53

«Что важно сегодня», – гласит ссылка, на которую я нажимаю в поезде, потому что в ней, кажется, заложена моя собственная поэтика: Федеральный совет хочет ввести электронное удостоверение личности. Пожилую супружескую пару нашли мертвыми в Зуберге. Президент Зимбабве находится под домашним арестом. Тренер итальянской национальной сборной по футболу ушел в отставку. Число жертв терактов снижается по всему миру, кроме Европы. Наводнения на побережье Греции унесли жизни по меньшей мере пятнадцати человек. Офицер полиции из Аргау осужден за злоупотребление служебным положением. Австралия проголосовала за однополые браки. Хорошо, что это швейцарская газета, пусть даже и самая старая, но дело не в этом: ничто из этого не имеет значения для меня лично, я словно живу в другом времени.

Я докажу свою Любовь
И искренность Души —
И коль меня остановить
Ты хочешь – поспеши —
Река уже у самых ног —
Уйти мне не суметь —
Любимый, может, убедит
Тебя не Жизнь, а Смерть —
Река уже объяла грудь —
Мои же руки вновь
К тебе протянуты – скажи —
Ты узнаешь Любовь?
Река уже коснулась губ —
Ты вспомни, как – любя —
Мой взгляд все Море обежал
И в нем нашел тебя! ^[30]

В поздние годы Эмили Дикинсон все же влюбляется, как я узнаю из ее писем; написанные сто пятьдесят лет назад, они имеют со мной больше общего, чем сегодняшняя газета. Ее возлюбленный был намного старше ее, вдовец, судья.

Как легкомысленна Любовь —
Собой лишь занята —
 И этому-то Божеству
Мы служим без кнута ^[31].

Но даже в состоянии влюбленности, как и на протяжении всей своей долгой жизни в американском провинциальном городке, она откладывает столкновение с реальностью: «Разве Вы не знаете, что Вы счастливы оттого, что я отказываюсь без объяснений – разве Вы не знаете, что „Климт“ – самое безумное слово, которое мы подарили языку?» ^[32] Думаю, я понимаю ее – никогда не понимала так ясно, как сейчас. Я настолько поглощена своей личной, в то же время ужасно банальной болью, что окружающий мир меня просто не интересует. Еще одна странность: каждый вечер я читаю книги, рассказывающие о внешнем мире.

Сэлинджер восхищался Дикинсон, называя ее величайшим военным поэтом американской литературы, и кто-то даже написал целую монографию о ней как о «голосе войны» – хотя она почти никогда не упоминала гражданскую войну, которая пришлась на самый продуктивный период ее творчества, и уж точно не носилась с фронта на фронт, как это делаю я. Я никогда не верила, что земные заботы можно приостановить, – я больше верила во встречи, изменения ландшафта, мира. Даже если бы моя боль сводилась только к утрате матери, смерть как явление все равно настолько велика, что не может быть воспринята как «маленькая» или «незначительная». Сердечная боль в школьные годы ощущается сильнее, чем она есть на самом деле. Был ли отставной судья счастлив отказом Эмили – я этого не знаю. Была ли счастлива она сама? Пусть будут счастливы читатели.

54

Очередное самоубийство, первым делом думаю я. «Этого не может быть» – какое справедливое и одновременно бессмысленное требование человечества с начала времен, в котором заключены все нарушенные обещания Бога: «Этого не должно быть». Почему-то я сразу понимаю, что случилось. Этот глухой голос… да, он напомнил мне голос зятя, который у машиниста звучит мрачнее, чем у того, кто лишь передает новость, – что неудивительно. А еще этот звук, короткий рывок, когда пригородный поезд переехал тело, которое, вероятно, с каждым вагоном оказывало все меньше сопротивления. В первом вагоне пассажиры переглядываются, встают, подходят друг к другу, разговаривают, беспокоятся о машинисте, который сидит за стеклом своей кабины, стучат, чтобы спросить, могут ли помочь, поддержать его.

Дело не в звуке – наезд на животное звучал бы почти так же, не в резком торможении, не в ожидании в непроглядной тьме, пока не замерцают первые отблески сирен и полицейские не начнут пробираться вдоль вагонов, а за ними – спасатели, пожарные. Дело в картине, которую каждый представляет. Машинист выходит из кабины бледный и уже через несколько шагов снова вынужден сесть. Пассажиры, должно быть, надеются, что произошел несчастный случай, и пытаются уверить машиниста, что это был несчастный случай. Но машинист вновь и вновь повторяет: это не был несчастный случай, это не был несчастный случай.

Неудивительно, что религии – а точнее, тот самый Бог, пусть Он и называется Милосердным – объявили самоубийство непростительным грехом. Бог мог бы проявить сострадание – но нет, только не в этом случае. Когда кто-то лишает себя жизни, даже горе тех, кто остается, невинных, даже детей, отступает на задний план. Подобно отвергнутому любовнику, Бог, столкнувшись с таким окончательным отказом, может ответить только предельной беспощадностью. Любовник скорее смирится с тем, что его возлюбленная нашла другого, чем с тем, что она больше не любит никого.

Наш Бог – весьма ревнивый Бог —
И Он не зря ревнив —
Предпочитаем мы играть
Друг с другом – а не с Ним ^[33].

55

Кое-кто спрашивает, так ли красиво светит солнце за окном поезда, как в Кёльне, – спрашивает именно тогда, когда ты проезжаешь над рекой. Без этого сообщения ты бы не взглянула в окно именно в то мгновение, когда она сверкала в лучах заката. Это сообщение, должно быть, послано ангелом.

56

Холод усиливается. Люди уже привыкли к шапкам, шарфам, перчаткам, пальто, к облачкам пара, вырывающимся изо рта с каждым выдохом, – кажется, будто все население страны превратилось в курящих. Я ношу красный пуховик и меховые сапоги, которые купила для поездки в Гималаи, и теперь выгляжу так, словно снова отправляюсь в то путешествие, о котором рассказываю каждый вечер. Книжное турне уже длится дольше, чем само путешествие, тянется, как жвачка. Тонкий слой снега покрывает землю, над ним голубое небо, а теперь поезд едет вдоль сверкающих виноградников – Германия едва ли могла бы быть более привлекательной. Только вот уже слишком холодно даже для прогулок.

Это будет настоящий праздник, когда солнце впервые по-весеннему согреет землю; все сбросят свои пальто и побегут на лужайки, заполнят парки, будут стоять в очередях за мороженым, сядут на велосипеды, будут гулять по берегам рек и озер. Я представляю себе это и радуюсь за всех в поезде.

От мечтаний меня отвлекает сообщение из Тегерана – оно было ожидаемым, но, как всегда, пришло слишком рано. Двоюродный брат, которому я сразу звоню, уже сидит в зале ожидания. Из поколения моей матери в живых осталась одна тетя.

57

Все умирают или уже умерли. Не нужно ничего знать о климатических изменениях, горах, геологии, чтобы понять, что что-то на Земле подходит к концу, в конечном итоге и сама прекрасная Земля: ледники, которые Даниэль запечатлел на четырех континентах в черно-белых фотографиях, навевают такую тоску, что хочется плакать; грязные, потому что даже самые массивные слои льда смешаны с землей, морщинистые, где снег и камень создают тени и полосы, обнаженные, как мама в больнице, когда скала, миллионы лет скрытая подо льдом, внезапно оказывается голой.

– Они не просто тают, они рушатся, – говорит Даниэль со своим швейцарским акцентом, из-за которого фраза звучит еще тревожнее: последнее слово произносится высоко и протяжно, как будто предвещая мрачный конец; они не просто тают, они рушатся, причем одновременно на четырех континентах – в Уганде, Перу, Пакистане и там, где началось его путешествие. Возвращаешься через год, и вместо одного ледника находишь несколько маленьких, всего лишь остатки, руины. Помимо того, что эти фотографии сами по себе обладают мощным воздействием, они запечатлевают исторический момент, когда одно создание разрушает все творение. Один из ледников напоминает огромный череп птицы с пустыми глазницами, другой – лицо мертвеца, третий – раздвинутые ноги старухи, в лоно которой не хочется заглядывать. Все мы приходим оттуда.

* * *

Вечером, во время очередного просмотра «Меланхолии» по швейцарскому телевидению, понимаю, что фильм, независимо от замысла его создателя, превращается в комментарий к выставке. Когда неведомая планета летит к Земле, Жюстин не пытается держаться за людей или наслаждаться оставшимися днями. Она выходит из своей роли, разрушает собственную свадьбу, замыкается в себе, становится раздражительной ко всем, кроме своего маленького племянника. Мужчину, которого она еще недавно, казалось, любила (или делала вид, что любила), она отбрасывает, как мусор. Но именно Жюстин сохраняет спокойствие, когда конец света становится неизбежным, и берет сестру и племянника за руки, успокаивая их тоже. Почему Жюстин такая? В начале фильма, когда лимузин застревает по дороге на свадьбу, она была жизнерадостной, веселой, казалось, влюбленной, беззаботной, несмотря на опоздание. Осталась только эта беззаботность, с которой она наблюдает за тем, как рушится Земля.

58

Все почти забыли о том, что в пределах Европы до сих пор существуют пограничные проверки. Конечно, встреча с пограничником не вопрос жизни и смерти, но все же маленькая драма: сегодня вечером у меня выступление, которое издательство объявило кульминацией турне, а я без действующего документа за пределами рая, который для многих обитателей Земли является шенгенской зоной – хотят шенгенцы это признавать или нет. Перебираю возможные варианты, пока жду своей очереди к окошку. В поездах обычно документы не проверяют, по крайней мере на въезде, но ехать поездом уже слишком поздно. Других вариантов нет, никакого шанса успеть на выступление вовремя. От наличия паспорта зависит весь вечер, а также ожидания примерно тысячи читателей.

С другой стороны, эти люди могли бы заняться чем-то более полезным, чем сидеть на встрече со мной. Если среди них окажется писатель, он, возможно, посвятит вечер работе над своей книгой, которая окажется значительнее моей. Поссорившиеся друзья могли бы пойти поужинать и уже к основному блюду помириться, а после десерта поднять бокалы за старую дружбу. Двое молодых людей, случайно оказавшиеся рядом, когда будет объявлено об отмене мероприятия, могут провести ночь вместе и через некоторое время родить ребенка, потом еще одного, становясь большой семьей, и спустя сто, двести лет их потомки будут лежать вместе на венском кладбище, уже не зная ни друг друга, ни тем более банального случая, который свел их предков. Тысяча освободившихся вечеров, и хотя бы в одном из ста обязательно случится что-то судьбоносное – это уже десять возможностей, и, может быть, отмена моего выступления в их числе. Чем бы я могла заняться в Швейцарии? Например, отправиться кататься на лыжах или, поскольку ребро все еще болит, сесть на поезд до Золотурна и обсудить с Даниэлем следующую поездку – вчера мы встретились лишь мельком. Какие горизонты могли бы открыться! Но в то, что чиновник, проверив все документы, отпустит меня, я, конечно, не верила. Но именно это и происходит. Почти хочется указать ему на это упущение.

59

Газета «Дер Штандарт» сообщает, что на Северном полюсе теплее, чем в Вене, причем разница не просто небольшая, а такая, как между летом и зимой: шесть градусов выше нуля на северном берегу Гренландии, самой северной точке измерений, и минус двенадцать здесь. Смотреть по сторонам больше нет смысла: в Вене даже кофейни переименовывают, чтобы их названия лучше смотрелись в путеводителях, – возьмем, к примеру, «Кафе „Климт“». Зачем искать что-то подлинное или аутентичное в городе, где даже кофейни стали частью маркетинга? А в знаменитых кафе, где якобы собираются литераторы, платят массовке, чтобы они выглядели как писатели, сообщает тот же «Дер Штандарт». Тем не менее перед вылетом я решила размять ноги и, заметив указатель «Литературный музей», свернула с переполненной пешеходной улицы. С каждым шагом становилось все тише. Кругом одни туристы, центр города превратился в парк развлечений, но в литературном музее я оказалась единственной посетительницей.