– Чур меня, чур меня, чур. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – прошептал Демьян, перекрестился. Добавил на всякий случай: – За Родину, за Сталина.

И, зажмурившись, шагнул через порог. Выдохнул. Кажется, ничего не произошло. Вдруг в конуре вспыхнули два злобных огонька. По двору разлилось, будто раскаленное масло, утробное рычание.

– А ну-ка цыц! – наудачу бросил Демьян, и тварь в конуре действительно затихла. Погасли злобные огоньки. Зна́ток шагнул в приоткрытую дверь и замер на пороге, завороженный зрелищем.

На скамье сидел полураздетый, в исподнем, старик с открытым настежь ртом. Над ним, склонившись в три погибели – будь то человек, сломал бы хребет – нависал ночной гость. В длиннопалой руке он сжимал клещи и теми ворошил в окровавленной пасти Сухощавого. Раздался омерзительный, скребущий по самым нервам хруст, и верзила облегченно выдрал клещи из стариковского рта. Повертев в руках желтый, с обломанными корнями, зуб, Мытарь бросил его со стуком в раскрытый мешок, где лежало не меньше пуда таких же, желтых и обломанных зубов.

Увидев Демьяна, Сухощавый замычал, и верзила тотчас повернулся в его сторону. Не в первый раз зна́ток смотрел в лицо твари, пришедшей из таких глубин, что и словами не выскажешь, однако дрожь сама вцепилась в позвоночник, тряханула, как кутенка. Демьян волевым усилием взял себя в руки, не отвел взгляда от жуткой образины: пасть твари будто выворачивалась наружу и разрасталась, как плесень, во все лицо. Оттого щеки, подбородок, переносицу твари покрывали скопления крупных человеческих зубов – клыки и моляры вперемешку. Из-под широких надбровных дуг, также покрытых зубами, белели блеклые безразличные глазища.

– Ну приве-е-ет, Дёма, – протянул трубно Мытарь. И где звук только умещается? Не во впалой же, с торчащими ребрами груди… – Нешто за товарища долг отдать решил? Своих не хватает?

Сухощавый воспользовался передышкой между пытками – сплюнул кровь на дощатый пол, промычал что-то жалобно. Демьян старался не терять лица:

– А что, много задолжал-то товарищ?

– Ни много ни мало, а все оставшиеся.

– Прям-таки усе? – удивился зна́ток, лихорадочно соображая, что можно предпринять. Он бы и на кикимору так вот без подготовки с голыми руками не сунулся, а уж на эту тварь… – Чем же он жевать будет?

– Тю, не больно-то ты зна́ток! Коли у киловяза зубья кончились, то ему жевать и незачем – ждут его уже. Все замученные да спорченные, все обманутые да хворями сморенные – все ждут, почет да уважение воздать, как говорится. Вот я сейчас оставшиеся-то зубья приберу и…

– Я оыам! – силился что-то сказать старый колдун, отпихивая ногами экзекутора – тот уже щелкал клещами над левым нижним клыком.

– Отдашь-отдашь. Вот щас и отдашь! – крякнул Мытарь. С хрустом вцепился ржавыми клещами в зуб, потянул.

– Погодь! – воскликнул Демьян. – Щас я до кладбища сбегаю, полну жменю тебе и снесу!

– Дурня не включай. Зубы тольки у живых работают, а у мертвяков они так, кость бесполезная.

– Ну давай хоть поручусь за него?

– А за тебя кто поручится, Дёма? Со своими долгами сперва расплатись. Купавка-то тебе приветы передавала. Скоренько свидишься.

Перед взором знатка возникла та баня с Вогнишча: под руками, казалось, вновь извивается разгоряченное тело, и дышит смрадом Пекло, и душу рвет крючьями – на зуб пробует. И воронка на самой, что ни на есть, глубине преисподней… Демьян судорожно сглотнул и не нашелся что и ответить пекельному посланцу. Тот, ухмыльнувшись, вновь отвернулся к колдуну.

– Дяденька! – раздалось из окошка. Над подоконником выросла любопытная Максимкина морда.

– А ну пшел отседа! – рыкнул Демьян. Не хватало еще ученика втянуть. Но тот не внял словам наставника. Тварь заинтересованно обернулась, не разжимая клещей.

– Дяденька! Вам зубья потребны?

– Ну… допустим, потребны. А что, свои предлагаешь? – ощерилось создание.

– Так точно. Предлагаю.

– Не смей, дурень! – рыкнул зна́ток, но Мытарь уже оторвался от Сухощавого, всей своей длинной ломкой фигурой перетек к окну.

– А ты знаешь, зачем нам зубы? – Образина осклабилась жуткой зубастой ухмылкой. – Мы те зубья в батоги да плети вкручиваем, а теми батогами и плетьми колдунов хлещем, что душу свою не уберегли. Чем сам себя-то никто больнее не грызет…

– Души нема. Ее попы выдумали! Мне так в школе говорили…

– Беги, малахольный, беги, кому говорю!

Демьян было рванул наперерез к окошку, но тулово твари извернулось, выросло стеной между знатком и Максимкой – не пройдешь.

– Души, значит, нет… – Ухмылка зубодера растянулась, дошла почти до самого затылка. – Что ж, и с тобой дела вести можно. Открывай-ка рот…

– Зачем? Зубы-то вось они…

Что-то со стуком посыпалось на подоконник.

– Вось, забирайте. Черт с ним, с лисапедом…

Демьян перегнулся через торс – мягкий, склизкий, будто подгнившее мясо, – взглянул на то, что высыпал Максимка. На замызганном платочке лежали мелкие белые жемчужинки. «Молочные», – догадался зна́ток.

– Подойдет, нет?

– Подойде-е-ет, – прошелестела тварь, слизывая зубы длинным, похожим на кишку языком. – Знай теперь, Максимка, и на тебя теперь в аду есть твоя личная плеть.

– А гэта уж мы яшчэ побачим, да, дядька Демьян?

– Ага, – ошарашенно выдохнул зна́ток. Сухощавый тоже глядел во все глаза, даже рот забыл закрыть. А пекельный стал растворяться в воздухе, превращаться в черную дымку, которая тонкой струйкой вытекала в окно. Демьян был готов поклясться, что заметил в курящемся дыму несколько белых точек. Мытарь испарился.

– Ну-ка, залезай… – Демьян подал руку Максимке.

– Игыа! Тьфу! Игла! Иглу достань з подоконника! – крикнул Сухощавый.

Демьян осторожно вытянул загнутую ржавую цыганскую иглу с хищно блестящим острием. Та гнулась в разные стороны, все норовила прошить пальцы. Ухватив Максимку за ворот, зна́ток с легкостью втянул мальчишку в хату. Поставил перед собой, оглядел, спросил:

– Жив?

Тот кивнул, а через секунду получил такую оплеуху, что у Демьяна самого аж в ушах зазвенело.

– Дядька, за что?

– За дело! Ты, собака, куды полез? А ежели он бы тебя с собой забрал? Ты крещеный, нет?

– Ай, дядька, перестань!

– Крещеный, спрашиваю?

– Нет, дядько… Ай, больно!

– А ежели он бы тебя, некрещеного, самого в тот мешок посадил, а?

– Ухо, дядька, ухо…

– Хорош! – рявкнул Сухощавый. Пальцы Демьяна, выкручивавшие уже синее Максимкино ухо, ощутили укол, разжались. – Чаго его таперича поучать?

– Яшчэ раз…

– Да хорош, говорю, мальчонку кошмарить! – Хозяин хаты наконец поднялся с лавки, выпрямился. Выглядел он, прямо сказать, не ахти – казалось, будто кожу сняли с какого-то другого старика, повыше и побольше, а потом натянули на плюгавый, горбящийся скелет, и так получился Сухощавый. Серые, недобрые глаза сидели глубоко в черепе; один безбожно косил. – Чай ему до Пекла далеко, выдюжит еще как-нибудь…

– Ага, ты-то выдюжил, – ворчал Демьян. – Пошто Пеклу в долги влез? Хоть дельное чего?

– Дельное-дельное, – стушевался Сухощавый, пожевал губами. – Мазь он мне от радикулита носит. Вишь, разогнуться не могу…

– Нашел за чем бесов гонять…

– С мое скрюченный походишь – хошь в постелю с ними ляжешь. Хотя ты вроде и…

– Ладно-ладно, – спешно перебил его Демьян, – не до твоих болячек. Мы по делу.

– По делу? А шо, в дупу дорогу не нашли? – крякнул Сухощавый. – Ладно уж, коли выручили – выкладывайте, чаго у вас там.

– Кружку не потерял? – рыкнул зна́ток на Максимку. Мальчик спешно достал тару с червячком. Тот извивался и непрестанно матерился на своем червячьем языке. – Ну что, узнаешь? Твоя работа?

Сухощавый принял кружку – на тыльной стороне ладони расплылась синюшная наколка в виде вроде бы черта.

«Как есть киловяз», – подумал Максимка.

Старик склонился над кружкой; вывернул голову, чтоб взглянуть на червячка косящим своим глазом.

– Могучая гадость. Не абы как портили, со злобой, с ненавистью. Заморить хотели. Ни, я такого уж давно не вязал. Я-то чаго – корову спортить, или там шоб до ветру постоянно хотелось, а гэта… Тут смертию смердит.

– Снять сможешь?

Сухощавый пригляделся. Достал червячка, лизнул. Скривился.

– Не, такое не сдюжу. Уж больно крепкая хворь. Такая и меня прикончит, и от хозяина не отцепится. Не возьмусь. Тут уж тот снимать должон, кто портил.

– А вызнать, кто портил, можешь?

– Ну, Демьяшка, кабы не мальчонка – послал бы тебя знаешь куды… Эх, была не была.

Сухощавый выудил мозолистыми пальцами червячка, зажмурился и… закинул его в рот. Старика скрючило, он осел на пол. Под бледной кожей явственно перекатывалось что-то большое, черное. Максимка дернулся, запричитал:

– Дедушка, что с вами?

– Воды ему лучше набери – вон, в ведерке.

Максимка вернулся с кружкой холодной до ломоты в зубах водицы, а Сухощавого уже выворачивало на доски. Изо рта лилась серая, как сигаретный пепел, слизь. Оказываясь на полу, она не растекалась, а рассыпалась и проваливалась прямо насквозь, куда-то под землю.

Проблевавшись, старик вцепился в кружку и принялся пить жадными глотками. Осушив кружку, припал к ведру и еще добрые минуты три голодно лакал, пока воды не осталось на самом дне. Отвалившись от жестяного бортика, киловяз уселся прямо на пол, помотал головой. Проблеял хрипло:

– Крепкая хвороба. Крепкая. С кровью. С ненавистью. Гэта вам не понос недельный. Не снять тебе гэта, Демьян, никак. Кажи, хай гроб готовят. Не спасти…

– Да як же ж не спасти? Шо ж там такое-то?

– Самое дужное уроченье из всех, якие есть, – горько ответил Сухощавый. – Крепче ненависти не бывает, потому как из любви выросла. Не простое гэта проклятие, Демьяшка, а материнское…

– Вот табе и урок нумер раз…

Брови знатка сами собой сошлись над переносицей.

На обратном пути Демьян все больше помалкивал, чесал русую бороду, глубокомысленно хмыкал. Понемногу рассветало. Мелкая нечисть, вдоволь набегавшись и накуражившись, искала убежища в норах, под кустами и на крышах хат.

– Бачили, дядька Демьян? Эк драпанула! – попискивал восторженно мальчонка, провожая взглядом тощую шишигу. А следом принимался шумно зевать после бессонной ночи.

– Угу… – только и мычал тот в ответ, погруженный в мысли.

Максимка смекнул что-то, спросил осторожно:

– А шо, материнское проклятие – гэта зусим дрянно? Выходит, баба Нюра ведьма? А сама усе молилась да с иконами…

– В том-то и дело, что ниякая не ведьма, – ответил Демьян и принялся скорее не объяснять, а рассуждать вслух. – Оно ж как обычно? Коли кто спортил – отшептал, отмолил да забыли. А коли порчун нашелся, то и ему на орехи достанется. Другое дело, коли оно родовое – тут уж весь род чистить надо, до самых до могил; все, что разложиться не успело. Но и гэта ясно. А вот с кровными уроченьями… с ними тяжче всего.

– Почему?

– Да бо, шо Нюрка-то никакая не ведьма – ее нос к носу хоть с Мытарем поставь, все равно ничаго не убачит, потому шо обыкновенная она, як веник березовый. Но даже обыкновенный человек иногда так может возненавидеть, шо тама, – зна́ток со значением ткнул тростью в землю; та ответила столбиком пыли, – почуют. И помогут. Они вообще, знаешь ли, – надо не надо, а помогать любят. Да только спросят потом так, шо мало не покажется. И вот такую порчу никому нипочем не снять, покуда тот, кто портил, сам не одумается.

– Так нам нужно всего лишь бабу Нюру уговорить! Она ж гэта точно случайно, не со зла, да, дядька Демьян?

– Хотел бы я верить. Хотел бы…

Председатель встречал их под указателем на Задорье – в семейных трусах, валенках и шинели на голые плечи. В зубах подрагивала папироска. Едва завидев знатка и его подмастерье, побежал навстречу.