Были лишившиеся куска мяса на боку.

Были безглазые, безухие, с пробитыми щеками, с проломанным теменем.

У другого ноздри расползлись в разные стороны, и мелкие битые косточки торчали, как рыбьи позвонки.

Были резаные, посечённые, проколотые, ошпаренные и обожжённые до кожного оползня.

Торчали бороды колтунами. Грязно дыбилась одежда.

Стонали лежавшие в забытьи, но остававшиеся в рассудке – безжалобно крепились.

Казаков, бережно вынося, грузили в подводы.

Один держал у груди срубленную свою руку; выронил в воду, заругался, чтоб достали.

…развозили битых по куреням и землянкам. Кони прядали ушами и, подрагивая, косились…

…следом подошедший струг, будто плавучая мясная лавка, оказался полон мертвецами.

Тут были разрубленные до полтулова и наспех перевязанные поперёк верёвкой, чтоб не развалились совсем.

Были убитые в сердце, в лоб, в брюхо.

Намертво налипли к бортам и рёбрам стругов спутанные сгустки кишок.

На дне струга, будто в похлёбке, плавали в кровавой жиже лохмотья кожи, требуха, белеющие персты.

…побросали всё рыбам.

Старший внук деда Лариона Черноярца вернулся короток – оттого, что лишился ног и задницы. Сам же – с распахнутым и отвердевшим ртом – глядел ликующе.

Дед без удивления сказал:

– Не то, унучек, ножки сами дойдут?..

Тимофея не оказалось ни на первом, ни на втором струге.

Степан побежал к матери – сказать.

Не застав её в доме, кинулся, слетев по ступеням, на баз, и едва, с разбегу, успел встать возле котуха, поражённый: мать тихо пела по-турски – то ли козе, то ли самой себе.

VI

…снова накатывала дурнота. Череп, едва сдерживая свинцово разбухающую кровь, трещал. В лоб влипло копыто.

Не мог уже лежать на спине – изводил кашель, а улечься на живот со всеми переломами своими был не в силах.

Затёкший глаз, словно птенец в яйце, ворочался, и будто даже пищал: отдавалось в ухо.

Степан открывал рот и дышал, дышал, набираясь воздуха, – пока не высыхала, словно песком присыпанная, гортань.

Иной раз, надышавшись до пьяного головокружения, ощущал краткое облегченье, но тут же накатывало снова: тошнота, жажда, ломота.

Озноб сменял жар, а посреди жара вдруг становилось предсмертно мёрзло, тоскливо.

…смотрел, задирая голову в оконный проём: может, прилетела смерть, сидит, смотрит.

…подозвать, что ли, как кошку, чтоб забрала, избавила?..

Но на всякую ночь – неизбежное, являлось утро.

…лях негромко пел:

– Щеджи собе зайонц под медзом, под медзом… (Сидит себе заяц под межой, под межой… – пол.)

Словно забывшись, что не один, тянул:

– …а мыщливи о ним не ведзом, не ведзом… (…а охотники о нём не знают, не знают… – пол.)

Голос его улыбался – лях вспомнил о чём-то, развеселившем его.

– По кнеи щеу розбегали… (По лесу разбежались… – пол.) – пропел он ещё громче, и здесь задумался.

Продолжил уже шёпотом, но Степан, в голос, ему подпел:

– Абы шарака схвытали фортэлем, фортэлем! (Чтобы серого поймать обманом, обманом! – пол.)

Лях осёкся. Недвижимый, раздумывал: послышалось или нет.

Рывком встав, выглянул.

Степан лежал, закрыв глаза.

Выждав, строгий лях исчез в своём углу.

Серб, вороша вокруг себя сено, тихо засмеялся, поглядывая на Степана.

Спустя минуту, обхватив колени и раскачиваясь, красиво запел:

– Рано рани, у нэдзелю младу… Рано рани, да ловак улови… уловио змию шестокрилу. (Встаёт рано поутру, в первое воскресенье после новолуния… Встаёт рано, чтобы поохотиться… поймал змею шестикрылую. – срб.)

Покопошившись в своей растрёпанной корзинке, серб извлёк вяленого леща и пересел к Степану.

Тот открыл, насколько смог, глаза.

– Молдавац е то пренэо од видара, доброг Грка! (Молдаванин передал от лекаря, доброго грека! – срб.) – поделился серб; морщины на его лице дрожали, как паутина на ветру.

Потряс лещом, как бы спрашивая: «…разделаю, брат мой? угостишься?..».

Степан согласно качнул грязной бородой.

Серб затрещал рыбой. Терпко пахну́ло.

Первый, с позвонков сорванный кус серб дал Степану.

Лещ был масляный, томящий душу.

…медленно жевал, чувствуя, что пережёвывает саму боль свою.

…сглодали всю рыбу. Лещиные глаза высосали насухо. Плавники погрызли.

…пока ели, не сказали ни слова друг другу.

Вытерев руки и рот соломой, Степан пропел, глядя на серба:

– Уловио змију шестокрилу – од шест крила, од четири главе!.. (Поймал змею шестикрылую – с шестью крыльями, с четырьмя головами!.. – срб.)

Кинул предпоследнее зёрнышко гашиша под язык. Последнее предложил сербу.

Тот, улыбаясь, сказал:

– Нэчу, ёк. Твое е. (Нет, нет. Твоё. – срб.)

Протянул Степану кувшин с водой.

…на рассвете выползали, обнюхиваясь, выкатив бесстыжие бусины глаз, крысы. Возились со вчерашними рыбьими костями.

Самая крупная – крысиная, казалось, мать – недвижимо сидела в углу.

Уползала последней, с нарочитой неспешностью.

…трогал голову, замечая, что отёк становится меньше, а второе веко, если ему помогать пальцами, раскрывается почти целиком.

…двигаясь мал-помалу, нагрёб под себя сена, и всё-таки завалился на живот. Такая явилась благость, что тихо застонал.

…с тех пор откашливаться получалось проще.

Обмывая раны, приметил, что не гниёт.

Дышалось день ото дня легче.

Но битые неходячие ноги худели, обвисая по-стариковски вялою кожей.

Мужское его естество умалилось, как у юного, а цветом – потемнело. По утрам не мог толком разобрать, чем помочиться: из жалкого комка вдруг выбивалась в сторону порывистая младенческая струйка.

…раз приспособился, и, цепляясь за стену, вытянул себя, встал на одну ногу. Немного, терпя головокруженье, постоял.

…подбежал серб, помог присесть – а то так и упал бы.

В полдень пришёл грек.

Молдавский служка бросил Степану стираную рубаху и широченные запорожские шаровары, чтоб возможно было надеть поверх деревянных крепежей. Сапог не принёс.

…а лепые были сапоги у него в тот самый день! С узором на голенище: птичий хвост.

Червчатые – такие любили хохлачи, дончаки же чаще носили чёрные. Но Степану нравились в цвет руды.

…из Степана повытянули все нитки, коими прошили его.

Грек, ломая губы натрое, нависая с присвистом сипящим носом, долго мял ему поломанную ногу.

…оставил мазь, сильно ткнув пальцем в лоб: мажь голову.

«…скупой на молвь», – подумал Степан, глядя вослед уходящему лекарю и служке.

Молдаванин был в старых телячьих туфлях, а лекарь сменил сандалии на мягкие бабуши.

…поднёс плошку с мазью к лицу, понюхал; пахло многими неразборчивыми перетёртыми травками.

VII

– А-а-а-азов па-а-а-а-ал!.. – надрывались вестовые, проносясь по черкасским улочкам. – А-а-а-азов пору-у-у-ушен!..

Колокол непрестанно гудел, будто бы возносясь с каждым ударом всё выше.

Собаки неистово лаяли в ответ, словно бы тот гул был зримым и пролетал над куренями. Скотина ревела, как непоеная.

То там, то здесь стреляли, хотя стрельба в городке была под строгим запретом.

Овдовевшие казачки глядели из-за плетней на чужое веселье.

Степан, заслышав на базу кудахтанье и петушиный клёкот, поспешил туда – ласка забралась или дикий кот? – и увидел разом, в один взгляд: сидящую возле чурбака мать с топором в руке, жалкую куриную голову на чурбаке – и безголовую курицу, бегущую прочь.

Мать срубила птице голову сама – то был грех и для казачки, и для татарки.

Подняв глаза на Степана, она в кои-то веки пояснила по-русски, без улыбки, выговаривая каждое слово так, словно оно могло поранить острым краем рот:

– Отцу – на стол. Встречать его.

Два онемелых петуха сидели на горотьбе, взмахивая крыльями и не слетая, словно вокруг была вода.

Петухов у казаков всегда было почти столько же, сколько кур. Петухи заменяли им часы.

Отец вернулся на другой день.

Дувана привёз – целый воз.

Одной посуды – два мешка: даже если всякое утро пить-есть из новой, она б и месяц не закончилась. Три мешка бабьих нарядов. Турский кафтанчик для Ивана, сапожки для Степана. Полный, горластый кувшин колотого серебра. Подушек столько, что завалили ими всю лежанку на печи. Дюжину ковров.

Последний занесённый ковёр батька, лениво катнув ногой, тут же, в горнице, и расстелил. Вышитый головокружительными узорами, ковёр пушился, дышал и переливался, как зверь.

…и ещё отец добыл часы.

Часы те стоили дороже самой дорогой ясырки, трёх здоровых рабов, пяти ногайских коней.

Сапожки, привезённые отцом из Азова, были с каблучками, червчатые, остроносые.

Выждав, Степан спросил у отца: а можно ли?

Никогда ничего не жалевший и не хранивший, тот качнул вверх указательным и средним пальцами: бери.

Сидевший в курене Аляной присвистнул завистливо:

– Эх, Стёпка… – и потряс кулаком, наставляя на добрую прогулку.

Поспешая, Степан выбежал на улицу, чтоб не уткнуться в насмешливого Ивана.

Остановился только поодаль куреня, вжавшись в шумные заросли плюща. Сердце билось вперебой.

Опустил взгляд. Сапожки преобразили белый свет.

Сделал шаг: разбухшая на тёплых дождях трава приникла.

Пёс, желавший залаять на него, поперхнулся.

Степан взобрался, зачарованно слушая свой топоток, по лесенке на мостки и пошагал самым длинным путём – по сходящимся и расходящимся чрез протоки переходам – к Дону. Мостки те в потешку именовались пережабины. Вослед завистливо орали лягвы.

Если встречь шли казаки, Степан останавливался, прижимаясь к поручням, и снимал шапку.

Баба казака Миная – семью их звали Минаевы – ещё издалека начала приглядываться, и за два шага до Степана остановилась.

– Ой, – протянула. – Экий султанчик!

Когда достаточно с ней разошлись, Степан, не сдержавшись, засмеялся.

Выйдя к Дону, сразу же зашёл по расползающемуся песку на два шажка вглубь. Ноги в сапогах туго, ласково сдавило.

Он едва дышал.

Пахло сырой древесною корой, отмокшим камышом.

…высмотрев на берегу место, уселся, чтоб разглядывать чудесные сапожки. Среди палой листвы они смотрелись ещё ярче – словно выросли из земли, как грибы.

Подвигал ступнями, как бы танцуя.

…и вдруг его словно ошпарило изнутри.

Кто ж те сапожки таскал совсем недавно?

Его ж ведь – сгубили. А куда он мог деться ещё? В Азове казаки побили всех до единого. Сумевших же выбраться в степь – загоняли астраханские татары, и тоже казнили смертию.

Таскавший те сапожки лежал теперь, съедаемый червём. А порешил его – батечка Тимофей.

Степан ошарашенно оглядывал свои ноги.

Прежнее тепло вытрясли из тех сапог, как пушистый сор.

Степан взял себя за колено и сдавил.

Разом поднялся и заспешил обратно, брезгливо суча ногами, будто к ним до колен налипли пиявки.

…дойдя к мосткам, сам не заметил, как отвлёкся: казачата били из луков жаб.

Бог весть откуда натёкшая горечь – выветрилась и оставила его сердце.

И никогда больше не возвращалась.

…с московским жалованьем на Дон прибыли царёвы послы, а с ними стрелецкий отряд.

Стрельцы стали лагерем у Черкасска, на другом берегу. Задымили костры.

На другой день десятка стрельцов с их десятником перебрались на пароме к Черкасску.

Высоко неся подбородки, супясь, вошли через распахнутые ворота в городок.

Они были в оранжевых кафтанах с чёрными петлицами. Шапки их были вишнёвого цвета, а сапоги – зелёного. У каждого имелась пищаль, а за спиной – бердыш.

Иван со Степаном стояли на валах, глядели во все глаза. Стрельцов с большой Русии видели они впервые.

Едва те прошли, кинулись за ними вослед.