Ну что ж, литераторы не становятся символами чего-то возвышенного, и, если бы я случайно не знала томные письма Петера Альтенберга, выставленное фото молодой женщины было бы для меня совершенно незначительным. То есть Эмма Рудольф, рано овдовевшая, с огромным белым бантом на шее, с зачесанными назад каштановыми волосами, с мальчишеским лицом, обрела значение только благодаря старому пьянице, которого она, вероятно, и взгляда не удостоила сто лет назад – какая ирония! Но разве иконы или другие реликвии – это не просто деревянные дощечки, локоны волос или дырявые одежды, если смотреть на них без призмы их истории?

Халат настолько большой, плюшевый и бордовый, что я сразу же представляю Хаймито фон Додерера, который снимает его, чтобы позавтракать в ванной, немного рассеянно: «Я налил чай в стакан для зубных щеток и бросил два кусочка сахара в ванну, но они не смогли подсластить такое количество воды». Едва ли можно представить что-то более венское, изысканное в своем упадке, и в этом-то вся суть – и в этом как раз и заключается прелесть; только в этом националисты правы, хотя еще больше – местные патриоты.

Что останется от меня? Скорее всего, синие тапочки, ведь я не вхожу в свою библиотеку в обуви. Или футон, который я разворачиваю на ковре для послеобеденного сна. Немного, не правда ли? Но, как я уже говорила, это все ерунда, даже у Додерера – просто курьез. Это мог бы быть любой халат, и он все равно ничего не сказал бы о творчестве. А вот последнее письмо Кафки, самое последнее письмо – да, это уже реликвия, даже если его закончила Дора Диамант: «Я взяла у него письмо. Это большое достижение. Пусть всего несколько строк, однако они очень важные». Внизу, почерком Оттлы: «Написано в понедельник 2.6.1924, умер 3.6.1924».

Кафка просил записать свои последние строки. Найти эти строки или не найти их вовсе, обнаружить пустоту, отсутствие или незавершенность, которые тоже своего рода находка, поскольку оставляют пространство для интерпретаций, – все это гораздо более значимо, чем любые достопримечательности Вены.

60

За сто метров до выхода на посадку вижу объявление: десятиминутный массаж за пятнадцать евро, пятнадцатиминутный за двадцать, двадцатиминутный за двадцать пять и так далее. У меня болит голова, поэтому я сажусь в кресло, которое похоже на гинекологическое, и погружаю лицо в отверстие в подголовнике. Массажист ограничивается четырьмя фразами: на какое время, где болит, положите сумку сюда, пожалуйста, садитесь – всего десять слов. Мы даже имен друг друга не узнали, а он уже касается моего тела в таких чувствительных местах, что я с трудом сдерживаю стоны. Его движения доведены до автоматизма, однако я понимаю, что он чувствует мое тело, а мое тело чувствует его руки. Я ощущаю не только кончики его пальцев и не только ладони, но отголоски личности – по крайней мере, мне так кажется. Одно то, что он рьяно старается избавить меня от головной боли, говорит о многом. Никто бы не заметил, если бы он немного халтурил – никто, кроме меня, которая никогда больше его не увидит.

Поначалу чувствую скованность, но постепенно поддаюсь его прикосновениям, забываю о терминале и проходящих мимо людях, пока мы общаемся без слов, почти как в постели. Да, точно: происходящее напоминает быстрые свидания или встречу в отеле на час, только на нас еще и все смотрят – неожиданная близость между двумя незнакомцами в самом центре аэропорта, где один за другим тянутся гейты. Через четверть часа я поднимаюсь, открываю глаза, мы понимаем друг друга без слов, я расплачиваюсь, и на этом наши отношения заканчиваются. Сколько бы людей я сегодня ни встретила, ни к кому я не стану ближе, чем к этому неизвестному мужчине.

61

Чем более чужой кажется страна, тем более знакомыми становятся первые шаги. Пусть все вокруг совершенно другое, механизмы остаются теми же, чтобы ты мог сориентироваться в незнакомом месте, настроить линзу восприятия, пока не начнешь хоть что-то видеть. Самое важное – всегда знать, как вернуться к исходной точке. Далее: разобраться с едой – покупки, рестораны и так далее. Потом: приобрести местную сим-карту. Если у вас нет смартфона, как у меня: быстро развить чувство направления, чтобы понимать, что и где находится. Однако в городе, в который я прибыла вчера, есть одна сложность – я не могу читать надписи. Этот город находится всего в часе лёта от Вены, однако из-за этой письменности, которую я не могу разобрать, я ощущаю себя так, будто оказалась в Китае. Мне становится ясно, что за всю свою жизнь я путешествовала только по тем частям света, где могла хотя бы частично сложить буквы на уличных знаках в какие-то звуки. Начинаю понимать, как ориентируются неграмотные люди – или те, кто приехал в Германию издалека и никогда не изучал латиницу.

Мне приходится запоминать здания и площади. Городская карта не совсем бесполезна, потому что иногда я могу определить, где нахожусь, по расположению улиц и даже по словам, воспринимая их как картинку. На весах в супермаркете я тщетно пытаюсь найти нужную кнопку, чтобы распечатать ценник. Вот код для яблок, но на двух кнопках, которые могут подтвердить ввод, надписи полностью стерлись. Сколько бы я ни нажимала на одну или другую кнопку, весы так и не печатают наклейку с весом и ценой.

Спрашиваю пожилую женщину, которая нетерпеливо ждет позади меня. Она не понимает по-английски, поэтому я поочередно указываю на фрукты и кнопки на весах. Наконец выясняется, что она по какой-то причине тоже не знает, как пользоваться весами. Похоже, она наблюдала за мной с интересом, а не нетерпением. В конце концов она обращается к другой, довольно крепкого телосложения женщине, которая тоже хочет взвесить фрукты. Пока крепкая женщина объясняет старушке, на какие кнопки нажимать, я тоже киваю, как будто понимаю сербский, но снова остаюсь в растерянности перед весами, после того как уступила очередь сначала старушке, а затем крепкой женщине. Какую бы кнопку я ни нажала, наклейка с ценой не появляется. Обе женщины уже отошли со своими тележками, и теперь я не решаюсь спрашивать кого-то еще – очередь за мной уже довольно длинная. Лучше я отойду в сторону и, делая вид, что выбираю печенье, понаблюдаю издалека, как кто-то другой пользуется весами: оказывается, нужно нажимать обе кнопки поочередно.

Быстро распечатываю ценники, после чего иду дальше к холодильной витрине. Как же моя мать, когда приехала в Германию, поняла, что в пластиковой упаковке йогурт, а не, скажем, пахта или творог, если я, оказавшись в часе лёта от Вены, не могу прочитать ни единого слова?

62

Из зала ожидания звоню двоюродному брату, который редко показывает свои чувства. Тем не менее он сам говорит, что в Иране все очень плохо. Благодаря деньгам и уговорам ему разрешили войти в морг, чтобы попрощаться с матерью; в исламе умерших хоронят слишком быстро, поэтому не все родственники, рассеянные по всему миру, успевают вернуться вовремя. Потом были похороны в Иране, которые отличаются от похорон в Германии, хотя похороны моей матери не сильно отличались: для молитвы за усопшего ткань снимают с лица, после чего старший сын спускается в могилу и укладывает мать на правый бок так, чтобы ее тело было обращено в сторону Мекки. В то время как двоюродный брат справился, его сестра не выдержала и упала в обморок у края могилы, ее пришлось отвезти в больницу, как и моего отца, после того как мы три, четыре, пять секунд – или сколько бы там ни было – смотрели в открытый гроб.

Действительно ли в Иране более спокойное отношение к смерти? Вот в чем вопрос. Возможно, ужас оказывает катарсическое воздействие; после похорон мои сны, по крайней мере, стали утешением. Смерть матери – это другое, говорит двоюродный брат, чей отец умер много лет назад, – ведь она дала тебе жизнь, тора заид. Впервые замечаю, что на фарси именно женщина «дает жизнь» или, точнее, что заидан означает как «зачать», так и «родить», тогда как в немецком языке зачатие приписывается мужчине; женщина лишь вынашивает ребенка. К счастью, мне приходится завершить разговор: объявлен мой рейс, иначе я бы донимала брата, чей фарси лучше моего, филологическими вопросами. Воспринимается ли в Иране смерть отца иначе, менее тяжело, потому что мужчина на языковом уровне, правильно это или нет, остается в стороне при зачатии и рождении?

63

Завтрак в брюссельском отеле среди новых «мандаринов»: они приехали из разных стран Евросоюза и их бывших колоний, говорят на английском, иногда на французском, а пока едят яичницу и круассаны – на своих родных языках, причем три четверти из них, а может, и больше даже во время беседы погружены в смартфоны. Ни одной газеты в зале для завтраков, да и во всем отеле тоже нет – в центре европейской власти никто уже не читает печатные издания. В деловых костюмах, пока без галстуков – возможно, они сложены и лежат в кармане пиджака. Женщины не в такой однообразной одежде, возможно, среди них больше гуманитариев, чем в национальных правительствах, – склонны ли умы гуманитариев к космополитизму? Многоязычие считается нормой, уровень образования выше, чем в одноязычных учреждениях уже потому, что отбор строже, и, похоже, квоты на обучение женщин соблюдаются. Судя по немцам, которые вечером посетили мое выступление, они, вне зависимости от партийной принадлежности, уверены в Европе, как и весь брюссельский аппарат, – одобрительное кивание, когда я осуждала национальный эгоизм в Совете или когда консервативная депутатша рядом со мной требовала санкций против Польши за нарушение принципов правового государства. Где тогда в Евросоюзе находятся те, кто поддерживает национализм? Они просто не высказываются или останавливаются в других отелях?

Отель находится менее чем в двадцати метрах от станции метро «Мальбек»; все знают кого-то, кто по счастливой случайности не оказался там, когда взорвалась бомба, – опоздал на поезд или уехал на работу раньше или позже обычного. Было рассчитано, что она взорвется аккурат к началу рабочего дня. С тех пор через каждые двадцать метров дежурят полицейские в тяжелых бронежилетах с автоматами и берушами в ушах; автоматы не помогут им, если снова взорвется бомба, но жилеты могут защитить от осколков, а беруши – от грохота. Теперь только у полицейских такие грубые, мясистые лица, как у героев картины Рембрандта, с румяными щеками, широкими носами и светлыми волосами.

На платформе стоит супружеская пара из Южной Азии: она молодая, с платком на голове, немного полноватая, он – с белой бородой, коротко подстриженной по бокам, но длинной на подбородке, в традиционной одежде шальвар-камиз. Скорее всего, они белуджи, и, несмотря на международное окружение, кажется, что они прибыли с другой планеты. Вероятно, это брак по принуждению, иначе как пожилой мужчина мог заполучить такую молодую жену? Он держит за руку ребенка, поэтому я помогаю ему затащить коляску, перегруженную багажом, в поезд, пока его жена заходит с младенцем и остальными сумками. «Merci, merci» ^[34], – повторяет мужчина, явно удивленный тем, что в этом хаосе кто-то решил ему помочь, особенно женщина. Конечно, коляска опрокидывается – сыграла роль моя неловкость, и все содержимое оказывается на полу вагона, заблокировав дверь на несколько секунд или даже больше. Пассажиры вокруг смотрят раздраженно – хотя они тоже из разных уголков мира.