– А мне деды сказывали иное!.. – Раздайбеда распрямился, невольно двинув длинный стол; вино плеснуло из нескольких кружек, а скорлупа орехов, колотых Тимофеем, ссыпалась на пол и ему на ноги; но тот не шевельнулся, чтоб отряхнуться, и его руки стали пугающи своей недвижимостью. – Помню, как ране донцы сажали то ляшских самозванцев, то ляшских королевичей на московский престол! А то и ляшку Маринку Мнишек – в руськие царицы! Бабу ж ту донцы привели под руки в Москву!.. Разве ж вру я, Тимоха?

Тимофей, не моргая, смотрел на Раздайбеду.

Боба, убрав руки со стола, переложил одну на пистоль, другую на нож. Трифон, заметив то, повернулся к Бобе. Глаза Трифона утратили при том всякое выраженье и стали как бы сонливы.

Безухий сечевик закосился на пищали и мушкеты, стоящие в углу, но на пути к ним стоял Корнила.

Степан заметил, как дед Ларион прихватил Аляного за рубаху сзади.

– И то было! И то было! – срываясь на петушиный сип, закричал Ларион, не отпуская рубахи Аляного. – Но и донцы – очухалися! И царя истинного, батюшку нашего Михаила Фёдоровича, разглядели! И на трон вознесли!.. Да и сечевики под Смоленском не все пошли за Посполитного короля! И не пол всех! И даже не четверть! – частя, гнал дед назревшую свару. – Верно говорю, браты запорожцы? Кажите ж: «Верно!» – раз дедко вас просит: я всех ваших атаманов повидал, деточки мои, всех!..

Раздайбеда, осушив самую великую баклагу, – как ни в чём не бывало, прогудел:

– Верно, дедко! Верная молвь твоя!

Тимофей словно только заметил скорлупу на ногах. Мягким движеньем, не глядя, смёл её на пол.

– То-то же! – торопясь, заключил Ларион, маша рукой над столом, будто мух разгонял, а на самом деле – чтоб сбить и спутать опасные казачьи гляделки. – И теперича нам заедино надобно про Крым мыслить, а не считаться!.. Православной веры – православного губить не должон! Ни сечевик – донца, ни московит – сечевика, ни сербин – сечевика, ни болгарин – греченина! А всех губителей православной веры – губить нам Господь повелел!

…безухий казак негаданно и сразу во весь голос затянул песню.

Поначалу перепугавшись, дед Ларион миг смотрел на безухого – и вдруг, вытягивая шею, запел сам. Не забыв при том подмигнуть белой лохматой бровью хозяйке – чтоб принесла ещё вина.

…погубивший несчётно душ человечьих, старик Черноярец, как бывало средь казаков, к старости стал мирителем и терпеливцем.

Всё божился уйти в монастырь, построенный казаками под Воронежем, где обитались теперь его односумы, – да при живой бабке было не с руки.

Половодье казаки звали – водополе.

…первая волна половодья в ту весну, как всегда бывало, затопила степи.

Оказался Черкасский городок на своём возвышении – посреди мутного моря, уходившего краями к самому небу.

Отца не было: Тимофей и Корнила со вверенными им казаками занимались сбором рыбы и мяса по всем казачьим городкам. Всё свозилось в новую казачью столицу – Азов-город. Пробыв в Черкасске день-два, уходили вверх по Дону, потом снова возвращались – но уже на нескольких стругах, полных съестного, распространяющего терпкий дух, запаса.

…вторая взломная волна надрала по всему дикому полю кустарник – и, утопив в ледяном крошеве, подвела к самым стенам городка. В ночи кусты трещали и, карябаясь, ползли на валы.

Третья, майская вода – её черкасские называли «московской» – оказалась много выше, чем во все прошлые годы, что застали братья Иван и Степан.

Той ночью их разбудила скотина, оравшая на базу.

Мать зажгла лучину.

По полу струились ручьи. Посреди ковра скопилась чёрная лужа.

…к утру воды в курене стало по колено. Печь залило.

Куры взлетали на стол, оттуда на печь, и на печи, тихо распушая волглые перья, вели себя смирно.

Коза стояла на полу, дрожа.

Иван глянул с печи – и решил:

– …умывать рожу способней. А как твой сом в курень заплывёт, Стёпка? Заглотит козу?

Мать, невзирая на холод, бродила, подоткнув подол, по воде, собирая плавающую утварь. Подхватила и без труда поставила козу на стол.

К поручням крыльца ещё вчера матерью привязан был каюк.

Мать сплавала до база и привезла сидевшую на крыше котюха собаку.

Каюк проходил сквозь двери куреня.

Собака забралась на стол к стоявшей там козе. Коза глядела на божницу и не шелохнулась.

Иван и Степан спустились с печи в каюк.

Толкнулись от печи в холодные сени и выплыли на улицу: ловить, что ещё не потонуло.

Весь Черкасск был полон небом. Посреди неба торчали трубы.

Неистово орали лягушки. К черкасским земляным валам плыла корова, и за ней, белой стаей, крича и размахивая крыльями, гуси.

На земляных валах жгли костры. Готовили харчи.

…сплываясь на каюках и долблёнках к стенам и башням городка на запах каши, казаки, не унывая, переругивались.

– Дед Ларион! – звал Черноярца Аляной. – Ты, никак, сызнова за зипунами?

Черноярец, степенный, сидел на носу, а гребла – как водится на каюках, одним веслом – его старуха.

– Слышь, дедко? – настырно окликал Аляной Черноярца. – Не то захотел бабку обратно отвести в турскую семью? Вот, возвертаю! Гуторить по-турски забыла, но ей и не надобе, и так догадаетесь, что у бабки на уме…

Аляной, распотешившись, перевернул свой каюк, успев вскрикнуть: «…чертяка такая!».

Сразу же вымок целиком, но возле валов оказалось не глыбко.

Пошёл, трудно загребая ногами в чёрных как сажа татарских штанах, с тем видом, что идти по воде ему было в обычай.

– Анчихрист! – ругалась бабка Черноярца. – Бесстыжий кобеляка!

– Бог с тобой, бабка! Вишь, по воде хожу! – отвечал Аляной. – Не свезёшь до Азова? Яблоком угощу! – и показал, что хочет бежать к их каюку.

– Тьфу! – откликнулась бабка, поспешно выгребая стороной. – Чтоб тебя выстудило!

– Пахомушка, – отвлёкся Аляной на другой каюк, где торопился на запах харчей казак Пахом Олексеев. – А ты куда овцу утрось отвозил? Я в окошко гляжу: ты с овцой катаешься. Не то показывал ей чего?

С полпути Аляной повернул в сторону колокола.

– А вот гляну… – пояснил сам себе. – Может, туда рыбка какая заплыла, на ушицу доброму казаку.

Колокол оказался до средины в мутной воде – и утопил язык.

X

– Озюм йурюп олурсын? (Сам дойдёшь? – тат.) – спросил стражник.

Его звали Абид. Он смотрел на ноги Степану.

«Захотят казнить – казнят. А коль не хотят пока – пусть пособят», – рассудил Степан, глядя снизу вверх на широкое, скуластое, чуть лоснящееся молодое лицо.

– Озюм – оламам (Сам – нет. – тат.), – ответил Степан.

Абидка ушёл, не закрыв дверь.

Гжегож и Стеван глядели, не вставая, в раскрытый проём.

…всё тянулось, как водится у татар, долго и бестолково.

Не испытывая и толики страха, Степан молился, бережно проговаривая каждое слово вслух:

– Прости, Господи, меня. Прости, государь православный Алексей Михайлович всея Русии. Вели помянуть душу мою грешную. Прости, святой Иоанн Предтеча, покровитель наш. Прости, Николай Чудотворец, казацкий заступник. Прости меня, святой Стефан первомученик, покровитель мой. И святой Филипп… Простите, Зосима и Савватий, молимся вам. Простите, государи патриархи вселенские. Простите, государи митрополиты, и архиепископы, и епископы. Простите, архимандриты, игумены! Простите, протопопы, священники, дьяконы. Батюшка Куприян, прости! Прости, народ христианский московский, народ донской христианский, народ волжский христианский, народ днепровский христианский. Братья мои во Христе, смилуйтесь.

Серб тревожно косился на Степана.

…явился всполошённый молдаванин, принёс посох. Подхватил Степана, помог подняться.

Опираясь на посох, другую же руку закинув молдаванину на плечо, пошёл. От волос молдаванина пахло дымом, от рубахи – снадобьями.

…пред ними распахнули железную дверь во двор.

Солнечный свет вспорхнул во все стороны, как золотая птичья стая.

Ослепший, остановился – и дышал, пьянея.

Молдаванин не торопил.

Прищурившись, оглядел окрестности за каменной оградой.

На возвышении была видна крепость – Таш-кале: то было место начальных людей азовского воинства. Из-за её башен восходило солнце.

Двор был выложен камнем.

Во дворе, прячась по углам в тени, находилось шестеро стражников.

Степан сосчитал их ещё в темнице, слушая ночами голоса.

У самых ворот виднелась сторожка, со входом, крытым войлоком. Там жил молдаванин.

Махнув войлоком, навстречу идущим из сторожки выбежала чёрная хромая собака, – но молдаванин звонко свистнул, и она, дробно лая, остановилась.

Напротив темницы высилось тяжёлое, серое каменное здание, окружённое галереей. Окна галереи были стеклянные, разноцветные.

В дальнем конце виднелась кухня. Дверь на кухню была открыта настежь. Слышался грохот посуды.

Возле двери на крепком деревянном столе кухарь разделывал севрюгу. У стола скопилась гора рыбьих кишок, безглазых голов, хвостов, чешуи. Всякий раз, когда кухарь со скрежетом сбрасывал отходы, взмывали мухи.

За помойной горой, в отдалении, сидело ещё двое стражников. Там, догадался Степан, были нарыты зинданы. В тех ямах плакали и молились изнемогающие люди. На них лаяла собака.

Посреди двора журчал, в рыжих потёках, каменный квадратный фонтан. У фонтана имелось четыре крана, а при них поржавелые ковши на цепочках. Стена фонтана была исписана золотыми буквами. Золото рябило в глазах.

У коновязи стояли покрытые коврами лошади в дорогих сбруях. По ворсу ковров ползали крупные мухи.

Степан с молдаванином прошли к зданию с галереями.

От головокружения Степан занемог. Встав у входа, долго, длинно отплёвывался.

В устроенной на галерее беседке приметил едва различимых за стёклами двоих мужчин в османских одеждах.

…кое-как одолели ступени.

Его провели в последнюю по длинному проходу комнату.

Стражник Абид уселся на ковёр возле двери.

В комнате стояли две татарских тахты и множество подушек на них. Над тахтами красовалось изукрашенное оконце. Сквозь него были видны листья дикого винограда.

Степан стал в ближний угол, навалившись на одну свою ногу и держась ладонями за стену.

Рот полнился кислой слюною.

Неожиданный, раздался, пробившийся сквозь несколько стен, человечий вой. Провыв, терзаемый начал коротко вскрикивать. Потом снова завыл.

Не спросив у стражника разрешенья, Степан сполз по стене и уселся, вытянув ноги.

Абид скосился, но ничего не сказал.

Ждали дотемна.

Так и доносились всё то время истошные вопли, но речь на слух отсюда была неразличима.

…Степан пребывал в безмыслии.

Комната, куда его привели, никак не годилась для пыток – того ему было достаточно.

Трогал свои шрамы. Раскрывал пальцами всё ещё оплывший глаз.

…неожиданные, раздались шаги.

Греческий лекарь широко распахнул дверь и сразу увидел Степана. Рядом с ним стоял раскрасневшийся молдаванин.

– Яти тон эфэрэс? (Отчего ты повёл его? – греч.) – кричал лекарь на Абида.

Молдаванин втащил, держа за рукоять, носилки, которые сразу бросил на пол. Заспорил с Абидом, возьмётся ли тот помочь отнести раба. Абид, не вставая с ковра, засмеялся.

– Сен кулсын – сен ташы! Башта огдан, сон артан. Кул ойле де япып олмак керек! (Ты раб – ты неси! Неси сначала спереди, потом сзади! Раб должен уметь и так! – тат.)

Привели двух невольников.

Один был длиннорук и зарос так, что лица было не разглядеть в бороде и космах. Другой по виду – жид. Потряхивал головой и, скалясь, улыбался, показывая длинные зубы, влажные дёсны.

Степан завалился на носилки.

Жид, ухватившийся за носилки позади, не переставал скалиться. Когда он спотыкался, Абид бил его палкой, но жид не переставал улыбаться. Губы его были обильно тронуты слюной.