше не нужно.

Улица Советская затеряна в самом центре, совсем узкая, всего на одну полосу проезжей части. С одной стороны четырехэтажный монстр под аренду, который безуспешно пытаются привести в более современный вид, с другой – трехэтажный ребенок насильственной любви хрущевки и брежневки, рожденный с отклонениями. Туда-то Грише и надо. Следящая оранжевым глазом лампочка над блестящей от коричневой глянцевой краски дверью приветственно мигает. Это они так вандализм закрашивали или решили обмазать иным продуктом?.. Вроде не воняет. Но на вид, конечно, навевает мысли. Интересное художественное решение, дом будто сам себя с каждым годом все больше уродует. В сумке находятся ключи, Гриша просачивается в подъезд тихо, зная, какие тут стены, чтоб никого не разбудить. Внезапной встречи с милицией сегодня он не переживет. Наскальная живопись за два года приобрела потрясающий размах: стали рисовать не только ручками и красками, но и… А что это такое? Черное, блестящее, с фиолетовым отсветом и острыми концами. Такая линия аккуратная. Никогда раньше не видел.

Гриша останавливается, нахмурившись и ногтем пытаясь сковырнуть кусок надписи. Ничего. Языком касается подушечки пальца, трет. Снова ничего. Да что за краска… И что за смысл. Подростки возомнили себя мудрецами? Слово из трех букв на заборе было более привычным способом самовыражения, его бы на карте нарисовать вместо слова «Россия». Рос-си-я. Слишком длинно. СССР был короче, но не звучно. Написать бы такой вот черной линией слово «ХУЙ» на весь глобус, сразу бы у всего мира вопросы отпали, что тут происходит. Гриша взлетает по лестнице на второй этаж, решив полюбоваться на живопись поутру. Может, еще какие умные мысли для себя подцепишь, солдафон. С металлическим лязгом ворочает ключом в замке, открывая дверь несмело. На кухне горит свет, тихие шаги, а потом…

– Гриша! – Толик орет и сразу бежит обниматься. Брат как-никак. – Мудак мелкий, я думал ты сдо… – осекается, заметив форму. – И не сказал, что сегодня приедешь. За такое не стыдно и по зубам получить. – Мелким он Гришу всю жизнь называет, хоть сам на полголовы ниже, а старше всего на четыре года. Компенсирует первое вторым. – Пойдем, у меня как раз водочка стынет. Думал в одно рыло нажраться, а тут такой повод.

Анатолий Лебедев за два года обзавелся бритой головой, немного усталым взглядом и мешками под глазами. Его тощее, тщедушное тельце с вопросительной формы позвоночником так рахитным и осталось, видимо, решив, что его хозяину девушку заводить пока рано и будет пора после сорока, чтобы смаковать оставшихся разведенок. Но Толик, кажется, не унывает, складируя бутылки от беленькой прямо на кухне и о бабах даже не думая, вон у него в телевизоре какие. Стоп, чего? Какие-какие? Настолько детально женщин раньше Гриша не видел даже на рисунках. А тут еще и угол съемки такой интересный, будто в самую душу оператор заглянуть хочет.

– Ты чего, порнуху раньше не видел? Хотя в армии вам, наверное, другое порно показывали. – Усмехается, суетясь по небольшой кухне и стараясь порадовать дорогого гостя, чем послал Бог. Бог, видимо, щедр сегодня с Анатолием не был, но селедка с картошкой в небольшом количестве остались, а Гриша и тому рад. Селедочка, да под самогоночку, что может быть лучшим окончанием этого дня? Прозрачная жидкость льется в рюмку, Гриша кивает.

– Ну что, помянем?

– Кого? – недоумевает Анатолий, чуть приоткрывая рот и обнажая квадратные крупные зубы.

– Бабку твою, кого. Она же померла уже.

Лебедев крестится и сплевывает через плечо.

– Гриша, еб твою мать, она еще жива. Совсем ебнулся в своей армии?

– Извини. – Кривит губы. – Просто ее не видно, не слышно и вещей в коридоре нет. Думал, схоронил ты, сделал все как надо…

– Ай, – Толик машет рукой, – она лежачая, я привык уже. По ночам буянит, я выпью побольше и в кровать, чтоб не слышать, как она там стены мажет дерьмом и орет. Соседи вон мусоров вызывают, те уже и не реагируют. В дурку ее надо, а мне ж даже отвезти самому никак, работа на заводе сама себя не сделает, машины в наследство никто не оставил. – Закуривает, тут же предлагая вторую Грише. Тот не отказывается. – Все стонет, мол, зовут ее. Пора ей. А нельзя, чтоб внучок не мучился. То, что внучок мучится, оттирая мочу с вонючего матраса, думать ей не хочется. Вся в пролежнях, они воняют, гниют, там такой смрад стоит… Только водка и спасает. А бросить я ее не могу, я же не сволочь. – Замахивает рюмку. – Твое здоровье, Гриша. Я в следующем году тачку планирую себе взять. Ты столько всего пропустил… Но ничего. Все к лучшему. Вот будет у меня две «Волги», так я одну продам, а на второй девчонок катать буду.

Гриша хмурится, глядя в недоумении в голубые глаза брата. Из всей его немного странной внешности выделялись только глаза – чистые, что родник в погожий день. Но щетина, общая неопрятность и похмельное амбре портили это чудное впечатление.

– А где деньги ты возьмешь на две «Волги»? – Водка проваливается в желудок ядовитой раскаленной лавой. Уже и забыл, как это. – Ты же хуйню всякую на заводе собираешь, неужели хуйня трансформировалась в… – Он на секунду задумывается. Какой антоним к слову «хуйня»? – Солидный заработок?

Глаза Толика как-то подозрительно блестят энтузиазмом. Сейчас начнется.

– Ваучер, друг мой Гриша. Я же говорю, ты все пропустил. Теперь все принадлежит всем… – Гриша поднимает руки, начиная махать ими, как ветряными мельницами, лишь бы Анатолий остановился. – Да ладно тебе, в следующем году он как раз будет стоить как две «Волги». Вот там-то я и разойдусь. – Мечтательно так щеку опирает о кулак со сбитыми костяшками.

– Я даже знать не хочу. Ты же в курсе, это не мое. Я всю жизнь прожил в деревянном доме, куда свет только десять лет назад провели в количестве одной лампочки на кухне и одной в коридоре. Поэтому, пожалуйста, остановись. «Ваучер», что за слово такое? – Устало трет переносицу. Селедка очевидно пересолена, но даже так она кажется вкуснейшим из тех блюд, что ему удавалось попробовать за последние два года. Мысль о том, что надо было взять просвирки с кагором, не покидает, но уже поздно возвращаться. Хоть было бы чем закусывать, а то насолил, как в последний раз. Удивительное время. Умный человек лучше промолчит, чтобы не обидеть глупого, вот и Гриша старается не обсуждать с Толиком вопросы денег. Тот, сколько Гриша его помнил, как настоящий русский человек, искал халявы, ничего не желая при этом делать. Национальная идея нового времени.

– А че там в армии? Страшно? – Толик сморкается в засаленную майку-алкоголичку. – Я бы обоссался еще в поезде.

– Родина всегда бросит тебя. – Улыбка выходит какой-то слишком кровожадной. – Я думал, что подписываю отказ, а подписал… Верить людям меньше надо. Думал, что меня отмазали, а на деле – наоборот. Российский доброволец, как тебе? – С презрением морщится, выдыхая дым носом и тыча сигаретой в хрустальную переполненную пепельницу. – Нас там не было, никого там не было. Ага. – Замахивает еще рюмку, не чокаясь. Толик смотрит немного недоверчиво.

– А ты в Югославии был? Тебе разве разглашать можно?

– Нельзя. Но мне плевать. – Льет водку мимо рюмки. – Просят, просят, смотри. Давай помянем друзей моих. Заждались, поди, когда за них вздрогнем.

Желанное опьянение так и не приходит, Гриша все еще слишком трезв, а вот Лебедев уже начинает подплывать. Как мало для счастья надо человеку: уверенность в двух «Волгах» и бутылочка. За стенкой постукивают часы, Гриша помнит их еще с детства. Там в двенадцать два медведя лупят молоточками по облезлому грибу. Толик потягивается, захрустев спиной.

– Пойдем спать, а? Началось в колхозе утро. – Брат поднимается, почесав промежность привычным ленивым жестом. Гриша вскидывает левую бровь в немом вопросе. – Слышишь? Проснулась старуха проклятая. Щас начнет голосами разными орать и топотать. Давай мы бутылку докончим, а… – Прикладывается прямо к горлышку.

– Ты погоди, это разве не часы? – Рука вновь опускается на пояс, не находя там ничего, только раздосадованно хватая воздух дрогнувшими пальцами. Сука. Когда ж эта привычка пропадет. – Ну те, прабабкины еще.

– Два года, как те часы накрылись женским половым органом, а это она стену ковыряет, будто дырку в ней сделать пытается. И отсчитывает всегда тринадцать, а не двенадцать. Все, короче, я спать пойду, не хочу это слушать. Ты оставайся. – Собирается как-то сильно быстро. – Что в холодильнике найдешь – ешь смело. Спокойной ночи.