– Еси ли живео овде, кажи? (Жил здесь, скажи?) – снова хитро спросил серб, раскрасневшийся от вина.

– Где церквы молчат, не живу, – ответил Степан.

– Како онда све видиш? (Отчего ж тогда видишь всё?) – изумился Стеван, показав на одну стену и на другую.

– Знаешь, как говорят на Дону? – тихо засмеялся Степан. – На Дону говорят: «Рассказывай донскому казаку азовские вести».

– …нэ разумем! (Не понимаю! – срб.) – пожаловался Стеван. – Коме причай? (Кому рассказывать? – срб.)

– Означают слова те вот что: «Не сказывай казаку то, что он знает лучше всех».

Стеван тоже засмеялся, морщины его задрожали.

– Знаемо и без тебя, дурака! Так? – спросил, улыбаясь.

– Так, так.

Стеван снова засмеялся.

Лях, раздражённый, перевернулся на другой бок.

– В той стороне лошади ржут, ревут верблюды, ослы… – осерьёзнев, пояснил Степан. – Там – базар. А когда разумеешь, где стоит базар, и догадываешься, с какой провозгласницы муэдзин вопит, – город и посады вкруг него строятся своим чередом…

– Слушай, Русе, брате мой! (Слушай, брат мой русский! – срб.) – глаза Стевана сияли. – Хочу да знаш шта я видим. Видим: ти си мудар. Три пута старийи од свойих година. Постачеш ти велики ратник. Постачеш богат. Заповедачеш многим људима. (Хочу, чтоб знал, что вижу. Вижу: ты мудр. Ты втрое старше, чем ты есть. Ты станешь большой воин. Станешь богат. Станешь повелевать многими людьми. – срб.)

– Не льстись, не люблю, – необидно перебил Степан.

Он поймал себя на том, что язык его ослабел и еле ворочался. Он скоро захмелел, и был тому не рад – то значило, что он ещё слаб.

– Прилягу, брат мой, – сказал Стевану.

Тот затряс головой. Потянулся и бережно обнял Степана.

Поднялся – и, указывая в разные стороны, повторил:

– Базар! Церква Николая! Минарет!

– …и в том минарете была у казаков пожарная каланча… – сказал сам себе, бережно заваливаясь на бок, Степан.

XI

Когда вода спа́ла, оставив в курене запах водорослей и гнили, мать в первый раз затопила печь, чтоб подсушить дом.

Днём, чего за ней никогда не водилось, легла подремать.

…Иван со Степаном объезжали на каюке оголившиеся сваи, размокшие курятники, провалившуюся крышу ледника, поломанные плетни.

Вернувшись в курень, застали мать спящей на лавке под несколькими покрывалами.

Улеглись на парящую тяжёлым паром печь.

Проснувшись, Степан увидел, что Иван сидит возле матери, выкликая её из забытья. Материнское лицо оставалось недвижимым и прямым.

Иван влез в отцовские сапоги, загрохотал по крыльцу за лекаркой.

…Степан смотрел на мать, как на огонь: ломило глаза.

Пока не было Ивана, у неё начался шепотливый бред.

Говорила то по-турски, то по-татарски, перечисляя свою неместную родню, раздавая наказы.

– …дае, педери чагыр, педери чагыр! (Няня, позови отца… позови отца! – тур.) – звала, обираясь. – …аннем, бабамны чагыр… чагыр бабамны! (…няня, позови отца… позови отца! – тат.)

…лекарка – вдовая казачка – прогнала сыновей.

Сидя в сенях, прислушивались, как она кружила там, шепча заговорные слова.

Заварила отвары, велела поить.

…к утру мать очнулась, смотрела взмыленно, сыновей не узнавала.

Иван пытался её поить – отпихивала кружку.

Стаскивала платок с головы. Меж чёрных волос белели потные снежные пряди.

Иван неумело повязывал матери платок наново. Молил, будто она слышала, выпить отвара.

Пытался поить с ложки. Мать закусывала ложку.

Иван в злой беспомощности оглядывался на брата.

…в простые дни свечей не жгли никогда – они, привезённые отцом с Азова, так и лежали в сундуке. Но той ночью братья залезли в сундук и запалили сразу множество: в свете свечей мать не казалась такой жуткой и чужой.

Степан подбрасывал в печь наломанные сырые ветки, слушал их змеиное шипенье.

…гадал: а вот бы оглянуться – а мать проснулась, уселась, смотрит на него неотрывно, как смотрела прежде.

Оглядывался: лежит, недвижима.

…с разбухшей от жары и бессонницы головою, сам не заметил, как, лёжа на полу, заснул.

…открыл глаза: брат, улёгшись подле матери на волглом ещё ковре, глядит на белую, в испарине, материнскую руку.

…вода, остававшаяся на низах, плескалась, шумела, будто туда проникли во множестве змеи и скоро могли наползти в горницу.

…посреди второй ночи мать внятно произнесла по-русски: «Они придут».

Снова начала метаться, ляскала зубами, разорвала на себе ночную рубаху. Степан увидел материнскую грудь. Грудь была маленькой. Плечи выглядели как мальчишечьи. На шее была конопляная нитка, верно, с заброшенным за спину крестиком… или кулоном с лодочкой?..

Или – пустой, как удавка, гайтан был на ней?..

Иван остервенело накрывал мать, готовый то ли зарыдать, то ли заругаться, закричать на неё…

Та снова, как назло, как в издёвку, раздевалась.

…к утру успокоилась и, наконец, очнулась. Оглядывая сыновей, разулыбалась, – но вслух назвала чужие имена.

Иван, радостный, заговорил с ней – всё оглядываясь на Степана: ожила! ожила!.. – но мать уже закрыла глаза.

Щёки её ввалились, будто во рту пропали зубы. Рот спёкся, нос истончился и потемнел на кончике до черноты.

…осталась нездешней – и умерла, словно её отпустили домой.

…отец так и не вернулся тогда.

Поп Куприян сказал: мать-де он не крестил, а боле тут крестить её было некому, а на Монастырском яру поп её не крестил тож. Потому осталась она туркиней и басурманкою, последней исповеди и причастия избежавшей.

Мать повезли на татарское кладбище.

Крутил, именуемый «астраханцем», поганый ветер – сшибавший шапки, задувавший со всех сторон сразу, гонявший сорные, будто глиняные, облака.

Шлях разболотился, повсюду стояли чёрные лужи.

Правил повозкой показачившийся ногаец.

С братьями поехали Васька Аляной – Иванов крёстный, да татарская старуха деда Лариона.

Колёса повозки наматывали пухлые калачи мокрой грязи. Лошадь выбивалась из сил. Гроб возило туда-сюда.

Иван со Степаном уселись с разных сторон, упираясь в гроб спинами, а ногами – в боковины повозки.

Никак не верилось, что за спиною лежит спелёнатая и твёрдая, как полено, мать.

…отпеванья не было.

Едва сняли крышку, материнское лицо сразу зачумазилось, уши и ноздри оказались наполнены чёрной смазью, саван покрылся крошевом перегнившей прошлогодней листвы.

Поскорей закрыли.

Сами сыновья, да Аляной с ногайцем, спустили гроб на длинных рушниках.

Гроб показался таким лёгким, словно матери и не было там уже.

Насыпали, как было заведено у магометян, большой холм.

«Астраханец» всё задувал, разметая тяжёлый песок по сторонам. Будто кто настырно мешал погребенью.

…оставили мать, как сироту, никому на свете не родную.

…вернулись до куреня – а там, нежданные, дожидались казаки, и стол был накрыт.

– Не собаку похоронили! Мать казаков! – прокричал дед Ларион Черноярец, хотя никто ему не перечил.

Бабка Черноярца завыла про то, что мать оставила детинушек, кровиночек. Иван, слыша её, кривился, словно из него тянули жилу.

Степан же провалился в себя, как в яму, и затих душою.

Трифон Вяткин усадил Тимофеевых сыновей во главу стола.

Васька Аляной налил им в кружки мёда.

Поминали постным борщом и севрюгой.

…прибиралась молодая баба Матрёна.

Собравшись уходить, быстро перекрестила и поцеловала Степана в лоб, но, когда потянулась к Ивану, тот, как кот, увернулся.

У сирот засиделся дед Ларион.

Подливал себе сам, отирал пролитое рукавом.

…за ним, ввечеру уже, пришёл внук, тоже Ивашка.

Сел рядом с дедом, тихий, как монашек, ничего ему не сказав.

…как совсем стемнело, вернулась уже за обоими, запропавшими в чужом доме, Ларионова старуха.

Черноярцы долго топтались на скользком ещё крыльце.

Раздался грохот и следом старухины причитанья: верно, Ларион оскользнулся и упал.

Бабка с внуком долго подымали деда.

…тут, не пойми с чего, и подкатил ком к горлу у Степана.

…в первый день Степан услышал мать на базу.

Не шёл к ней, чтоб не спугнуть.

Ждал, что скоро явится сама: так же неслышно, как всегда – словно и не ступая по ступеням.

…не дождавшись, спустился на низы, откуда сошла вода.

Заглянул во все сырые углы: не осталось ли там змей или иных гадов.

Казалось так: надобе сберечь дом, пока не возвернулся отец.

…поднялся наверх и застал Ивана сидящим у открытого сундука. Оглянувшись на младшего брата, тот ударил по крышке, с грохотом закрыв сундук.

…когда Тимофей вернулся с хлебным караваном из Воронежа – вытянувшиеся сироты глодали в холодной горнице заветревшую рыбу.

Оба встали навстречу отцу.

Тимофей едва ли не впервые раскрыл руки, чтоб приобнять их.

– Так, детушки… – произнёс.

…в мае Степан пошёл в гости к матери – и застал батьку на кладбище.

Тимофей взял с могилы землю, потёр её в заржавелом, страшном кулаке, и всерьёз поделился раздумьем:

– Что-то я не чую её, Стёпа.

Сын не нашёлся с ответом, да его и не спрашивали.

– Не слышу её – и всё… – повторил Тимофей и огляделся, будто решая, в какую сторону мать ушла.

Степан, наконец, разгадал, что отец невозможно пьян.

XII

Стеван выносил под приглядом стражи поганую лохань. Вернулся весел.

Долго вытирал руки соломой. Подсел к Степану.

– Како ти е нога, брате мой? (Как твоя нога, брат мой? – срб.)

– Спаси Бог, Стеван, – ответил. – Взял грамотку Абидка?

– Есам, есам, узео сам… Нэче ме преварити, кажеш? (Да, да, взял, сразу взял… Не обманет, говоришь? – срб.)

– Зачем ему обманывать?.. Старший стражи – его дядя.

– Дамат? – Стеван глядел прямо и внимательно, как птица из куста. – Огроман Турчин с пругастом чалмом? (Огромный турок в полосатой чалме? – срб.)

– Он, Стеван, он. Абидке ещё долго служить под его началом. У Абидки больная мать. Он беден. Дядя забирает часть его жалованья, а доносить на дядю Абидке некому…

– Одаклэ си то сазнао? (Откуда ты прознал о том? – срб.)

– Они говорят – я слышу.

– Зашто Абидка не иде у Литванию и Московию по заробленике да се обогати? (Отчего ж Абидка не ходит к Литве и в Московию за полоном, чтоб разбогатеть? – срб.)

– На то надобно иметь два коня. Надобно снарядиться. Ему невмоготу такое… Твои сербы догадаются его наградить за послание?

– Хоче, хоче, досетиче се (Да, да. Догадаются. – срб.), – ответил Стеван убеждённо.

Помолчав, ещё раз добавил, теперь уже раздумывая:

– …досетиче се… (…догадаются… – срб.)

С рассветом Абид занёс, едва пробившись в двери, острамок сена.

Выйдя, тут же вернулся с граблями и метлой.

Кинул Стевану:

– Темизле бу ери, кяфир! (Приберись, неверный! – тат.)

…возбуждённый Стеван ретиво трудился.

Завидя его старанье, лях поднялся и, став спиной к двери, разглядывал серба.

В наигранной строгости кивнул, чтоб серб прибрался и у него.

Стеван, потешаясь, замахнулся на ляха граблями, но, сразу же смирив замах, бросил те грабли ляху в руки. Гжегож – поймал.

Стеван, потешно хмурясь, взялся за метлу, как за секиру.

Они разыграли начало поединка, и лях тут же умело проколол черенком граблей Стевана в грудь.

Около полудня пришли с Даматом сербские купцы с лоснящимися бородами, принеся тяжёлые запахи недавно покинутой харчевни.

Оба – высокие, плечистые, в чалмах, в длинноруких дорогих кафтанах. Нарочито степенны, сдержанны. Носаты, будто отуречились даже обликом.

Взволнованный Стеван, обивая солому с шаровар, поднялся.

– Ко си ти, одакле си, из чие си куче? (Кто ты? Откуда? Из чьей ты семьи? – срб.) – глухо спросил один из пришедших.