Во дворе их дожидался знатный татарин в дорогом камзоле, в такые, вышитой золотом и украшенной каменьями, в кожаных туфлях без каблуков. Круглоголовый, с лицом неровным и противным, как мочёное яблоко, он стоял враскоряку, упираясь ладонями сразу в два изукрашенных посоха.

Степана пронесли мимо – и он, хромая на обе ноги, заковылял, помогая себе посохами, следом.

Татарин двигался так, словно ехал верхом на незримой рыбе, всё время соскальзывая с боков: то на один край, то на другой.

…Степан вспомнил не раз слышанный стук его посохов по двору.

То был эмин. Он часто кричал на стражу. Его слушались и боялись.

Серб встретил Степана с трепетом, как родного.

Резкие его морщины выдавали то сострадание, то радость, скоро сменявшиеся на добром лице.

Степан улёгся на свою лежанку, по которой успел заскучать. Принесли большую плошку пилава и половину расколотого арбуза.

– Грек! – пояснил серб, кивнув на угощения.

…ели пилав из общей плошки. Стеван глотал, едва жуя, а затем, глядя мимо, терпеливо ждал, чтоб Степан зачерпнул в свою очередь.

Доев, положили арбуз посредине – и черпали деревянными ложками мякоть.

– Знаш ли ко иде са два штапа? (Знаешь, кто ходит с двумя посохами? – срб.) – спросил Стеван.

Степан догадался, но качнул бородой, как бы вопрошая, и серб, торопясь, но, понизив голос, рассказал:

– Газда тамнице! Злотвор над злотворима!.. Али да чуеш, брате мой, причу о нему! (Хозяин тюрьмы! Злых злей!.. Но послушай, брат мой, быль о нём! – срб.) – серб стал говорить ещё тише. – Едном е он преварио пашу, био осудзен и послат на погублене. Веч су га набияли на колац! А онда е стигло помиловане! Скинули су га са коца, Степане! Зато он – онако! (Когда-то он обманул пашу, был приговорён и отправлен на казнь. Его уже посадили на кол! И тут пришло помилование! Его сняли с кола, Степан! Оттого он – вот так!) – серб потешно показал, как, переваливаясь, ходит эмин. – …Дуго су га лэчили. Сад му ноге иду свака на свою страну. Мрзи све живо! А найвеча омраза му е на хришчанэ! Сатро би он и мене и тебе, али мора да му е злато драже од омразе! (…Его долго лечили. Теперь его ноги идут в разные стороны. Он ненавидит всех живых! Но сильней всех ненавидит христиан! Он сгубил бы и меня, и тебя, но, должно быть, золото для него дороже ненависти! – срб.)

…выскребли арбуз до белого дна.

Степану стало совсем тепло на душе.

Вытянув ноги, тихонько пел: «…как со славной… со восточной… со сторонушки… пр-р-ротекала быстрая речушка… Дон…».

Набирал воздуха, и брал чуть громче: «…он… он прорыл, прокопал, младец… горы крутыя… А по Дону-то… по Дону… донские казаки живут, всё охотнички…».

Серб сидел напротив – и, не умея подпеть, мычал, и все морщины его – играли песню вместе с ним.

Степан, подмигивая сербу, посмеивался над собой: «В один вечер не казнили – а радости, как навек отпустили…».

…на другое утро пожаловал гость: жид в лапсердаке с длинными рукавами, в добрых коричневых сапогах. Очи навыкате, голова – грушевидна, борода – стрижена в цирюльне, из-под скуфейки – пейсы.

С ним зашёл, суетясь, Абид – должно, получил от жида свою монетку.

На ляха гость даже не взглянул. Мельком, но зорко оглядел Степана, однако распухшая голова его не вызвала у жида любопытства.

Серб оказался тем, кого искал.

Жид кивнул Абидке. Тот ткнул серба ногой:

– Тур, явур! (Встань, неверный! – тат.)

Стеван поднялся.

Жид облапал выпавшими из рукава длинными, будто струящимися пальцами его шею, плечи, спину, зад. Пихнул в грудь – Стеван пошатнулся, глядя на жида с брезгливым испугом.

Тот, ничем не смущаясь, дотянулся до лица серба – и поднял верхнюю губу. Увидел крепкие зубы.

Стеван мотнул башкой, стряхивая руку.

Грустно качая головой, жид вышел: у дверей его дожидался уже виденный Степаном огромный стражник в полосатой чалме.

– Тупас кул, Дамат (Грубый раб, Дамат. – тат.), – пожаловался жид.

– Юр, гёстеририм сана каба кулларны! (Пойдём, покажу тебе грубых рабов! – тат.) – сказал Дамат.

Дверь прикрыли. Загрохотала цепь.

Было слышно, как по двору ходит, стуча палками, эмин.

Серб бросился со своего места к лежанке Степана. Сгрёб в кулак землю и поднял руку: из кулака посыпалась пыль.

– Ебо му пас матер! (Ети пёс мать его! – срб.) – выругался он в сердцах.

Морщины на его лице обвисли.

Лях в своём углу затих, прислушиваясь.

– Кажи ми шта да радим, брате? (Скажи, как мне быть, брат? – срб.) – попросил серб одними губами.

Качнув к себе пальцами, Степан поманил серба. Тот пересел ещё ближе и склонил голову.

– Тот жид торгует невольниками, – сказал Степан.

Серб закивал: разумею, разумею.

– Тот жид – не азовский, а с Кафы. Жиды торгуют в Кафе всем, чем возможно. Лучшая торговля для жида – христьянами.

Брови серба взлетели вверх, а глаза стали по-собачьи тоскливыми.

– Твойи ортаци, српски трговци, спремни су да те откупе. Али за тебе нуде цену обичног галийского роба. Онолико колико си ти обечавао эмину – нэче платити. Ти си испричао эмину како си богат, да нэ би завршио на галийи, тачно? (Твои товарищи – сербские купцы – готовы тебя взять на окуп. Но дают за тебя обычную цену галерного раба. Столько, сколько ты пообещал эмину, – они не дадут. Ты же сказал эмину, что богат, чтоб не угодить на галеры, верно? – срб.)

– Тачно, брате! (Верно, брат! – срб.) – горько ответил серб.

– Теперь с твоих товарищей эмин требует втрое больше, чем ты стоишь, – сказал Степан. – А столько они не дадут.

Стеван глядел на Степана во все глаза, боясь пропустить самое важное слово.

– Не дадут… – повторил он горько.

– Требало би да српски трговци додзу овамо да те поглэдају! (Надо, чтоб сербские купцы пришли сюда на тебя посмотреть! – срб.) – сказал Степан.

– Они ионако немаю паре! (У них всё равно не имеется столько денег! – срб.) – воскликнул, подбросив руки вверх, Стеван. – Нэче дати ни тридесет рубаля! (Они не дадут тридцать рублей! – срб.)

Степан пожевал обмётанные губы, и медленно научил Стевана:

– Ти си писмен. Лях има перо и хартию. Замоли га да ти даднэ парченце. На хартийи напиши свойим Србима да те уопште нэ признаю. Нэка кажу да си лажов! Да си српски просяк. Да им ниси потребан низашта. Да нэма на свету тог Србина ком би ти затребао! (Ты обучен грамоте. У ляха есть перо и бумага. Попроси дать тебе клочок. На клочке напишешь своим сербам, чтоб они тебя вовсе не признавали. Чтоб сказали, что ты лгун! Что ты сербский нищий. Что ты не нужен им. Что среди сербов ты не нужен на свете никому! – срб.)

Стеван отшатнулся, зажав рукой рот. Глаза его были полны слёз.

Степан, взяв серба за рубаху, мягко притянул его к себе и продолжил:

– Пусть потом твои сербы идут к другому азовскому жиду…

Стеван снова закивал.

– …том Чивутину е име Ефим. Има горню половину куче од белог камена на азовском майдану. Тамо е само една таква бела куча. И само едан такав Чивутин. Нэка га твойи Срби надзу. Нэка кажу Чивутину да те откупи. Али нэк не хитаю. Нэк причека три дана и откупи те од эмина. Эмин че помислити да су сви дигли руке од тебе, и продаче те багателно. Даче те за пэт рубаля (Того жида зовут Ефим. У него верхняя половина в каменном белом доме на азовском майдане. Такой белый дом один там. И жид такой – один. Пусть твои сербы найдут его. Пусть скажут жиду, чтоб взял тебя на окуп. Только не сразу. Чтоб выждал три дня и выкупил тебя у эмина. Эмин уразумеет, что ты никому не надобен, и продаст дёшево. За пять рублей отдаст тебя. – срб.), – Степан показал ему раскрытую ладонь. – Или за педесет левка, у локалним парама. А после нэк те твойи трговци, ако им е воля, откупе од Чивутина. Чивутин че тебе продати за седам рубаля. (Или за пятьдесят левков, на местные рубли. А после твои купцы, если пожелают, выкупят тебя у жида. Жид продаст за семь рублей. – срб.)

Стеван часто моргал, вглядываясь в Степана, понемногу осознавая, чему его научили.

– А ты своим побасурманенным сербам отдашь потом восемь, – добавил, чуть усмехаясь, Степан.

– Где да узмем паре од српских трговаца, ако ми кажу да им вратим дуг? Или ми кажу да им дам капару? (Где я возьму деньги сербским купцам, если они скажут вернуть долг? Или отдать им задаток? – срб.) – спросил Стеван.

– Жид определит тебя на служивое место в Азове. Здесь всегда надобны людишки, ведающие грамоту, – сказал Степан, подгребая сено и укладываясь на своё место. – Будешь отдавать своим сербам понемногу. Ты ж на воле будешь. Догадаешься, где раздобыть левки.

– А ко че да однэсе писмо Чивутину? (А кто отнесёт письмо жиду? – срб.) – спросил Стеван, склоняясь к Степану.

– Абидка, – ответил Степан просто.

– А ако превари? (А если обманет? – срб.)

Степан покачнул головой: нет, не обманет.

– На зорьке отдашь, как явится… – сказал и закрыл глаза.

Серб ещё посидел возле, тихо вздыхая и вороша солому.

…на другой день у серба душа была не на месте. Всё ходил, ходил, косился на Степана.

– Боравио си у Азову? (Ты бывал в Азове? – срб.) – спросил, наконец.

Во дворе стража перестала перекрикиваться и смеяться.

Застучали посохи эмина.

– Ако ми нэ веруеш – нэмой (Не веришь мне – не делай. – срб.), – сказал Степан, бережно зевая сквозь зубы; если вдыхал в полную грудь, накидывался, как собака, кашель.

– Йок, йок! (Нет-нет! – срб.) – серб поднял ладони вверх и мягко подрожал ими. – Само ти се дивим! (Дивлюсь на тебя только! – срб.)

Степан помолчал, глядя в потолок.

– Кад си заробленик – не питай како е ко живео, Стеване (Угодил в полон – не спрашивай, кто как жил, Стеван. – срб.), – сказал. – Ако те питају, не говори. Реч е замка. (А тебя спросят – не говори. Слово – западня. – срб.)

Серб прижал руки к груди. Морщины лика его снова будто взмыли вверх:

– Моличу се за тебе! Сваког дана се молим за тебе! Чим сам те углэдао, кад су те унэли готово мртвог, одмах сам знао: ти си мой спас! (Молиться за тебя буду! Всякий день молюсь о тебе! Как увидел тебя, когда занесли едва не мёртвого, сразу знал: ты моё спасение! – срб.)

Степан начал чесать, раздирая, бороду: донимали вши.

Серб глядел на Степана, часто моргая. Неожиданно замахал руками, как вспомнил о чём. Степан отпустил свою бороду.

– Имам кондир вина, брате! Мой кондир е и твой! (Имею кувшин вина, брат! Наш с тобой кувшин! – срб.) – провозгласил, сияя красивыми глазами, Стеван.

…в груди распогодилось, полепшело.

Степан показывал сербу то в одну сторону стены, то в другую, рассказывая:

– Мы с тобой в Белом городе. Отчего белый? Стены его сложены из белого камня-ракушечника. Живут азовцы – в избах. Наверху ставят летние чуланы. Чуланы кроют тёсом. Поверх насыпают землю.

Серб всё понимал.

– Вокруг Белого города – земляной город… А там – Дон. Там – обитаются казаки. А дале – Русь, и все церквы её, и города… Туда же – море Сурожское.

Серб оглядывался то в один угол темницы, то в другой, будто и вправду мог там разглядеть церкви и воды.

– Тем морем ты сюда и попал. Там крымска земля… Если же идти в ту сторону – будет каменная мечеть, тёсом крыта, а поверх тёса – черепица. Позади ж мечети – каменная конюшня… В той стороне – тоже мечеть. Мы муэдзинов слышим. А христьянских храмов не слышим, оттого, что звонить тем церквам здесь положен запрет. Одна – на две стрелы от нас, святого угодника Николая Чудотворца. Другая же, святого Иоанна Предтечи, на четыре стрелы в обратную сторону, на греческой улице. То место именуется Топраков город, и у него свой ров вокруг, камнем мощённый. Есть ещё Ташкалов город, со своим рвом, тоже мощённым камнем. А мы с тобой – в самом Азове наглухо упрятаны.