Потом она что-то прошептала, попросила меня поставить рядом с кроватью несколько стульев, чтобы остальные тоже могли стать свидетелями ее мирного ухода – не для себя, как мне показалось, а чтобы и они нашли утешение в том, что все проходит относительно хорошо или, по крайней мере, не так плохо. «Сейчас, мама, я все сделаю», – ответила я на фарси, и мне показалось, что стулья нашлись мгновенно. Она все еще была жива. Надеюсь, остальные успеют вовремя. В изножье висели стикеры с ее последними поручениями, некоторые из них касались нуждающихся. Помню, что там было упоминание о беженцах и сиротах – она хотела, чтобы мы позаботились о них после ее смерти. То, что она до последнего момента могла поддерживать с нами связь, показывая, что все идет хорошо или, по крайней мере, не так уж плохо, было подарком – и для нее, и для нас. А потом – я видела ее уверенность, – потом все будет действительно хорошо или, во всяком случае, совсем неплохо.

После того как она замолчала, сознание ее словно отплыло прочь, как будто на челне, – возможно, ее душа и была тем челном. Остальные, к сожалению, еще не успели приехать. Трудно сказать, чувствовала ли она мое присутствие, но я все равно погладила ее по лицу.

Когда я проснулась, она все еще дышала. Это подарок, подумала я сразу же, словно в восхищении, – увидеть такой сон о матери, это она подарила его мне, да, она его мне подарила. Это была она – она послала тебе весточку, что все хорошо или, по крайней мере, не так уж плохо. Хотела тебя успокоить, утешить, передать привет. Да, это было видение, совершенно реальное, как мне кажется, настоящее сновидение. Я встала, хотя была уставшей и сонной, кровать манила меня обратно с каждым шагом, и я сразу же записала свой сон, чтобы никогда не забыть.

Почему я опоздала? Почему мы вообще оставили ее одну, хотя знали, что мать умирает и медбрат даже поставил в палате вторую кровать, чтобы кто-то оставался рядом? Сегодня я бы сказала, что мы до последнего не могли осознать, что мамы больше не будет. Ведь Бог не может уйти просто так.

* * *

Совпадение или нет, но утром звонит каменщик, который должен изготовить надгробие для маминой могилы. Когда я звонила в понедельник, ему как раз оперировали руку. Несчастный случай на работе, объяснила его жена.

Каменщик уверяет, что ему уже лучше – только вот рука до плеча в гипсе.

– Значит, нам не повезло, – с сожалением замечаю я.

– Земле все равно нужно около полугода, чтобы осесть, только потом можно будет установить надгробие, – отвечает он. – Так что по времени все совпадает.

70

То, что старость приближается, понимаешь по тому, как часто вокруг тебя умирают люди: за год я уже в четвертый раз сижу в траурном зале, на этот раз, к счастью, в заднем ряду. Уже через несколько рядов суровая реальность смерти больше не вызывает сильных эмоций; разве что глаза немного увлажняются, если речь окажется особенно трогательной, – но с тем же успехом это могло бы произойти при просмотре фильма. Но уже на пути к парковке или трамваю, когда гроб лежит в могиле, покрытый землей и цветами, мысли возвращаются к своим собственным заботам. Однако на этот раз дрожь не прекращается, хотя женщина-пастор произносит лишь набор банальных фраз; меня охватывает настоящий приступ трясучки, я вновь и вновь прокручиваю в голове похороны моей собственной матери, которые до трагедии у могилы проходили на удивление хорошо: с персидской музыкой, чтением Корана и погребальной молитвой под открытым небом – почти как театральная постановка. Немцы выражали свои чувства больше, нежели иранцы, и по их удивленным лицам можно было понять, что они не ожидали от иностранцев таких достойных похорон. Иронично, что нигде в мире похороны не проводятся с меньшей уверенностью, чем в их собственных церквях. Даже то, что имам у могилы отодвинул ткань, чтобы мы могли в последний раз увидеть мамино лицо, было частью ритуала, и потребовалось три, четыре, пять секунд – или сколько бы то ни было, – прежде чем мой отец закричал.

Пастор извиняется – мол, что она всего лишь мать хорошей подруги и проводит церемонию в качестве служителя церкви. Вскоре она снова извиняется за то, что говорит о Боге, хотя покойная никогда не давала повода считать себя верующей. Она не собирается утверждать, что покойная была верующей. Нет, она не пытается навязаться, признает свою неуверенность и делает все, что может сделать для покойной. Для поддержки и утешения она находит способ процитировать Библию. В любом случае она верит в Бога, который не судит, а любит каждого человека. Потом звучат популярные песни, а в конце община поет I Will Always Love You ^[39]. У могилы пастор снова извиняется: теперь за то, что читает молитву «Отче наш». Похоже, большинство присутствующих молятся вместе с ней.

В прежние времена церковь не проявила бы милосердия к самоубийце, не выделила бы ей даже клочка земли, оставив ее на милость Божьего гнева без всякой поддержки. В какой-то степени атеизм тоже помог церкви образумиться. Только вот атеистам до церкви, по сути, уже нет дела. Песни Уитни Хьюстон тронули больше.

Когда гроб начали опускать, я почувствовала, что мои колени подгибаются и мне лучше опереться на ближайший надгробный камень, чтобы не упасть. Тот взгляд будет преследовать меня до самой смерти – она смотрела с гневом, хотя глаза ее были закрыты. Как она могла смотреть, если глаза ее были закрыты? Не понимаю. Этот взгляд чужой женщины, которую мы три, четыре, пять секунд – или сколько бы то ни было – принимали за свою мать. Араб-гробовщик привез не тот гроб, внутри не наша мать. Мой почти девяностолетний отец рухнул, как срубленное дерево, и, несмотря на крик, никто не успел его поймать. Вторая машина «Скорой помощи» увезла гробовщика, который тоже потерял сознание, что спасло его от гнева и откровенно расистских выкриков, за которые всем потом было стыдно. Ты ведь не думаешь, что такое может произойти в реальной жизни, а не в фильме про мафию? Этот взгляд чужой женщины – она смотрела на нас с такой злостью, хотя на самом деле не видела ничего. Возможно, я воображаю себе ее ярость, потому что стыжусь, что на протяжении трех, четырех, пяти – или сколько бы то ни было – секунд принимала ее за свою мать. Незнакомка на нее даже не похожа: кожа потрескавшаяся и словно покрытая мелом, глаза закрыты, запавшие губы без зубов, восточные черты лица – вероятно, турчанка или арабка, но полнее, чем моя мать, нос шире, почти распухший. Нелепо, но я списала различия на процесс разложения, хотя утром видела маму во время омовения. С тех пор меня преследует страх, что и все остальные – не те, за кого я их принимаю. Ловлю себя на том, что внимательно вглядываюсь в знакомые лица. Похороны будут для меня испытанием до тех пор, пока меня саму не похоронят.

71

Одна и та же соната звучит по-разному в большом зале и маленькой комнате перед немногочисленными слушателями, которые вечер за вечером становятся все более знакомыми, даже сплоченными, объединенными любовью к музыке. Она и звучит иначе, словно вне времени, когда ты окружен религиозными артефактами, которым многие столетия: в музее «Колумба» Чэнь Би Сянь проводит серию камерных концертов, один раз в месяц, еще с тех пор, когда мать была в хосписе. Каждый концерт посвящен отдельному композитору – от Баха до Шенберга.

Уровень концентрации и атмосфера не имеют себе равных, и вот мы приходим сюда месяц за месяцем – кто придет однажды, уже не сможет остановиться, – сидя на расстоянии как минимум двух метров друг от друга, разделенные иконами, распятиями или реликвариями. Экспонаты ограничивают поле нашего зрения, поэтому мы закрываем глаза или смотрим на скульптуру мученика, монстранцию, готический киворий и слушаем – час, полтора, иногда два. Несмотря на индивидуальность опыта, все слушатели ощущают связь друг с другом, как будто между ними проходит электрический ток. Каждый удар по клавишам, каждый скрип половицы, каждый щелчок кондиционера, открытие сумочки, шуршание обертки от конфеты и уж тем более кашель – хотя никто не осмеливается кашлянуть – передаются прямо в мозг.

И не только окружающие звуки проникают в музыку, здесь, в «Колумбе», средневековье и преимущественно католическое искусство тоже становятся ее частью. Одно и то же произведение звучит иначе, если воспринимать его сквозь призму сегодняшнего дня. Исходя из опыта Новой музыки и будучи ученицей Штокхаузена, Чэнь Би Сянь исполняет Моцарта, Скарлатти и даже Шуберта так, словно они впитали в себя опыт современности, и именно потому их музыка звучит очищенной – освобожденной от привычных акцентов, смен темпа, излишней драматизации. Чэнь Би Сянь раскрывает каждый звук, придает значение даже мельчайшим нюансам, будто по-детски изумляется каждому аккорду, ее игра не только выделяет каждую ноту, но и показывает, как она связана с остальными.

Естественно, в ее исполнении словно оживает нечто более древнее – вместо того чтобы пытаться «вжиться» в музыку и передать ее субъективное восприятие, она делает ее доступной для слушателя. Именно благодаря этой современной трактовке ее исполнение резонирует с иконами, распятиями или реликвариями, которые тоже предшествуют эпохе психологии, выражают не субъективность, а идею, которую ставят выше всего. Таким образом, в «Колумбе» мы переживаем трансцендентный опыт, который редко можно получить в современных церквях, и это придает музею необходимое эфемерное, едва уловимое, но важное возрождение. Мне бы хотелось, чтобы на концертах всегда можно было сидеть вот так, в одиночестве, когда ближайший слушатель находится в двух метрах и музыка становится единственной связующей нитью между людьми. И все же я понимаю, что тосковала бы по близости, если бы все были так далеко.

72

Упоминала ли я о том, что послеобеденный сон – не последняя радость дня?

73

Мы показываем отцу и дяде – двум постаревшим мальчишкам – новый портовый район. Двигаемся медленно, с остановками на отдых и чашечку капучино в дорогом кафе, куда отец, поддавшись порыву, предложил зайти; дядя даже позволил себе выпить пива средь бела дня. Несмотря на это, мы продвигаемся дальше, чем ожидали, – до самого конца набережной. У отца болят ноги, а колени дрожат, как желе, и он постоянно отстает на несколько шагов от дяди, который увлеченно беседует с моим сыном.

Мать мечтала снова прогуляться вдоль Рейна, пусть даже с ходунками, всего несколько метров. Один раз мы вывезли ее в инвалидном кресле на крышу больницы, откуда можно было увидеть кусочек воды. Это был настоящий праздник! Пусть он и продлился всего две минуты, потому что, несмотря на одеяло, флисовую куртку и грелку, мать замерзла. В те месяцы, когда она еще сопротивлялась смерти, каждый, кого мы встречали в городе с ходунками, переставал быть жалким стариком, олицетворяющим неизбежное увядание, и становился символом надежды, человеком с удивительной жизненной силой, доказывающим, что стóит продолжать бороться. Мать сдалась только после того, как врач сказал ей, что она никогда больше не сможет самостоятельно ходить в туалет; ее шокировало не столько предсказание, сколько та откровенность, с которой в Германии говорят со смертельно больными. В хосписе она поспешила уйти; едва оказавшись там, она умерла.

Меняюсь местами с сыном, оказываясь метров на тридцать позади отца, и дядя спрашивает, что́ я как ученый и философ думаю о стихах Руми и вообще о взглядах всех мистиков, которые считают, что необходимо уничтожить хувийат, то есть свою личность или идентичность.

– Мой брат, – добавил дядя, – категорически не согласен с этим и утверждает, что именно хувийат является самым важным в жизни, иначе человек ничего не имеет и оказывается нагим.