Гриша остается наедине с дымящимся окурком и остатками водки в рюмке. Толик хлопает дверью, включает телевизор у себя достаточно громко, чтобы не слышать, что происходит через две комнаты. Гриша задумчиво вслушивается в звуки за стенкой, из любопытства приложив ухо. Только скрежет и очень тихое шушуканье, будто бабка там с кем-то активно переругивается, боясь разбудить внучка. Гриша поднимается мягко, пружинистым шагом направляется в свою комнату. Вскрывает пол в нужном месте, сует руку. Как хорошо, что не нашел никто. На всякий случай прячет замотанное в тряпку нечто вытянутой формы в карман. Мало ли что. Зря, что ли, сушили и собирали, а потом разбрасывали по местам важным? Он аккуратно подходит к двери комнаты бабы Шуры. На ней ногтями выцарапана рожа какая-то не совсем человеческая и запекшейся кровью нарисовано схематичное дерево. Как детки в садике палочками рисуют, так же и тут. Осина. Кто бы сомневался. Ладонью надавливает на дверь, она открывается совсем легко, тихо заскрипев. Полоса света из коридора попадает на бабку, скрючившуюся в углу.

– Я думала, ты сдох, – шамкает почти беззубым ртом. Совсем старая, сморщенная, как будто ей лет двести. Впрочем, почему «как будто»? – Чего приперся? Жили без тебя хорошо. Безбожник.

– А я думал, что сдохла ты. – Гриша останавливается на пороге. В комнате и правда непередаваемо смердит старостью и мочой. – Ты же знаешь, что тебе придется это сделать. Как я и говорил. Введи его в курс того, что происходит. – Складывает руки на груди. Бабка скалится деснами, смотрит злобно крошечными глазками.

– Мои бесы, меня пусть и мучают. Он хороший мальчик…

– Он спивается, баб Шур. – Гриша щелкает выключателем, прикрывая за собой дверь. Старуха закрывает глаза ладошками. – Я бы тебе потолок разобрал, да ты не на том этаже поселилась. Давно бы уже отошла. А так себя изводишь, его изводишь. Богомолица. Где твой Бог сейчас? Почему не заберет? Потому что ты людей портила. Грехов на тебе столько, что не отмолить. – Проводит пальцами по изрезанным ногтями обоям, всматриваясь в символы.

– Не так, как сестрица моя. Все грехи ейные терь на тебе. Толик не заслужил так жить и так умереть.

– Толик, может, помогать бы стал. Сердце у него золотое, доброе. Хоть и наивным вырос. Ты все упрямишься, жадничаешь, за жизнь цепляешься. Сколько прожила-то уже, ну? А все помереть не можешь. Сдаст тебя внук в дурку, там секрет долго не продержится. Знаешь ведь, что за это бывает. – Гриша приоткрывает окно, чтобы проветрить. Бабка замирает, а потом быстро на коленях ползет к кровати, засовывая голову под свисающее одеяло. Копается там, грохочет чем-то.

– Они скоро опять придут. Помоги мне, а? Ты же можешь. – В сухих трясущихся ручках оказываются две вырезанные из дерева фигурки. – А я тебе расскажу, куда Маня записи про вису краденые спрятала. Хочешь?

Гриша отрицательно мотает головой. Какие еще записи?..

– Отдай. Отдай ему и отойди с миром. Мы дальше разберемся. Только отдай уже.

Старуха мотает головой, вешая на себя деревянные сокровища. Что, крест святой не помогает? Подобное подобным выгоняют. Гриша вытаскивает из кармана сверток, мягко разворачивая, чтоб не повредить высушенные стебли.

– Смотри, что у меня есть. Тебе ночь даст продержаться. Ты только отдай, тогда они тебя не тронут. Ты им что обещала?

– А ты как думаешь? Молодая была, глупая. Сто лет служения в обмен на сто лет служения. А я не хочу. Они же меня измотают. – Быстро рассыпает вокруг себя круг из соли. – Толику прохода давать не будут, за штаны дергать. Дай нам дело, мы без дела не можем, – бормочет себе под нос. Гриша фыркает. Вот же противное создание.

– Отдай, и я обещаю, что помогу тебе отойти, не выполнив условий. – Помахивает скруткой. – Всего-то поджечь надо.

– Нет! – бабка шипит рассерженной кошкой. – Не отдам. Таким же бесовым отродьем станет, как ты. Таким же гадким, мерзким богохульником. Это проклятие нашего рода, и он не должен принимать его на себя. Пусть живет. – Задирает голову, пялясь в угол. Ее лицо мнется, словно пластилиновое. – Они пришли, пришли. Мучить меня будут, кости пересчитывать. Помоги мне, пожалуйста, что тебе стоит. Не будь такой же тварью, как Манька была.

Гриша молча выключает свет и покидает комнату, возвращается на кухню с мыслями, что нужно было отлить себе водки на всякий случай. В телевизоре продолжается задорное сношение, из комнаты старухи доносится только тихое постанывание. Интересный аккомпанемент. Гриша закуривает, положив скрутку перед собой.

Грохот, топот маленьких ножек, тишина. Он слышит хриплое дыхание старухи, по-звериному злое. Не желает она принимать положение вещей таким, какое оно есть. Пусть помучается тогда, однажды должна устать противиться.

– Гри-и-иша-а-а-а, – старуха стонет из комнаты. – Помоги мне, они же мне всю кровь выпьют.

Он лишь фыркает, смачно затягиваясь сигаретой. Подождем. Собирает грязную посуду по армейской привычке, выбрасывает все недоеденное в переполненную мусорку. А Толик-то не торопится делать уборку, раковина уж плесенью черной подернулась. Да. Много работы предстоит. Гриша принимается отмывать тарелки и счищает налет с чугунных сковородок, посвистывая, пока баба Шура медленно увеличивает громкость воя, как будто кто-то крутит радиоприемник. Он смотрит на часы. Через полчаса как раз дойдет до нужной кондиции.

Звон, грохот, вскрик. Топот по прилегающей к кухне стене. Быстрые, торопливые шаги в коридор и обратно. Учуяли, надо же, даже проверять не стали. Гриша посматривает в телевизор, к обнаженной паре присоединились еще двое подкачанных мужиков. Это ж куда они ее собираются? Неужели, так сказать, во все самое дорогое? Дверь в бабкину комнату содрогается от удара, старуха хрипит, матерится на бесовом наречии.

– Что, все еще хочешь сказать, что я не прав? – перекрикивает шум воды, повернув лицо к коридору, чтоб услышала. – Они так десятилетиями могут.

Вляпывается рукой в размякшую в воде котлету, брезгливо стряхивая с пальцев. Анатолий, кто ж тебя учил еду замачивать? Псинам бы отдал, занялся благотворительностью. Еще один мощный удар в дверь, громкий скулеж. Не могут из комнаты вытащить, все предусмотрела, дверь-то вроде на соплях держится, а все никак.

Гриша выключает воду, садится на табурет натирать тарелки полотенцем. Время еще есть, упрямству старых поем мы песню, особенно тех, что войну пережили. В Шимвери еще родились, когда деревня была, это потом Союз город выстроил вокруг завода. Во время войны они все по лесам прятались да немчуре помогали благополучно в болоте упокоиться. Несгибаемое поколение.

– А хочешь, я сам ему передам? А то подустал, понимаешь. Баба Маня меня сутки почти за руку держала, пока не отошла, все просила позвать еще кого-то. Мне одному столько не надо. – Раскладывает посуду по полкам, параллельно сгребая мусор со стола в ведро. Пол бы протереть, да только чем? То, что Лебедев считал тряпкой, валялось в углу, старое, серое, с проплешинами. – Ты подумай, я пока мусор вынесу. – Открывает окно на кухне, вылетает с ведром на лестничную клетку. Останавливается в пролете, закатив глаза. Надпись, что привлекла его внимание до этого, благополучно пропала. Начинается. Это мы так скучали?

Мусорка тут только в соседнем дворе – массивные контейнеры с намороженными ледяными шапками сверху. Гриша добегает до нее за минуту, тут же стартуя назад. В кухонном окне стоит фигура: тощая, длинная, как будто женская, медленно покачивается из стороны в сторону. Вот же… Гриша присматривается, но ничего, кроме очертаний, разглядеть не получается. Знакомый силуэт. Так, спокойно. Нужно будет решить вопрос радикально – решим.

Взлетает по лестнице, вбегая в квартиру, и сразу спешит на кухню. Никого. Скрутка так и лежит на столе, чуть раздербаненная. Ага, значит, все-таки нервирует даже в сухом виде. Замечательно.

– Гриша-а-а-а-а, – новый стон из комнаты, переходящий в визг. Он лишь отмахивается, хватая ведро и набирая в него крутой кипяток из-под крана. – Помоги-и-и-и! – последнее уже совсем хриплое, высокое, почти нечеловеческое. Но от страха и не такие звуки издавать будешь. Гриша льет кипяток на линолеум, отпрыгивая в коридор и решив подождать, пока грязь отходить начнет. А то ботинки прилипают… Подходит к двери, прислушивается. Детский голос отсчитывает до десяти шепотом, бабка повизгивает от ужаса, снова топот, снова удар прямо рядом с лицом, но дверь ничего, держится.

– Так ты согласна? Либо я, либо они, выбирай. – Включает второй светильник в коридоре, придирчиво осматривает. Пока тут все отмоешь, от вони уже сам состаришься.

– Согласна, согласна, только пусть они уйдут, – верещит, заходясь в рыданиях. От-лич-но. Гриша идет до комнаты Толика, аккуратно приоткрывает дверь. Лебедев храпит на диване в одежде, приобнимая недопитую бутылку. Вот и славненько… Возвращается на кухню, залезая ботинком в кипяточную лужу, поджигает скрутку мастерским движением, дует, заходит в комнату, выставив перед собой, и врубает свет.

Рядом с бабкой сидит голая девка, вся в угольной пыли, только лицо чистое. И глаза белые-белые, треугольные острые зубы, широкая, радостная улыбка. Почуяв запах, она кричит раненой птицей, пытается кинуться, но не может. Отползает в дальний угол, трясясь всем телом.

– Так нельзя, – шипит, скалится. Голос густой, не мужской и не женский. – Моя она, моя! Кто платить будет?

– Найдем мы, как с тобой расплатиться. – Гриша спокоен. Зверобой чадит так, что слезы из глаз градом льются. – Иди уже. – Чихает, взмахнув скруткой для пущей убедительности. Девка подскакивает к нему, сунув что-то в карман, и с визгом на четырех конечностях выбирается из комнаты, хлопает входная дверь. Фу. Гриша оставляет дымящиеся травы на столе, легко подхватывает бабу Шуру на руки. Ох и смердишь ты, старуха, сил нет… Давит рвотный рефлекс, аккуратно вынося из комнаты. – Давай я в ванну тебя положу и его позову, чтоб помог? Вот и отойдешь спокойно, не в тряпках обоссанных.

Бабка трет маленькими кулачками глаза, всхлипывает. Страшно, да, а что поделать.

– Только обещай, что за ним присмотришь. А то я тебя с того света достану, – говорит тихо, как будто еще больше сморщиваясь. Гриша только фыркает, включая воду и аккуратно подсадив на бортик, расстегивая пуговицы на ободранной запачканной пижаме.

– Не достанешь. Если сунешься, тебя эта вон найдет. Глупостей не делай. – Старуха быстро-быстро кивает и тянет руки. Гриша аккуратно укладывает ее в ванну, включая воду. Все тело в красных пятнах, местами в корках и гное, он без капли брезгливости поливает ее душем, мягко намыливая. – Нормально все будет. Научится, людям помогать станет. С этой мы как-нибудь договоримся, да и с остальными тоже. Не переживай. Я его не оставлю одного. Семья все же.

Бабка кивает, жалобно вздохнув.

– Слушай, а сколько тебе лет, а? Признайся напоследок.

– Такое неприлично у дамы спрашивать. – Старуха улыбается смущенно. В молодости красотка была, старые фотографии подтвердят, румяная, с ямочками на щеках… Всех извела. И деда, и с сестрой переругалась, лишь бы все по ее воле было, и сын сбежал, как только школу окончил. Толик вон пять лет назад только вернулся, когда родители заживо в квартире сгорели. Говорит, голоса ночью слышались, с ума родителей и свели. Так и его бы довели, если бы бабка продолжила упорствовать.

– Я виновата во всем. Что Анька с Ванечкой погорели, это все потому, что умирать не хотела. Ты же понимаешь, это хуже проклятия. – Откидывается на бортик ванны, смотрит пронзительно, трет нос в пигментных пятнах. Только исповеди не хватало… – А Толик, он же чувствительный ко всему. В детстве все с кем-то по ночам разговаривал, даже я не видела. С ума сойдет, когда откроется правда, – скрипит как несмазанная дверь. Гриша качает головой. Да, он помнит, как это. Сам чуть дуба от ужаса не дал, когда осознал, насколько раньше был слеп.

– Я за ним пойду. Ты давай не раскисай раньше времени. Успеется. – Отстраняется, смывая мыльную пену с рук. Не повезло нам с тобой, Анатолий, лучше бы в нормальной семье родились, теперь за грехи стариков до смерти расплачиваться.

Толик просыпается от легкого потряхивания по плечу, дергается весь.

– Тихо. Это я. Я бабку умудрился успокоить, помоги ей помыться, пожалуйста.

Лебедев кивает, на автомате поднимаясь и следуя по нужному маршруту нетвердой походкой. Закрывается дверь, Гриша возвращается на кухню, встает на колени и начинает собирать подстывшую воду с пола старой майкой, выжимая в ведро. В ванной совсем тихо, да Гриша и не прислушивается. Не его дело. Грязную жижу сливает в раковину, тут же набирая новую и натирая тряпку мылом, чтоб пену дало. Сначала отмочить, потом отмывать.

Гриша не уверен, сколько прошло времени, когда, наконец, скрипит дверь. На пороге – Толик, по виду совсем трезвый, губы трясутся, глаза красные-красные.

– Умерла. – Всхлипывает. Да неужели?!