Стрельцы, любопытствуя, ходили по богатому черкасскому базару, не теряя друг друга из вида.

Казаки-старшаки, встав поодаль базара, косились на стрелецких гостей.

Пройдя насквозь ряды, стрельцы собрались у часовенки.

К ним, сияя рыжей бородой, красноносый, выкатился поп Куприян.

Казаки помоложе, недолго выждав, поигрывая нагайками, подошли; чуть задираясь, знакомились с московскими людьми. Косясь на Куприяна и тихо посмеиваясь, предлагали стрельцам табачку. Стрельцы, что твои кони, вскидывались, отворачиваясь.

– Табак – зелье сатанинское! – пояснял стрелецкий десятник густым голосом и сплёвывая. – Нарос в паху мёртвой любодейницы, тридцать лет кряду предлагавшей себя кому ни попадя! Сатана зачерпнул из её срама чашу – и плеснул на неё ж. На ей и возросла трава табак!

Десятник был с невиданным карабином и в ерихонке – медном шлеме.

– А у нас и поп Куприян покуриват, – сказал, подходя будто к давним друзьям, Васька Аляной. – Поп, душа моя в лохмотья, ты чего про девку-то не сказывал нам? С кем же ж она любодейничала, раз из её чашкой черпали?

– Так в городке Ебке, которая Акилина, прозвищем Полполушки… – поддержал лобастый, с большой лохматой головой, казак Яков Дронов, но поп, воздевая руки, прервал:

– Постыдились бы, сукины дети, у часовни стоите! Путаете гостей московских лжой своей! Черти протабаченные! А как они государю про вас доложат?..

Стрельцы на потешки Аляного, суровясь, не отвечали, поглядывая на десятника.

Головастый, как тыква, Митроня Вяткин – на три годка моложе Степана, – кинул камнем, угодил одному из стрельцов меж лопаток. Как крюком поддетый, стрелец вмиг развернулся и уставил пищаль Митроньке в лоб.

Тот остолбенел.

Казаки оборвали гутор.

– Не балуй с пищалью-то, не вишь – дитё, – негромко сказал Аляной.

Тут, как вихрем несомая, налетела Вяткина баба, схватила Митроньку и, подняв не хуже мажары пыль, пропала.

Час спустя казаки со стрельцами сошлись за разговорами в прибазарном кабачке.

Все охмелели.

Казаки постарше, разодевшись, как на праздник, в лучшее, – иные даже нацепив дорогие кольца на кривые персты, – расписывали стрельцам свою пречудесную жисть – и те, оттаяв во хмелю, завидовали.

– …а как? – переспрашивали, озираясь.

– Да мы спрячем тя, мил человек, – уверял Дронов. – Скажем: кувырнулся с мостка, и потоп. Не разыщут, ей-бо!.. Средь казаков вашего стрелецкого брата – ой, да полно. Крымчанку тебе найдём, аль ногайку – будешь её чесать то вдоль, то поперёк. А? Чего ж нет? Там государю служишь – и здесь будешь государю. Но там ты – как за ногу привязан, а тут – во все стороны ходи…

Степан с Иваном паслись поодаль. Набирались гордости: у них по роду имелось такое, чем и московские стрельцы не владели.

Ерихонку десятник снял.

Ударяя по ней камешком величиной с перепелиное яйцо, казак Ермолай Кочнев, щуря злые медвежьи глазки, цедил:

– …похлёбку только варить! В теплынь в ей – как в казане. В стынь – ухи примерзают. На морском поиске такой кубок блик споймает – издали подмигнёт во все стороны всем турским кораблям. В абордажной рати шелом – помеха. Доведись же тонуть – утянет. Воткнёсся в самое дно маковкой, а ноги вверх, как поплавки! Красться в таком ни в траве, ни в снегу – и вовсе не способно.

…казаки кивали: тридцать лет на Дону никаких доспехов никто не носил.

Десятник послушал – и, не сердясь, ответил:

– Стрельцы, казак, не крадутся ни в травах, ни в снегах. Стоймя стоят.

В другой день мать, как часто бывало, собравшись на базар, взяла пособить сыновей.

Иван бродил молча, с подлым видом, пробуя при первой же возможности всякое съестное – и с позволенья, но чаще без оного.

Степан же, по давно уж возникшей повадке, подслушивал разговоры торговцев, вникая в речь. Если кого из торговой прислуги знал – заговаривал сам, всякий раз стараясь услышать новое слово.

Поздоровался со старым сечевиком, который таскал выносной короб горилки, предлагая казакам праздновать всякую покупку, а купцам – продажу. Сечевик был весёлый, умел пошутить и на ляшском, и на армянском, и на кизилбашском, а на Стенькин интерес – «О чём ты сказал ему, дедка?» – не сердился, но, напротив, подмигнув, отвечал:

– Кто допытывается – не заблудится. А гуторю я вот за что, хлопчик…

Больше всего на торге водилось русских купцов. Торговали они мёдом, пенькой, янтарём, воском, льняными холстами. Рябили в глазах скатки кручёного, с золотой ниткой, шёлка, материи шерстяные и суконные, златотканые и шёлковые пояса. Трепетно было прикоснуться к шкурам соболиным, горностаевым, песцовым. Чудно пахла русская лавка, где продавали сёдла и узды, и прочую конскую справу.

Имели здесь свои лавки крымские татары, персы, жиды, болгары, сербы, нахичеванские армяне, прочие многие.

Греки торговали кофе и лавашами, и кофейный дух перебивал даже терпкий вкус кож. Грузины выставляли огромные бурдюки с вином.

Иной раз до Черкасска добирался даже китайский фарфор.

Из сирийской страны везли ладан и миро.

Турки из Тамани и Керчи доставляли на базар киндяки и сафьяны, рыбные снасти, всякие ягоды, и сладости, и любимые отцовские орехи – те, что казаки прозвали азовскими, а московские купцы именовали грецкими.

Мать же искала цитварное семя для сыновей.

Оглянувшись – пред глазами мелькали красные тюрбаны турок и высокие головные уборы греков, – Степан приметил, как с матерью шепчется жёнка Лариона Черноярца – единственная старуха в Черкасске, помнившая тут всех: и считаных живых, и бессчётных мёртвых, и томившихся в плену, и тех, что, показаковав, вернулись в Русь.

Тоже когда-то турская полонянка – горбоносая, с годами почерневшая, как древесная зола, – она не первый раз пыталась заговорить с матерью, но всякий раз та кланялась и поскорей уходила. А тут – не ушла.

Степан глянул в ту сторону, куда кивала старуха, успев заметить знатно одетого турка со служкой. Они дожидались кого-то возле жидовских рядов.

В тот же миг метнувшаяся к Степану мать, круто развернув сына, сунула ему в руки не полный ещё короб, и безжалостно толкнула: пошёл!

Повинуясь, не оглядывался; а чего глядеть? Ну, старый турка, мало ли их тут бывало.

Вскоре, уже за деревянными воротами базара, их догнал Иван. Недовольная мать дёрнула и его за рубаху, хотя надобности в том никакой не было. Брат ухмылялся.

…с того дня миновали недели, и только в ноябре, на опустевшем базаре, Иван, бездельно бродя со Степаном, уселся на том же месте, где дожидался турок, и вдруг, насмешливо глядя на брата, загадал загадку:

– Припомнишь, кто туточки тосковал?

Степан замешкался и с ответом не нашёлся.

Иван всё щурился, лукавый.

…поднялся, и, уже уходя, кинул через плечо:

– А дед.

VIII

От черкасского куреня до азовского каземата было день конным и вплавь тоже день.

…он ходил до Валуек, и ходил до Воронежа, ходил до Астрахани и ходил до Саратова, ходил до Москвы и до самого Соловецкого монастыря, – и всюду помнил: курень его, как заплечный мешок, висит, не томя тяжестью, за спиной. Захотел вернуться – сделал шаг, да второй, – и однажды до заката завидишь черкасские башни.

Теперь же его будто унесло за тридевятые земли – и дымка́ не выглядишь над черкасским городком.

Курень его был мазан жёлтой глиной, крыт чаканом. Стоял на сваях в ожидании большой воды. Обвитые плетнями сваи, когда задувал ветер, скрипели, как мачты.

Гнедой конь под камышовым навесом; в бадье – мошкары, как во вчерашней ухе. Из сарая смотрит коза – пристальные глаза светятся, как светляки.

В плетёном коше вздымают жабры щука да сазан.

К сеням – по крепко сколоченной лесенке.

В переднем углу избы – божничка, убранная вышитыми рушниками. Лампадка из цветного стекла и три тёмных иконки: Спасе, Богоматерь со младенцем, Николай Угодник.

На стене: три сабли, шесть пистолей, два самопала – долгий да короткий, да фитильная пищаль, да клевец, да гасило, да нагайки.

В большом сундуке: барашковая и бархатная шапки, и ещё суконная с серым курпяком, два зипуна – белый и серый, шуба на куньем меху, войлочная епанча, черкесская попона, сермяжные перчатки, зелёные суконные рукавицы, красные штаны, две пары шаровар, три пары кожаных сапог, множество ремней, множество поясов – пояса с бляхами, на тех бляхах всякие птицы выбиты.

В сундуке поменьше – сахарница с бараньей головой, серебряные чаши, чарки, ковши – много.

Широкие липовые лавы. Стол, крытый красным сукном. Белоснежная печь.

…перебрал всё, что помнил, – и без жалости к себе открыл глаза, глядя в плесневелые потолки.

…и разжиться не успел: а дороже той печи и божницы – не знал ничего.

Что, если поразмыслить, в курене том – кроме запаха его. Но когда б хоть лоскуток со дна сундука бросили б ему сейчас – как пёс спал бы с ним.

…с утра за ляхом явились трое стражников.

Степан, опытный людобой, всё о них понял вмиг.

Двое только путали друг друга в спотыкливой суете.

Третий же, в полосатой чалме, был неспешен, огромен, лют. Грудь и брюхо срослись воедино. Раза в четыре тяжелей Степана. Ноздри как у буйвола. В ушах серебряные кольца.

…как увели ляха, серб поспешил к Степану – не терпелось поделиться.

– Гжегож веруе да че га откупити, изобечавао… А све негово имане не вреди толико! (Гжегож верит, что за него выкуп дадут, наобещал… А у него всё имение такой цены не имеет! – срб.) – шептал Стеван, улыбаясь; но не злорадствуя, а со снисхождением.

Так Степан узнал, что шляхтича зовут Гжегожем.

– Нипошто нэче да га пошалю на галию! (Никак не хочет, чтоб его отправили на галеры! – срб.) – добавил, посуровев, Стеван; он и себе не желал подобной участи.

– Ти си трговац? (Ты торговец? – срб.) – спросил Степан; чтоб не оскорбить, произнёс свои слова утвердительно. – Трговао си у Таврийи и доспео овамо? (Торговал в Таврии и угодил сюда? – срб.)

Морщины серба взметнулись к вискам, глядел удивлённо:

– Ай да казак! – сказал он. – Рекли су ти?.. Нису? Нэго како? Погоди си? (Тебе сказали?.. Нет? А как? Ты догадался? – срб.)

Степан неопределённо покачал головой.

– Есте, трговао сам у Кафи (Да, я торговал в Кафе. – срб.), – сказал серб. – Лепо сам трговао. Лепо сам светковао… (Хорошо торговал. Хорошо праздновал… – срб.)

– Омамили те опиятом… (Опоили дурманом… – срб.), – откидываясь на сено, продолжил Степан, глядя в потолки. – Продали те багателно Азовцима. Овде си им ти, као и Лях, обечавао брда и долинэ злата кое нэмаш. Нашкрабао си поруку српским трговцима да те избаве. И седиш овде чекаючи чудо. (Продали задёшево азовским людям. Здесь ты, как и лях, насулил горы злата, которых не имеешь. Нацарапал весточку сербским купцам, чтоб вызволили тебя. И сидишь тут, дожидаясь чуда. – срб.)

Серб держал в руках длинную травину.

Дослушав Степана, разорвал её.

IX

…нырнул глубоко-глубоко, и в плотной, лишь сердцебиеньем наполненной тиши, увидел обескураживающее множество недвижимо, как войско, стоящих на дне рыб. Выворачивая, чтоб вернуться на воздух, снова обретая слух и слыша свои движения, разрывающие воду, столкнулся с огромной рыбьей мордой.

Морда та была в дюжину раз больше Степановой головы, а огромное тело уходило во тьму.

Его разорвало страхом изнутри. Он ухитрился закричать под водой, и воздух изошёлся множеством пузырей. Но даже в припадке он успел заметить, как величаво развернулось чудовище и пошло своим водным путём, унося исполинский хвост.

Вынырнул с растаращенными глазами, бешено лупя руками по воде. Его поспешно втянули в каюк, и он долго плевался водой, но Иван не жалел его, а, напротив, изгалялся:

– Сома увидал! Вот те крест, сома увидал, и вздумал на него пошуметь, как на медведя! Стёпка – дурак! Дурачинушко!