Гриша неловко подходит, кладет ладонь на плечо. Не умеет утешать, что поделать. Толя быстро моргает и выходит из комнаты, слышно, что возится с телефоном. Гриша заглядывает в ванну, бабка лежит с открытыми глазами и мягкой, теплой улыбкой.

Спи спокойно, старая сволочь.

2

Квартира бабы Шуры представляла собой типичный для семидесятых советский шик. Бордовые и горчичные обои в ромбик и полоску, югославская стенка бургундского оттенка, огромное количество хрустальных фужеров и посуды на все случаи жизни, особенно выделялась переливающаяся бензином рыбница, которую бабка специально хранила под стеклом на видном месте, чтоб завидовали родственники; коричневый линолеум на кухне и паркет-елочка в остальных комнатах, голубая плитка в ванной, потертая от времени чугунная купель с изогнутым краном и прозрачными пластиковыми ручками горячей и холодной воды.

Типовые шторы во всех комнатах, двери из ДСП, белая изначально, но пожелтевшая от времени кухня. И можно было бы назвать эту квартиру обычной, если бы не одно «но».

Каждая дверь исцарапана знаками. Символы в виде примитивной рисовки человечков, деревьев, можжевельника и всевозможных растений были нанесены хозяйкой очень скрупулезно. В гостиной, где она доживала свои последние дни, на обоях красовались те же знаки, но тут, без сомнения, постарались бабкины ногти, сломанные от усердия до крови, поэтому впечатление складывалось просто потрясающее в своем безумии. Подобная наскальная живопись точно отпугнет всех, кто приедет старуху проводить, не дай бог пойдут слухи. С другой стороны, всегда все можно списать на сумасшествие бедной Шуры, но и тут есть небольшая оговорка. В Линдграде старуху знали как колдунью, мол, и проклясть может, и приворожить, и даже со свету сжить. А если слух пошел, то бедному Анатолию эту квартиру больше не продать, только приезжим, и мечты о возвращении в Петербург можно забыть. Кто в своем уме поедет жить в Линдград? Впрочем, квартира ему и не светит по очереди наследования.

Приехавшие менты и скорая ничего не говорят, только лейтенантик глаза округляет и выражает подозрение, что все неспроста, за что оказывается безжалостно избит скрученной в рулон газетой старшего товарища. Лейтенант Иван Фурсов долго рассматривает знаки и символы, даже пытается сковырнуть пальцем и попробовать на зуб штукатурку в комнате, точно ли в крови. Судмедэкспертиза вкусовых рецепторов Ивана результата не дает, посему он с очень грустным лицом удаляется заполнять протоколы. Гриша все это время стоит в коридоре, скрестив руки на груди, и дает показания. Анатоль совсем от горя загрустил, поэтому во всех подробностях рассказывал товарищам милиционерам, сколько он с бабой Шурой натерпелся, как по ночам она скакала по стенам и спать ему не давала. Лейтенантик очень усиленно кивал, стенографируя, за что получил газетой второй раз. Его щекастое, почти детское лицо так куксится, что Грише хочется дать ему конфетку, чтобы не расплакался. Толика спать укладывают все вместе, добрейший врач скорой помощи с усталыми красными глазами и черной мохнатой родинкой под глазом колет ему снотворное, чтобы прервать поток откровений Лебедева обо всех чертях, что навещали по ночам покойницу. Шок у человека, понимаете ли.

Остаток ночи они вместе с пришедшим соседом и по совместительству собутыльником братца драят квартиру, двигают мебель, чтоб закрыть знаки, Гриша ножичком счищает с дверей символы, прерываясь на горевание и слезы Анатолия, который периодически просыпается от кошмаров. Он только вздыхает и молча приносит еще водки, пока под утро дорогой брат не вырубается мертвым сном.

Гриша отправляется в лавку гробовщика на рассвете, который в это время года наступал не раньше девяти утра. За ночь подтаявший вечером снег заморозило в лед, и город превратился в каток под открытым небом. Сизые рассветные сумерки, полупрозрачные молочные облака, тающие в ночной синеве чуть повыше, под ногами вьется поземка, ветер прошибает до костей. Дом, милый дом. Уже и забылось, как оно.

Осинового гроба в наличии не оказывается. Гробовщик не теряется и задирает цену вдвое. Гриша в расстроенных чувствах топает на автобус, чтобы доехать до домиков на окраине, в которых живет одно старичье. Не все при основании города были готовы переселиться из своих халуп, то ли по глупости, то ли потому, что так привычнее, на них плюнули и оставили небольшой островок деревенской цивилизации, обозвав Красногвардейским микрорайоном.

В автобусе слишком жарко, печка высушивает воздух до слезящихся глаз, Заболоцкому приходится расстегнуть ватник, усевшись на просиженное кресло с жесткой обивкой. Пассажиров всего трое, помимо него, и все старики: нахохленная круглая бабка в мутоновой шубе с мешочком зеленого цвета, помятый с похмелья дед, севший на задний ряд и потягивающий маленькую чекушку, и тощая сморщенная старушка с добрыми карими глазами, зевающая в кулачок у окошка. Водитель стартует так, будто все черти бабы Шуры за ним погнались разом. Ну и хорошо, быстрее доберется.

Красногвардейский за два года еще больше обветшал. Покосившиеся старые домики теперь, кажется, держатся на одном слове божьем, изб с пустыми черными глазами заметно прибавилось. Население умирает, а молодежь старается уехать или в центр, или вообще прочь из города, чтобы попытаться хоть где-то нормально пожить.

Подкупив какого-то деда бутылочкой, Гриша забирает старые ненужные осиновые доски и второй бутылкой организовывает их перевозку до города на машине того же самого старикашки. Лебедев как раз просыпается и отправляется в морг на подготовительные мероприятия. Ночь накануне похорон полагалось провести с покойной, чтобы попрощаться, поэтому остатки родственников уже устремились в Линдград. Нужно успеть все подготовить. Гроб Гриша колотит в квартире при помощи радостных соседей, которым впервые за последнее время удалось поспать спокойно. Да, выражают сочувствие, но не очень успешно сдерживают счастье от того, что сумасшедшая старуха их, наконец, покинула. Когда Лебедев возвращается, он обнаруживает Гришу спящим прямо на полу в обнимку с бабкиным гробом и каким-то чудом обходится без инфаркта.

Сегодня вечером, когда Шуру привезут, все должно быть на своих местах. День они благополучно продрыхли, очнувшись только в сумерках. Гриша тащит клетчатый мешок на спине, в бабкиной комнате на столе стоит гроб, остается в него упаковать старуху.

Он пытается отдышаться, скидывая мешок на пол. Вроде не тяжело, но из-за массивности груза тащить его, не сломав содержимое, крайне неприятное занятие.

– Это что? – Толя бледный, как будто сам помирать собрался.

– Березовые веники. – Поджимает губы. – Ну чтобы украсить листьями. Ты же знаешь, что так принято.

– Принято не принято. Мне эти твои традиции уже, знаешь, где. Она меня заколебала своим храмом, своими свечками, молитвами… Ты еще… Что вообще это символизирует? Что Христос был русский и распяли его на березе?

Гриша хихикает, закусывая губу, и стараясь не начать ржать в голос. У человека горе, рано пока.

– Некоторые люди в нашей стране удивились бы, если бы узнали, что это не так. Ну те, которые евреев ненавидят, а крест животворящий носят. Но сейчас не об этом. Береза же священное дерево – чтобы ничего страшного не случилось, покойница там не сбежала…

– Сбежала? Это шутки у тебя такие дебильные? – Толик смотрит с глубочайшим скепсисом.

– Нет. Просто так говорят. Тебя в детстве не пугали этими байками? – Гриша садится на пол, отрывает листья от веников аккуратно, чтобы не повредить.

– Нет. У меня родители так-то физики оба были, отец от бабки свалил сразу после школы, потому что устал от этого бесконечного потока бреда. Ай, похуй. Делай, как считаешь нужным. – Машет рукой, закуривая прямо в комнате. Через час доставят покойную, через два все соберутся. И соседи тоже… А с утра на кладбище, и дело с концом.

Гриша в ответ лишь пожимает плечами, продолжая шуршать листьями. Анатолий нервно перебирает мраморных слоников, пытаясь расставить их в каком-то логическом порядке на полке, но занятие это заранее провальное.

– А кто приедет? – Гриша откидывает ветки в мешок. – У нас кто вообще остался? Я путаюсь в родственниках.

– Ну, смотри. – Толя поджимает губы. – Баба Шура и баба Маня были сестрами. Так? Так. У бабы Шуры было двое детей – мой отец и тетка Зоя. У бабы Мани только дочка, мать твоя, тетя Жанна. Если с твоей стороны никто не собирается сбежать с кладбища, посетит нас только тетя Зоя вместе со своими детьми и мужем. Ну, может, еще мой папаня из могилы восстанет, чтоб порадоваться. Еще соседи придут, коллеги с работы… Ты знал, что она работала на заводе в свое время? Я вот только недавно узнал. Думал, у нее образования не было, а она, оказывается, Ленинградский техникум окончила, за выслугу лет квартиру дали. Чего ей только не сиделось в самом Ленинграде, не понимаю, все равно сюда вернулась. Проклятое место. Говорила, сюда все всегда возвращаются, живые или мертвые, потому что место нужное, земля особая. Кому оно нужное, не понимаю. – Укладывает чистую простыню в гроб. – Как думаешь, вонять будет?

– Не знаю. Ты же ладан поджечь хотел, чтоб все по-христиански было, как она любила. И гроб головой в красный угол разверни.

– Хотел, только отпевание ей в церкви так и не заказал. С Володиным батей там что-то случилось, болен вроде, а может, и помер вообще. Как все не вовремя. – Хмурит жидкие брови, расправляет подушку. – А накроем чем? Надо ж, чтоб красиво.

– Ага, штору новогоднюю на нее положи, она с того света вернется, чтоб тебе по лбу надавать. – Гриша усмехается.

– Знаешь, я бы не удивился. Сейчас главное – успеть ее переодеть.

Гриша заканчивает с вениками, рассовывает по разным пакетам ветки и листья, подметает за собой сор. Выходит на балкон, кинув на плечи ватник и затягиваясь сигаретой. Анатоль остается в комнате. Отлично. Хоть время поразмышлять о насущном есть. Как донести до братца простую истину, он пока не придумал, зато нашел бабкин похоронный наряд в специальном чемодане. Красивый такой, тонко обметанный, не порвать бы невзначай. Фиолетовый дым вьется колечками, с неба смотрят редкие звезды – глаза волчат. Новолуние. Без луны совсем тоскливо. К подъезду подъезжает черная машина из морга, вылезает санитар с матом, задирает голову.

– Ваша покойница? Спускайтесь давайте, мы не дотащим. – И бежит открывать заднюю дверь. Ну да. Ей, в принципе, уже все равно, не замерзнет. Не дотащат они, как же. Все дурачками слабенькими прикидываются, а как денег заплатишь, так сразу земля силу дает, не иначе. Он вон бабку давече один таскал и ничего, а тут два лба здоровых. Гриша возвращается в квартиру, кивая Толику, мол, собирайся. Пора.

Лебедев бежит вперед, даже не подумав, что нужно одеться, но Гриша ничего ему не говорит. Шок дело такое. Бабку на носилках затаскивают вдвоем, старуха как будто потяжелела после смерти, санитары скалятся приветливыми улыбками протокольных рож из УГРО и прыгают в машину, тут же уезжают. Лебедев идет впереди, стараясь смотреть куда угодно, только не на черный мешок.

– Я сам переодену. – Гриша поджимает губы. – Успокойся. Сходишь пока в магазин за водкой, она тебе еще пригодится сегодня. – Толик в ответ коротко кивает, они заходят в квартиру. – Слушай, а почему они ее не переодели?

Лебедев открывает и закрывает рот, его взгляд выражает полнейшую растерянность.