Алексей Колобродов: 55. Новое и лучшее. Литературная критика и эссе

© Алексей Колобродов, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

От автора

Егор Летов, один из важных персонажей этой книги, вспоминал, как «…все эти годы терпеливо предвкушал составление – этакого солидного увесистого Greatest Hits, или, там… the Best».

Схожие чувства владели мной при составлении этого сборника – хотелось дать, по самоощущению, наиболее весомые и бесспорные результаты тридцати без малого лет (впрочем, с перерывами, иногда значительными) работы в литературной критике. Но в процессе концепция изменилась; сложилось понимание: «новое» (то есть ранее не публиковавшееся в книгах) должно быть в приоритете над «лучшим», при общем сохранении юбилейного контекста (мне в 2025 году исполняется 55 лет, и ни разу не нумеролог, помешанный на фатальных датах и цифрах, я почему-то заворожён этим возрастным палиндромом, единственным, в своей чёткой убедительности, для человеческой жизни). Юбилейность я, может быть избыточно, концептуализировал: и в названии книги «55», и количеством текстов – те же 55, впрочем, здесь возможны некоторые арифметические разночтения. Что до преобладания «нового» – резоны автора были очевидны: в литературе, деле неизменно живом, the best`ы хороши, когда работа литератора по объективным причинам прекращается, а творческий итог подводишь уже не ты, а куда более объективные инстанции. (Применяю сей тезис не к себе, но говорю об общих законах.) Поэтому выбор в пользу «нового» очевиден.

Если говорить о «лучшем» – я намеренно не включил материалы из книги «Вежливый герой» («Пятый Рим», 2018 г.), а тексты из книги «Об Солженицына» («Книжная полка Вадима Левенталя», 2020 г.), использовал в небольшой степени. Мотивы на поверхности: в первом случае мы имеем дело с цельной и достаточно герметичной работой, нарушать которую, даже постфактум, не вижу смысла, во втором – книжка вышла не так давно и остаётся на слуху. Получилось так, что «лучшее» – главным образом вольная эссеистика с интерпретациями вечных тем, «русских вопросов» и главных имён.

Концептуальную цифирь, по замыслу автора, должна уравновешивать простота и очевидность навигации по разделам. Первый, названный по основному в моей работе литератора жанру «Страна и литература» – русское поле бытования текстов и персонажей, в их взаимодействии, подчас неожиданном и причудливом. Раздел закольцован фигурой писателя Романа Сенчина, с которым мне приходилось вступать в полемику о судьбах современной русской литературы (говорю не без иронии, но вполне осознанно) – речь об открывающей сборник статье «Развилки и Петля», а завершается разговором о преобладающем творческом методе Романа Валерьевича. Или скажем, Юрий Трифонов, не только большой писатель, но и профессиональный спортивный журналист и болельщик, в биографии которого принципиальны 50-е и 70-е годы двадцатого века, а распиаренные 60-е значат куда меньше, соседствует с русским футбольным гением Эдуардом Стрельцовым, трагическая судьба которого резонирует с эпохой вполне схожим образом. Другой пример: размышления о нашумевшем в своё время фильме «Левиафан» Андрея Звягинцева переходят в экспертизу тогда же возникшего «левиафанного» направления в отечественной прозе (роман «Оскорблённые чувства» Алисы Ганиевой). И так далее, предоставляю читателю заманчивую возможность самостоятельно играть в коды, связи и аллюзии.

С дальнейшим понятно: в литературные разделы почти не помещались деятели иного искусства (назовём его, условно, «музыкой»), к тому же казалось заманчиво сблизить Егора Летова и Михаила Шуфутинского, а рэппера Рича с поэтом-песенником Николаем Добронравовым. Получилась, любопытная, по-моему, «Переозвучка».

Разделы, посвященные отдельным авторам, которые являются моими давними спутниками, предметом вечного уже интереса и осмысления; тут, пожалуй, надо прояснить главу, посвященную Захару Прилепину. В 2015 году у меня выходила книга «Захар» – опыт литературного портрета, работа эта имела определённый читательский успех и экспертный отклик, но я чётко представлял своего героя и понимал, что Прилепин – именно тот случай, когда жизнь на всех скоростях обгоняет литературу. Поэтому раздел, ему посвящённый, имеет точную датировку и тексты, его составляющие, не эпилог к «Захару», а развитие темы и жанра.

Да, некоторые тексты снабжены проясняющими и актуализирующими комментариями – и эти маргиналии кажутся мне необходимыми даже пардон, в смысле политическом. Как в случае писателя Михаила Гиголашвили: «…и “Чёртово колесо”, и его автор в русской литературе состоялись, и поделать с этим уже ничего нельзя.

Скажу больше, у этого писателя грузинского происхождения и заграничного проживания есть несомненные перед ней, русской литературой, заслуги, по поводу чего он сейчас явно испытывает сложный и мучительный комплекс.

По поводу же нынешней оголтелости Гиголашвили у меня есть версия – фейсбучная русофобия его не столько грузинского и европейского, сколько, увы, именно русского генезиса. Очевидно, что всю свою творческую, да и научную (Достоевский) карьеру, давно эмигрировавший Гиголашвили связывал с русским языком, а, значит, и миром, а теперь выходит, что все без малого семьдесят лет бурной и многоцветной жизни, русские книги и процессы, русская метафизика и русские литературные друзья – категорически обнуляются. Как тут не эмоционировать в регистре перманентной истерики и “маловысокохудожественных” поливов…».

Пассаж можно атрибутировать и другим литераторам-релокантам – иноагентам, которых в этой книге немало, по тем самым причинам принадлежности русской литературе, как бы эта самая принадлежность означенных ребят сегодня, используем понятное им слово, не триггерила.

И последнее предупреждение: в ряде текстов могут встречаться самоповторы (в цитатах или умозаключениях). Проблемы здесь не вижу, к чему призываю и читателя. Во-первых, я автор одной темы, выраженной триадой («Власть – Литература – Страна»), во-вторых, автоплагиат для меня – даже не приём, а способ мышления.

В остальном – в добрый путь. Литература продолжается. Не так важно, с нами или без нас.

Раздел I. Страна и литература

Развилки и Петля

Знаменитый писатель нашего времени Роман Сенчин попросил у меня отклика на его статью в «Литературной газете», задуманную как программная и априори дискуссионная, – «Под знаком сочинительства».

Работа большая (если не по объёму, так по тематическому охвату) и довольно сумбурная, что простительно, ибо автор, по сути, в одиночку работает за весь отсутствующий литературный процесс, его авторов и арбитров одновременно. Основная мысль Романа: в десятые годы именитые литераторы ушли в сочинительство, беллетристику (у Сенчина она – синоним придуманности и отчасти некоторой вымороченности) – Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Сергей Шаргунов, Герман Садулаев. Мощно выстрелили писатели изначально беллетристического дарования – Евгений Водолазкин, Гузель Яхина. Отчего беллетристика выиграла, радикально подняв уровень, а большая русская литература проиграла.

1

Концепция весьма спорная, ниже я по ней пройдусь с примерами, а пока объясню, где у Романа Валерьевича изначально хромает аргументация, отчего все его последующие построения начинают вибрировать и шататься. Так, Сенчин никак не рефлексирует по поводу диалектики смены литературных эпох и, пытаясь обозначать их чередование, подобно летописцам, «без гнева и пристрастья», упускает ряд важных вещей.

Ну вот, скажем, делая экскурс в революционную (только не для литературы) эпоху 90-х: «Естественно, литература изменилась – мейнстримом стало то, что совсем недавно находилось в андеграунде. Начался карнавал слов и смыслов, экспериментов, бесконечных вариаций историй про Золушку, богатырей, кощеев; прошлое высмеивалось и отменялось… Позже этот период получил название «десятилетие постмодернизма”».

Во-первых, в 90-е постмодернистский карнавал, густо замешанный на соц-арте, а проще говоря – троллинге пожилой советской власти, уже выдохся и представлял собой зрелище жалкое, отчасти стыдное, а в творческом смысле – полный тупик, даже не бесконечный. (В другую уже эпоху Михаил Елизаров с «Pasternak`ом», «Библиотекарем» и песенным панк-бард-шансоном показал, что мамлеево-сорокинские штудии вполне продуктивны, если сработаны на эмоции мести за поруганную традицию.)

Во-вторых, истории про богатырей, кощеев, леших, «ведем» и прочих персонажей фольклорно-классического бестиария куда полнокровнее прописались ближе к концу 60-х в «сказочном цикле» Владимира Высоцкого. Ключевое настроение которых при всей, как утверждал автор, «шутошности» – эсхатологическое. Художник чрезвычайно интуитивный, Высоцкий едва ли не первым почувствовал все скорые концы и окончательно промелькнувшие развилки. Там же у ВВ виртуозно и почти без всякого «мошенства» смешиваются пласты времени – ещё раз замечу, задолго до Саши Соколова, не говоря о Сорокине с Пелевиным.

В-третьих, ничего бахтинского в этом «карнавале» и близко не присутствовало – ни тебе «фамильярного контакта», ни «весёлой относительности», разве что вялая амбивалентность. Об окружающей реальной жизни можно было узнать лишь из афоризмов Пелевина (которые дальше – больше обратно эволюционировали к КВН, советскому, конечно, относительно современного я не в курсе) да олигархических саг Юлия Дубова – талантливого адвоката двух среднегабаритных дьяволов, в которых легко угадывались ныне покойные Борис Березовский и Бадри Патаркацишвили. Были ещё «экономические детективы» Юлии Латыниной (признана в РФ иноагентом), где поочерёдно, а то и все вместе, воспевались бандиты, промышленные олигархи и молодой президент.

Разновозрастная литературная молодёжь увлечённо второгодничала в школе для дураков Саши Соколова (продвинутое меньшинство), а в большинстве тщетно пыталась излечиться от казавшейся хронической хвори под названием «Владимир Набоков». (Надо сказать, что поэты аналогичную болезнь «Иосиф Бродский» преодолели чуть раньше.)

Ситуация подталкивала к признанию сорокинского «Голубого сала» (по Сенчину – «вымученного», вот тут не соглашусь) главным документом и шедевром эпохи – наверное, заслуженно, но уж точно не от хорошей жизни. Впрочем, сам Роман Валерьевич начал печататься во второй половине 90-х, когда серьёзно работали Алексей Слаповский и Олег Ермаков – писатели если не одной лодки, то общего тогда русла. Владимир Шаров, автор гениальных «Репетиций» (публикация в 1992 г.), постмодернистом себя категорически не признавал: «Я считаю себя глубочайшим образом реалистом. Никаким постмодернистом я себя не считаю и никогда не считал». Иронизировал: «Правда, через год она (страна. – А. К.) может прийти к другому, и тогда я реалистом в этом смысле быть перестану». (Кстати, на фоне шаровских «Репетиций» Евгений Водолазкин и Гузель Яхина и впрямь выглядят действительно среднего уровня беллетристами.)

2

Смену литературных эпох в миллениум Роман связывает с приходом нового президента, «который быстро дал понять, что во всех отношениях настроен всерьёз». (Потом этот «всерьёз» появится через строчку, для усиления мысли, видимо.) В применении к литературе столь чёткая связь заявлена, пожалуй, впервые. Она интересна и по-своему точна. Правда, я бы связал «смену вех» не с самим сюжетом «молодого государя», а с его весьма знаковым отражением в прозе: я имею в виду, конечно, роман Александра Проханова «Господин Гексоген» – название, с тех пор ставшее мемом, как «Отцы и дети» или «Архипелаг ГУЛАГ». Может, не с таким залеганием в глубинах национального подсознания, но ведь «Господин Гексоген» и годами младше – опубликован в 2002 году, тогда же стал лауреатом «Национального бестселлера».